Так он тебе нравится?
Ну, ничего так.
Я воспринимаю ее слова, обдумываю, поначалу не говорю ничего.
А мне даже показалось, что что-то там есть.
В смыслемежду нами?
Ну, не знаю, может быть.
Вот это было бы уже смешно. Мне такое даже в голову не приходило, да и ему, уверяю тебя, тоже.
А почему смешно?
Почему? Ну, могу привести хоть сто причин.
Приведи одну.
Ты хочешь сказать, что не заметил?
Я смотрю на нее. Онана меня. В голове пусто, но тут вдруг становится очевидным то, что мгновение назад было лишь смутной догадкой, или, может, уже стало твердой догадкой, только я даже себе не хотел в этом признаваться. Похоже, какая-то часть моей души противится тому, чтобы развеять сомнения относительно них так вот разом, хотя есть и другая часть, которая не хочет показывать, как быстро я осознал смысл намеков Мод.
А, ты об этом,говорю я, смягчая ее слова деланно-равнодушным удивлением.
«А, ты об этом!»поддразнивает она.Серьезно не заметил?
Молчание.
Мне просто показалось, что вас тянет друг к другу.
Да я тебя умоляю! Ты поэтому весь вечер сидел таким букой?
А я сидел букой?
Еще как.
Она изображает мою надутую физиономию. Мы оба смеемся.
Ты думаешь, он почему спросил, любим ли мы друг друга?интересуется Мод.
Почему? Слишком много выпил? Имел на тебя виды?
Нет, счастье мое. На тебя.
Я пытаюсь изобразить озадаченность. Вижу, что не смог ее провести.
Да ладно тебе,говорю я.
Ну, может, и ладно.
И тут я вдруг понимаю, что говорю одну вещьне про Габи, не про мужчин вообще, а про себя. Правда, говорю, глядя в окно, где дождь тихо и робко падает на дорогу, которая ведет к путепроводу, который ведет к мосту, который ведет бог знает кудатуда, куда мне с этим теперь идти, хотя я уже и так иду туда с этим. Вот наконец мост, изогнувшийся над гаванью, лежащей в тени причалов, добрый верный крепкий мост, готовый понять и простить, он всегда знал, как всегда знал и я, что этим вечером мне хочется быть не на одном берегу реки и не на другом, но в пространстве между нимикак в разговоре про белые ночи в России речь шла не о закате или рассвете, о которых запел Габи, а о том неуловимом часе между сумерками и восходом солнца, по которому мы все тосковали на балконе в этот зыбкий вечер, который не был ни зимой, ни летом, ни даже весной.
Скоро мы окажемся на шоссе Франклина Рузвельта. Свернем на Пятьдесят девятую улицу, потомк западной части Центрального парка, проедем мимо того места, где продавец-грек ставит каждый день свой лоток, а потомЛэнем, Кенилворт, Бересфорд, Боливар, а дальше -Сент-Урбан и Эльдорадо, а потомначало Конной тропы, а дальшетеннисный корт, где сегодня днем рядом со мной стоял Манфред, восхищаясь моим пушечным ударом, а в мыслях у меня было одно: я хочу уехать с тобой на остров, где растут лимоны, и выжимать на тебя их сок, пока запах не окутает твое дыхание, твое тело, не проникнет под кожу.
Что, сражен наповал?спрашивает она. Я не хочу врать.
Некоторым образом.
Некоторым образом,повторяет она, добавив в голос чуток иронии, как будто сообразив, что, при всей непринужденности, слова эти сказаны не между делом.
Я опять смотрю в окно.
И давно это так?
Я сейчас думаю про Манфреда, не про Габи, но это не имеет значения.
Довольно давно,отвечаю я.А ты давно знаешь?
Довольно давно.
Я слышу по голосу, что она улыбается. Не спрашиваю, как, когда,или почему за все эти месяцы мы ни разу об этом не поговорили. Но ощущение у меня такое, будто это она вошла сегодня в ресторан и своими глазами увидела то, о чем, возможно, уже давно проведала, но, как и британцы во время войны, предпочитала молчать в интересах дела.
А я все это время думала на Клэр,говорит она.
Я качаю головой, имея в виду, что тут она не права совершенно.
Нас разделяет молчание. Похоже, мы понимаем почему. В конце концов я выдавливаю неубедительное, но благодарное: «Спасибо». Поворачиваюсь к ней, а она просто отвечает: «Не за что».
Вряд ли нужно добавлять что-то еще, но я знаю, что прямо сейчас, в такси, из нас двоих именно я, а не она пересек мост и ушел на другую сторону.
Я тебя потеряю?спрашивает она и умолкает, будто не зная, слушаю я или нет.Потому что я не хочу тебя терять.
Я ничего не говорю. И не знаю, будет ли то, что я собираюсь сказать, правдой.
Манфред
Я ничего о тебе не знаю. Не знаю твоего полного имени, адреса, рода занятий. Но каждое утро я вижу тебя обнаженным. Вижу твой член, яички, ягодицывсе. Я знаю, как ты чистишь зубы, как сходятся и расходятся твои лопатки, когда ты бреешься, знаю, что, побрившись, ты быстро принимаешь душ и кожа твоя после этого сияет, знаю, как именно ты оборачиваешь полотенце вокруг бедер, и в краткий миг, которого я так жду каждое утро в теннисном павильоне,как ты сбрасываешь полотенце на скамью и стоишь голышом после того, как вытерся. Даже если я не смотрю, мне нравится сознание того, что ты стоишь голым совсем близко, нравится мысль, что ты хочешь, чтобы я ощущал твою наготу, ты наверняка знаешь, что меня тянет к твоему обнаженному телу, что каждый вечер я убаюкиваю себя видением, что лежу в твоих объятиях, а тыв моих. Я знаю, каким мылом ты пользуешься, сколько времени расчесываешь еще влажные волосы, как втираешь крем в локти, колени, бедра, между изящными пальцами ногщедро, но рачительно расходуя содержимое тюбика, который держишь в своем шкафчике. Мне нравится смотреть, как ты разглядываешь себя в зеркале, тебя явно радует состояние предплечий, плеч, груди, шеи. Иногда ты, обнаженный, оказываешься рядом со мной перед длинным писсуаром и не сознаешь, что я изо всех сил стараюсь не подглядывать. Я и не подглядываю, не хочу подглядывать, не хочу, чтобы меня на этом поймали, не хочу, чтобы ты знал, что я изо всех сил стараюсь не подглядывать, не хочу, чтобы ты знал, как мне трудно не подглядывать, тем более что мне слышен звук твоей струи и на краткий мигвот только смелости не хватаеточень хочется сунуть под нее босую ногу, чтобы ощутить тепло твоего тела.
Ты, понятное дело, никогда на меня не смотришь. Особенно на террасе, где ты сидишь и поглощаешь утреннюю порциюполовину протеинового батончика. Не смотришь ты и когда перед игрой растягиваешь мышцы ног у перил. Когда ты растягиваешься, я никогда не подхожу близко; жду или нахожу для растяжки другое место. А ты подходишь прямо ко мне, кладешь одну ногу на перила, тянешь икру, потом другуюбез всяких задних мыслей. