Это он в отместку Вене за то, что его сестра, которая служила здесь в прислугах, воротилась в деревню с тремя неизвестно от кого прижитыми ребятишками и села ему на шею.
Боже правый! Сколько в Вене коней, сколько экипажей! Слава тебе господи, что хоть здесь еще есть добрые кони!
Подталкиваю я сундучок сзади, а сам с удовольствием разглядываю Вену: хочется посмотреть город. Больше всего мне пришлись по душе магазины и мраморные дворцыэдакие махины! И ангелы с трубами.
«Слишком много цивильных, думаю себе. Видать, отсюда мало в армию берут».
До поры до времени мы продвигались без зацепок.
Парламент! Красотищато какая!
Вдруг наши колесики заскрипели. Скры-скры-скры! Ну, ровно кто собаке на хвост наступил.
Ощадал и бровью не ведет, не обернулся даже.
Я не то, что он. Я человек образованныйцелую зиму школу для сельских хозяев посещал.
Стыдно мне от людей.
Ничто уже не мило. Оглядываюсь тайкомне приведи бог, кто из деревенских нас увидит.
Прохожие останавливаются, смеются над нами, а одна барышня с маленькой собачкой, из благородных видать, даже уши руками зажала.
Гляжу, офицер к нам торопится.
Ощадал приказывает:
Тпррру, Вацлав!
«Ну, думаю, теперь нам несдобровать!»
Офицер спрашивает: «Кто такие, откуда, куда направляетесь?»
Докладываем ему: так, мол, и так.
Ничего умного он не присоветовал, велел убираться подальше.
Только он отошел от нас, гляжуконный полицейский к нам скачет.
Говорю Ощадалу:
За нами полиция гонится.
Он оглянулся, и откуда что взялось: живо ноги в руки, и удирать. Хромает, падает, а бежит Я за ним жму изо всех сил.
Сундучок повизгивает: взззы-взззы-взззы
Мы юркнули в подворотню.
Там только и отдышались.
До ратуши добрались без происшествий, но тут сундучок закаркал, как ворона: каррркаррркаррр
А время близилось к полудню.
Остановил нас почтенный такой старичок в цивильном, курфюрст вроде: борода седая, очки золотые, и вином от него припахивало.
Опять то же: кто мы такие, откуда и куда путь держим?
Сказали.
Тогда он заговорил по-чешски и представился нам как член общества по борьбе с городским шумом.
Дал советкупить мыла и смазать втулки на колесах.
Ощадал ничего не ответил и потянул за дышло.
Мы оставили старичка стоять где стоял, а сами тронулись дальше.
Все это мне уже надоело, и получи я только свою осьмушку, давно бы уже сбежал.
Один рабочийлицо у него было какоето невеселоепосоветовал нам пойти по Ландштрассе.
Тамто и приключилась вторая беда.
Сундучок перестал каркать, теперь он то кукарекал, как петух, то кулдыкал, как индюк: кука-ре-ку, кука-ре-ку кулды, кулды, кулды
Я не выдержал и дал тягу.
Шатался по Вене до самого вечера, витрины осмотрел, а про Мейдлинг чуть вовсе не позабыл.
Показал мне туда дорогу один солдат.
Фу ты, даль какая!
Пришел я к ребятам поздно, как раз горячий кофе давали.
Примерно в полночь слышу со двора: мяу-мяу-мяу
Я было подумал, это кошки паруются. Нет, какие кошки? Ведь сейчас зима.
Мяуканье приближалось.
Через несколько минут к нам в спальное помещение вошел дежурный ефрейтор, а следом за ним ввалился Ощадал со своим сундучком.
Как жахнет его на койку!
Я отдал ему свой кофе, он еще был теплый, и говорю:
Эй, Ощадал, ты, верно, совсем обессилел. Намучился, бедняга, от самого вокзала пер его сюда. Верно я говорю?
Молчит. Одним глотком выпил кофе, съел кус хлеба, улегся, набил трубку и дым пускает.
Я тоже молчу.
А дым ноздри щекочет. Курить хочется, терпежу нет.
Достаю трубку, поковырял в ней пальцем и хлоп-хлоп крышечкой.
Ощадал хоть бы что. Лежит себе в подштанниках, ноги вертилирует, дымит, уставился в одну точку.
Беру трубку в зубы, продуваюпфф, пфф
Ощадал и ухом не ведет. Знай дым пускает с довольным видом, да лампочку разглядываетодна-единственная под потолком болталась. Будто это его не касается.
Все спокойно. Ребята храпят на своих койках.
Тут я не утерпел:
Ощадал, ведь ты обещал мне осьмушку табаку. Когда дашь?
Он помолчал и говорит:
Когда рак свистнет.
Я натянул одеяло на голову, думаю про себя: «Ну и поделом тебе, дурак сиволобый! Ты бы ему еще ж поцеловал!»
Тетушки
Ах, боже ты мой, вот радостьто, ну, здравствуй, здравствуй! воскликнула тетя Йозефина, едва я ступил во дворик. Вот уж гость так гость! Откуда бог принес? не снижая тона, продолжала она, держа в одной руке окровавленный нож, а в другойзарезанную гусыню с жалобно болтающейся головой.
Куры, которые наблюдали за ее кровавым деянием, заслышав крик, испуганно разбежались.
За деревянными сараями подняла лай собака. Из окон высокого дома высовывались жильцы.
Каролинка! крикнула тетушка, глядя в окно второго этажа. Яромирек приехал! И в военном!
Из-за стоящего на подоконнике воскового дереза выглянула седая голова тетушки Каролины, и тут же раздался ее восторженно-пронзительный вопль:
Батюшки-светы! Здравствуй Радостьто какая! Ах ты, господи, а я то говорила: не режь гусыню, не режь! Ну для кого она? Ведь нам ее не съесть, двум старухам Прямо как по приглашению явился Вот славно Батюшки мои светы!
Проходи же, проходи, сказала тетя Йозефина и обтерла нож о синий передник.
Маленькая квартирка до отказа набита мебелью, оставшейся после продажи мельниц в Гальдах и Немошицах.
В столовой на стене эстампы, собранные еще покойным дядей, они изображают деятелей французской революции. В застекленном шкафу старые тома исторических книг. Над кроватями с покрывалами из квадратиков разноцветного сукна висят писанные маслом портреты прадеда и прабабки. На ампирном секретерекнига о строительстве Национального театра.
Под треснувшим стеклянным колпаком тикают часы с серебряными колоннами по обе стороны циферблата.
Все по-старому. Все на своих местах. Время в этих комнатах остановилось, как в гробнице фараонов.
Но краска на стенах потускнела, электрические провода отвисли, ковер с розовыми цветочками позатоптался, время поубавило хрустальных подвесок на люстре, обивка на стульях прохудилась Только возле кроватииначе и быть не могло! до сих пор стоит, как стоял испокон веков, старый, ломаный «разувайка»приспособление для снятия высоких сапог.
Двадцать пять лет знаю я этого «разувайку», и всегда он был сломан.
Верой и правдой служил он семье, вместе с ней перенося все превратности судьбы, пережил и расцвет ее и упадоки не изменился. Верный друг! Ты странствовал с квартиры на квартиру, и всегда твое место было возле этой кровати с искусно инкрустированными спинками. Составленный из рифленых шаров, ты являешь собой образец столярного мастерства: красивая резная подставка для ноги, ручки как у плуга, передняя стенка расшита бисером. Ты как бы приближал семью к высшему свету, к блестящему миру благородных, не один десяток лет терпеливо дожидаясь в спальне для гостей на гальдовской мельнице, когда придет миг, чтобы подставить себя под сапог знатного гостя, по меньшей мере графа!
Но тетушка Йозефина никогда не давала мне вдоволь помечтать над рубиновыми рюмками, над славковским фарфором и оловянными тарелками, засыпая меня вопросами, на которые не ждала ответа, и не замечая моего рассеянного взгляда, блуждающего гденибудь во Флоренции времен заката старинных родов Медичи, Пацци и Питти.
Вот и теперь на меня обрушился град вопросов:
Откуда ты приехал? Где был? У кого? Долго ли? Ага, значит, в Кухановицах? Так, так! Неделю, говоришь? У инспектора? У какого инспектора? Ах, да! Почемуто ты бледный! С чего бы? Может, зуб? Я дам тебе капли! И что же этот инспектор? Ах, да. Так вотя дам тебе капли! Послушайся меня, мальчик! И шерстяной платок. Обвяжешь голову. Глядика, Каролинка несет тебе кофейку? Садись, садись, да не туда, вот сюда! Так, так! Что? Не хочешь доедать? Не любишь поскребышки со дна? Не выбрасывай! Дай сюда! Возьмика пирожков! Любишь? Посыпать еще сахарком? Какие ты больше любишь, с маком или с творогом? С маком? Вот и славно. Хорошо, что зарезали эту гусыню! Где будешь спать? В комнате брата? Но там стоит бочонок с капустой. Не помешает, говоришь? Бери жеугощайся, бери, бери, бери!
