А вслух говорю:
И это еще не все! Сюда, в твою палату, явится полковник, а с ним адъютант, который будет держать коробочку с медалью. Придет главный врач, придут офицеры, сестры и все чешские солдаты, сколько их есть в этом госпитале Полковник произнесет речь. И потом прикрепит тебе на грудь медаль.
Брат смеется и кашляет.
Но к чему они прикрепят медаль? У меня ведь ничего ничего нет. Даже мундира, даже рубашки своей нет. Пусть мне сошьют новый мундир!
Я спешно заказал новый мундир.
Когда я вернулся от портного, брат был без сознания. Придя в себя, он устремил на меня подетски тревожный взгляд.
С короной говоришь медаль?
С короной, и вся позолоченная!
Ктото постучал в дверь.
Войдите!
Принесли новый мундир.
Прибежал парикмахер.
В палате наскоро прибрали.
Он ждал, ждал И не дождался. Мы не дождались.
Вечером поднялась температура.
Приехали тетушки.
Где он? Почему здесь? Как так? Не может ехать? Почему не может? Дома мы его поставим на ноги. Ведь он был, как пивовар! Каролинка сварит куриного бульону и и и
Тетушки притихли. Он потерял сознание.
Временами, приходя в себя, он судорожно сжимал костлявыми пальцами руки тетушек.
Но даже тетушки не уберегли его от черных мумий.
* * *
Он лежал в морге гарнизонного госпиталя.
Was? спросил толстый человек, без пиджака, продолжая жевать хлеб с сыром. Ein Leutnant?
Да, лейтенант.
Человек поднялся с места и стал водить тетушек от гроба к гробу.
Karporalhe! Karporal! Donnerwetter!
Прибежал капрал. Поднял крышку гроба. Показалась голова обер-лейтенанта в драгунской форме.
Halt ,скомандовал толстяк.
И тут же опустил крышку.
Тетушки стояли молча, погруженные в свое горе.
Есть у вас какойнибудь лейтенант? спрашиваю.
Ja, Herr Baron. Muass dö sein! Es sind zehn Leutnants hier im Gonzen. Herr Baron gehor smst .
Толстяк поднял черную крышкупод ней была голова ротмистра с бородой и усами.
Боже праведный!
Himmel! Dös gibt's net. Nodö sehn SieLeutnant!
Он лежал неподвижно. Небритый подбородок ушел в воротник мундира.
В одежде, казалось, не было тела. Словно в гроб положили только мундир и брюки.
Хоронили брата в Чехии.
Шли служащие похоронного бюро с факелами.
Шли восемь драгун в шлемах, карабины через плечо.
Смотрю, как медленно поворачиваются колеса катафалка. Подскакивают и дробят дорожный щебень.
Покачиваются венки.
На катафалке карликовые жестяные латы.
Выползаем за город.
Вокруг, куда ни глянь, влажные, не просыхающие чешские поля.
И туман, туман, туман.
Накрапывает дождик. Священник говорит невыразительно, монотонно.
Ктото всхлипывает.
Держу в руках ржавую саблю и фуражку с эмблемойальпийским эдельвейсом.
В кармане у меня коробочка. Signum laudis .
* * *
Я рассматриваю застекленную горку.
Часто ли, милый брат, открывал ты эту горку и брал в руки ну хоть бы вон ту фарфоровую балерину в обшитой кружевами кокетливой юбочке, чье гладкое розовое личико словно бы являет собой идеал красоты? Или вот того пританцовывающего скрипача в розовых полосатых брючках?
Сколько тут вещиц, которые ты любил!
Вещи пережили тебя. Вещи равнодушны к человеческим горестям. Они тупо глазеют на нас. Они лицемерны. И любят лишь тогда, когда сами любимы.
Вот чванливые старые драгоценности. Вот русский самовар, чайник, расписанный библейскими сюжетами.
Наверное, тебе было приятно, позанимавшись здесь часок-другой, походить по комнате, постоять у горки.
Ты любил вещи, но эгоизм помешал им последовать за тобой. Все вещи мира должны бы уходить вслед за нами в бездну небытия.
Но мир вещей продолжает существовать и насмехается над людьми.
А ведь тебе был дорог и этот мешок с сухими грибами, из которых тетушки умеют приготовлять свою знаменитую грибную подливу.
Знаю, тебе были дороги и стоящие на печке банки с вареньем, яблоки и груши на шкафу и бочонок с огурцами, придавленными здоровенным булыжником
Теперь мой черед отправляться на войну. Нужно проститься с погибшим братом.
Вечереет.
Я иду на кладбище.
По дорожкам городского сада в поисках пищи шныряют голодные воробьи.
Гимназисты играют в футбол.
В саду, в ресторане, позвякивает оркестрион.
У нас старый семейный склеп, построенный еще в шестидесятые годы. Он выкрашен серой масляной краской. Вокруг красивая решетка, в передней стенкениша, и в ней ангел, пишущий чтото на чугунных скрижалях.
Если ктонибудь из семьи захочет посетить нашу усыпальницу, он должен пойти к могильщику, взять ключ от калитки и метлу. Метлу дважды в год покупают тетушки, она хранится в домике могильщика, за корытом.
Никто из семьи не ходит к усыпальнице без метлы.
Снимешь шляпу и поклонишься мертвым.
Перелезешь через ограду, возьмешь две мисочки, разрисованные венками из незабудок.
Наберешь в них свежей водицы.
Подметешь осыпавшиеся с каштанов листья, хвою туи.
Если ты пришел вместе с тетушками, необходимо всунуть в пишущую руку ангела цветок. Неважно, что эта рука пишет, таков уж установленный обычай.
Заходящее солнце продирается сквозь раскаленные тучи.
Город окутан сумраком. Зажигаются огни.
* * *
У тетушек празднично накрыт стол, на кухне готовятся гусиные потроха с рисом.
Вечером тетушки снарядили меня в путь-дорогу, проводили до вокзала. Несли вещи и плакали.
Не плачьте, не плачьте, тетушки!
Дай бог, чтобы ты, мальчик, вернулся к нам из Сербии живым и здоровым!
Вернусь, вернусь, тетушки!
На переполненном вокзале словно в муравейнике.
Проходы забиты солдатами.
У перрона стоит длинный состав с германскими саперами.
Красные, зеленые, белые огоньки мелькают вдалеке.
Я опускаю раму окна.
Тетушки стоят рядком возле поезда, как две черные наседки, стоят, сгорбившись под вдовьими вуальками, молчат и плачут
Пашек из Йичина
На голове попона, весь закутан платками и какимто тряпьем, через плечо геликон Он стоял по колено в снегу, напоминая снежную бабу, и тоскливо ждал, когда мы поравняемся с ним.
Окрестности черногорского Савентибора, затерянного среди скал, такие дикие и пустынные, словно они из другого мира. Горы то и дело сжимают и без того узкие долины, есть ли дорога, нетвсе равно шагай с вьючными животными через дремучие, напоенные ароматом, девственные леса.
Таяло. На копыта лошадям намерзал снег, они ступали неуверенно, ноги у них разъезжались, то и дело слышалосьжах! значит, еще одна упала Снова поднимать Нас разбирала злость.
Пашек из Йичина, поклон нижайший, представился он и очень обрадовался, обнаружив сразу столько земляков.
От него мы узнали, что уже целую неделю он блуждает в горах, отморозил пальцы на ногахеле тащится, сам из Новой Паки, потерял свой полковой оркестр, сыгранную музыкантскую команду, тридцать пять человекпо два на каждый инструмент, барабан возят на лошади.
Капельмейстер им сказал:
Ну, ребята, в Сербии держись!
В Белграде играли в честь генерала Маккензена.
Играть тут? Посреди этой грязищи? Бог с вами!
Осталось их пятнадцать человек, и шли они из Нового Пазара.
Труба у него замерзла, помялась, мундштук погнулся.
Товарищи его уже гдето в Беране, и ему туда же, если бы взяли с собой, люди добрые И дали хлеба Может, какие сапоги найдутся За все этопоклон нижайший Пашек из Йичина Он утер нос и обратился ко мне:
Что оркестру делать в горах? В ногу не пойдешь, все время то подъем, то спуск.
Солдат заинтересовал не столько человек, тут же получивший прозвище «Пашек из Йичина, поклон нижайший», сколько его труба.
Услышав, что она замерзла, они предложили разогреть ее и продуть.
Заскорузлые руки передавали хитроумно закрученную трубу, совали мундштук в рот. Добровольцы надували щеки.