Она убежала на кухню.
Я остался в комнате с тетей Каролиной.
Тетушка вынула из комода чистый носовой платок, задвинула ящик, села со мной рядом и стала ласково меня разглядывать, словно мать, влюбленная в свое дитя. Пристально следя за каждым моим жестом, за малейшим движением, она, видимо, отыскивала в моем лице черты семейного сходства.
Ее речь тоже неслась стремительным потоком:
Ну и обрадовал же ты нас, мальчик! Из Градца едешь? Откуда? А где еще побывал? В Пршелоучи случайно не был? Не знаешь там такого Скршиванека? Он тоже из вашего полка. Как же ты можешь его не знать? Еще его брат был у нас на мельнице старшим помощником и женился на Маринке Власаковой из Свидницы. Ах, мальчик, как я мучаюсь с глазами! Правым совсем не вижу. Туман да искорки, понимаешь? Нет, ты послушайискорки так и мелькают!
Я глядел в ее слезящийся левый глаз с бельмом. А ведь когдато у тети Каролинки были прекрасные черные очи, которыми она околдовывала все бероунское общество.
Тетушка вытерла слезы и продолжала:
Вот видишь? Плохи мои дела. Говоришь, поправится? Где там! Йозефинка обдирает гусыню. На ужин будет кровяной паштет и потроха, слышишь? Гусиные потроха А куртку, мальчик, в другой раз на кровать не бросай. И славно, коли понял. За дверью есть вешалка И ничего ты не рассказываешь! Ты сержант? Ах да, сержант, ты ведь в казенном ага хорошо, что в казенном! Свое береги! Вот ведь бедапорвалось Нука, покажи. Встань! Повернись против света! Нагнись! Об гвоздь, говоришь? Скинька штаны! Я мигом заштопаю Фи, сколько пыли! Придется выколотить их на дворе.
Я прошел в комнату. В ней жил мой брат, пока не уехал на войну, в Польшу.
В углу, на письменном столе, грудой навалены книги по юриспруденции, отпечатанные литографским способом лекции. Доска покрыта листом белого клякспапира. Стеклянная пепельница, мундштуки для сигар, портрет невесты.
Тетушки не любят заходить в комнату, где жил брат. А если и войдутсхватят нужную вещь и пугливо убегают.
Не то будут долго и безутешно плакать.
Когда плачет тетя Йозефина, она скрывает свои слезы от сестры.
Каролинка уходит плакать на кладбище.
Там ее второй дом. Она постоянно думает о мертвых. По ночам видит во сне милых сердцу людей, которые безвозвратно покинули ее.
Тетушка Каролинка ходит на кладбище разговаривать с ними. Сетует на свои горести. Плачет
* * *
Я вспоминаю первые дни мобилизации в 1914 году.
Лихорадочные, беспокойные дни.
Брат уезжал!
У тетушек хлопот по горло. На этом самом столе громоздилась гора белья, ботинки, брюки, мундир, продукты.
Шутка лисобрать солдата на войну.
Обо всем нужно помнить, ничего не забыть.
Брат примчался:
Вечером уезжаю! Принесите кофе! Готовы мои новые ботинки? Пошлите за чемоданом! Подайте мундир!
Каролинка с трепетом подает ему синий мундир лейтенанта императорских егерей.
Брат долго бьется с крючком у ворота, тетушка кривыми пальцами пытается ему помочь.
Поправился же ты, мальчик! Ну прямо пан пивовар! и бежит к портному.
Снарядили брата в путь-дорогу, проводили вечером на вокзал, тетушки несли вещи и плакали.
Что плачете, тетушки? смеется брат.
Да так! Уж ты, мальчик, поскорее возвращайся!
Вернусь! В целости и сохранности вернусь к вам, тетушки! смеется он и покуривает сигарету.
Не кури слишком много!
Береги здоровье!
Вернись, ведь у тебя ни отца, ни матери, господи боже ты мой!
На переполненном вокзалесловно в муравейнике. Длинный состав уже подан.
Впереди два паровоза. Одному бы не под силу утянуть за собой все это горе.
Два паровоза, густой черный дым.
В задних вагонах солдаты поют «Где родина моя?». Провожающие перебегают от вагона к вагону.
Брат опускает раму окна и утирает со лба пот.
Тетушки стоят возле поезда, обе в черном, под вдовьими вуальками, стоят сгорбившись, рядком и молчат
* * *
Брат пишет из Польши: «Нехорошо мне, дружище. Ранило осколком шрапнели».