Дайка ее сюда, Пашек! сказал рядовой Горчичка, знаменитый силач, по профессии мясник, знавал я одного мастера в Йичине, у меня там тетя!
«Пашек из Йичина, поклон нижайший» каждому говорил, что он музыкант.
Горчичка набрал полную грудь воздуха, притиснул губы к мундштуку. Сначала покраснел, потом посинел. Воздух прорвался уголком рта и произвел краткий, неприличный звук.
Свинья!
А, черт, не вышло!
Солдаты обступили костер, и три пары рук стали поворачивать инструмент над языками пламени, чтобы труба нагревалась равномерно.
Вскоре медь запотела, в нижней, воронкообразной части геликона появились капли воды, затем капли слились в ручейки и потекли, смывая грязь и следы овечьего помета.
Погрев немного трубу, ребята дули и потом снова грели.
На третий раз отпаялся клапан.
Пашек рассердился.
Теперь мне даже гамму не сыграть!
Она же была сломана: ведь ты сам сказал, что летел с этим своим бомбардоном в овраг.
А ну, помолчи Помолчи, тебе говорят, произнес с расстановкой мясник Горчичка. Расшумелся тут из-за одного клапана!
Двух тебе за глаза хватит.
Ктото дунул в трубу, и на колени взводного Штейнбаха выплеснулась струя грязной воды.
Bist du verbüffelt?
Простите, господин цугофир!..
По каплям выцедили воду, обтерли мундштук рукой и подали трубу Пашеку.
На, держи, Пашек!
А теперь сыграй чтонибудь.
Что вы родненькие! Это труба только для басовых.
Нам все едино.
Поверьте мне, как музыканту: мелодию на ней не сыграть.
Ну, так аккомпанемент какойнибудь. Баси! Давай!
«Фт-фт-фт», дули они в трубу, нажимали на клапаны, совали руки меж завитков; ктото принес портянки и тер влажную медь.
«Пашек из Йичина, поклон нижайший» наелся, отхлебнул ракии, обогрелся, а утром его и след простыл.
Солдаты, которые вместе с ним спали в козьем сарайчике, сказали, что он повесил бас-бомбардон и продуктовую сумку через плечо, да так, сидя, и спал до полуночи, а потом исчез. Вместе с ним исчезли две пары сапог, хлеб и мешок с луком.
* * *
Нам пришлось возвращатьсяна Буковину и Тутиньюи добрались мы до Берана лишь через неделю.
Это грязный городишко на узкой равнине, стиснутый высокими горами.
Он был забит войсками.
Черногория пала.
Над военным складом развевался венгерский флаг.
На маленькой грязной площади, залитой лужами талой воды, стоят одиннадцать человеквсе, что уцелело от бывшего полкового оркестра.
Они играют: «Wien, Wien, du Stadt meiner Träume» .
На площади стихийно возникло гуляние.
Из низеньких халуп повылезали арнауты, чукчи, шкипетары и прочие представители других неведомых народов; возле музыкантовтолпа чумазых оборванных ребятишек. Площадь пересекают одетые во все черное турчанки, на деревяшках-подошвах ковыляет босая старуха; тут же, не обращая ни на кого внимания, прогуливаются офицеры штаба дивизии в венгерках на меху с золотыми шнурами.
Небогнетущий свинцовый купол.
Высоко над городом кружит стая ворон.
В числе музыкантов и Пашек.
Его не узнать. На нем все новое: шинель, шапка, сапоги; он побрит, пострижен, отмыт, геликон надраен; в левой руке, обтянутой новенькой перчаткой, тетрадочка с нотами.
Он играет на своей трубе, надувает щеки, выдерживает паузы
Горно-транспортная колонна медленно движется мимо оркестра. Лошади тащатся одна за другой.
Мы спешим. Снежные заносы в горах задержали нас на полдня.
Невыспавшиеся, мрачные люди бредут рядом с изнуренными лошадьми.
Ого!.. Гляньтека!
Пашек из Йичина, поклон нижайший!
Поклон нижайший, пан Пашек!
Но Пашек не слышит, глядит в ноты, облизывает губы, и вид у него непередаваемо величественный.
Пан учитель рассказывает
Позвольте и мне, господа, последовать примеру других, а именно, рассказав какуюнибудь забавную историю, посмешить вас и самый дух ваш поднять.
Как говорится, грустьтоска кости сушит.
Господа! Предложить вам свои услуги меня побудило главным образом то обстоятельство, что почти все, кто по долгу службы находился здесь, в караульном помещении, уже отбыли эту свою повинность. Не так ли?
В долгу перед обществом остался, пожалуй, только мой уважаемый сосед пан Бартонь, купец. Но он, как известно, в отсутствии и в настоящий момент пребывает в семейном кругу, с супругой и детками.
Правда, ничего еще не рассказывал пан Квасничка, этот поэт тесла и точила. Но он, вы видите, лежит недвижно на своем солдатском ложе, накрывшись с головой шинелью. У него воспаление надкостницызаболевание очень тяжелое, случившееся оттого, что процесс гниения зуба мудрости захватил корень. Не так ли, пан Квасничка?
А хуже всего, что он уже третью ночь от боли не смыкает глаз. Молчит, бедняга Не отвечает Нет, нет прошу вас, не беспокойте его. Ведь вопрос мой был чисто риторическим.
Ну, а коль скоро в доме у нас больной, постараемся вести себя как можно тише. Беседа от этого станет еще приятнее, еще задушевнее и тем живо напомнит ночные собрания наших отцов и дедов, при свете лучины и под жужжанье прялки предававшихся воспоминаниям о славном прошлом любимой отчизны.
Прежде всего прошу извинить меня, господа, за то, что я не владею даром красноречия. Вы, конечно, и сами это заметили, не так ли?
Теперь ближе к существу вопроса.
Как бы ни старался я в меру своих возможностей описать вам это смешное происшествие, заявлю сразуоно более достойно внимания коголибо из наших прославленных писателей, Сватоплука Чеха, например, или Неруды, а из современных литераторов с такой задачей лучше всего справилось бы острое перо Йозефа Сватоплука Махара. Писатели эти в своих юмористических произведениях преподали нам образцы художественной отделки сюжетов самых разнообразнейших.
Не подумайте, будто я вознамерился равняться с ними. Нет, я весьма далек от такой нелепой мысли.
Сознавая, сколь слабо владею я искусством повествователя, постараюсь говорить просто, как бог на душу положитесли вы позволите мне прибегнуть к подобному народному выражению. И это будет, пожалуй, лучше всего, не так ли?
После сего краткого вступления перехожу прямо к занимающей нас авантюрной истории.
Господа! Сдав весной 1916 года с отличием, в присутствии специальной комиссии, экзамен на право преподавания в городских училищах, я подал прошение в школьно-попечительский совет Королевства чешского о предоставлении мне места, соответствующего званию учителя. Однако просьба моя не удовлетворена и поныне, уже по прошествии целого года. Составив завещательное распоряжение, а затем рассчитавшись со всеми мелкими долгами, я оплатил за полгода вперед прокат фисгармонии и, таким образом, готов был оставить свое излюбленное поприще с тем, чтобы поступить на военную службу.
Коллегу Дртилека, преемника своего, я в подробностях ознакомил с обязанностями заведующего кабинетом природоведения, который учрежден попечением самого господина окружного инспектора. В этом кабинете, получившем название «Школьный военный музей», в идеальном порядке содержались образцы шрапнели и патронов, вышедшее из употребления оружие, карты сражений, в которых принимали участие наши доблестные войска, диаграммы, модель мортиры, употреблявшаяся в качестве пресс-папье, а также прейскурант цен на провиант, с расчетом дневного довольствия на одного солдата.
На следующее утро в одиннадцать часов со мной прощались учащиеся школы.
Будучи введен нашим престарелым паном директором, а также господином окружным инспектором, приехавшим именно в это время для инспектирования школы, в празднично убранный класс, я просто онемел от удивления.
Сначала ученики в качестве приветствия с огромным воодушевлением спели несколько народных песен, а затем Божена Сватоневадочь прогрессивно мыслящего местного землевладельца пана Сватоняпреподнесла мне букет цветов. Засим мы слушали глубоко прочувствованную речь нашего директора и краткое, однако исполненное самого искреннего патриотизма и лояльное по отношению к правящему дому слово окружного инспектора о значении военной службы, адресованное молодежи. Под конец ученики пропели гимн народов Австрии в сопровождении фисгармонии и скрипки.