Пишет из Кракова, пишет из Вены: «Нехорошо, дружище, нехорошо. Совсем я ослаб».
Сижу у его постели в венском госпитале кронпринца Рудольфа.
Серый декабрьский день. День святого Микулаша 1914 года.
Смотрю на исхудавшее лицо брата, на повисшие плети бескровных рук и думаю: «Почему этот веселый человек так плакал, когда мы свиделись? Почему так дрожали эти руки?»
На столике цветы.
Палата маленькая, темная. Он в ней один.
Почему он тут один?
Под окнами ездят трамваи.
Шипят трубы парового отопления.
В коридоре голоса больных. Торопливые шаги сестер.
В углусабля с грязным, разодранным темляком. Рядом с ней засаленная фуражка с эмблемой тирольских егерейальпийским эдельвейсом.
Выхожу в коридор. Останавливаю сестру милосердия.
Скажите, пожалуйста, что это за палата?
Das ist das Zimmer der Verlorenen .
Благодарю вас.
Вы чех?
Да.
Это палата обрешонных. Она улыбнулась, кивнула и ушла.
За спиной шорох платья. Старшая сестра.
Что она у вас спрашивала?
Ничего. Это я спрашивал.
Ах, так Пожалуйста, не обращайтесь к ней ни с чем. Лучше я сама все сделаю.
Отчего же?
Sie ist Komtesse Wallerstein .
Schön! Danke!
Bitte!
Сижу возле брата.
Он покашливает, смотрит в потолок.
Закрывает глаза. Над головойтемпературный лист. Горный хребет температур.
Входит сестра Сильва Махарова. С метлой и игрушечным чертиком.
Брат протягивает рукухудую, костлявую.
Чертик дергается и высовывает язык.
Мы молчим.
Шипят трубы парового отопления.
Издалека доносятся звонки трамваев.
* * *
Брат уезжал на войну с улыбкойведь он ехал сражаться за Австрию! А что ему Австрия? Мишень для насмешеки только!
И вот он вернулся, беспомощный, как больной ребенок, и не может понять, отчего он не чувствует своих омертвевших ног, которые уже чернеют и гниют.
Почему он должен умереть? За что отдает свою жизнь?
Читаю ему газеты.
Он лежит, прикрыв глаза.
Дышит учащенно, неровно.
Боюсь шелохнуться, читаю монотонно, без выражения.
Тебя наградили, и карандашом подчеркиваю в газете его имя.
Брат поворачивает голову. Открывает глаза.
Наградили? Покажи! Ухватившись за спинку кровати, он хочет подняться.
Я подаю ему газету. Помогаю приподнять голову. Он читает вслух:
За мужественное поведение перед лицом неприятеля удостоен высочайшей благодарности и награды.
Голова опускается на подушку. Газета падает на край постели. Потом медленно, с шуршанием сползает на пол.
Как думаешь, что бы это могло быть? Просто лист бумаги?
Не знаю, говорю. Я справлюсь.
Холодное утро. Бегу в госпиталь, к брату.
Вовсе не бумага, дорогой мой, а красивая медаль, позолоченная, с императорской короной и на ленте. Отличная штука!
Он улыбается и устало прикрывает глаза.
Все-таки значит не забыли.
«О господи, думаю я, поднося к его воспаленным, потрескавшимся губам чашку чая, куда подевалась вся твоя язвительная ирония, насмешливость, с которой ты, будущий адвокат, обличал все австрийское, немецкое, а заодно и наших представителей в венском имперском совете? Куда девались твои мятежные патриотические речи и призывы не уступать Вене? Что осталось от твоих проклятий в адрес Вольфа, шёнереровцев и анненских патентов? К чему была вся твоя злость, от которой мне приходилось защищать даже Палацкого? Куда делся, брат, весь твой радикализм? И что жена твоем небритом, исхудалом лице улыбка, ты устало прикрываешь глаза Как понять такую перемену? Неужели, умирая, ты хватаешься за соломинку? Неужели ты и вправду рад этому позолоченному кусочку жести? Не по своей воле, брат, пошел ты на войну. Тебя заставили. И теперь ты чувствуешь приближение конца. День ото дня тают твои силы. Ты знаешь, что умрешь. И вот тебе, умирающему, воздается по заслугам. Там, в Галиции, на полях сражений, были у тебя чешские товарищи, твои егеря. Ты думаешь о них. Они прочтут это. Скажут: «Вот видишь?». И, может, не так скоро забудут Ах ты, большой ребенок»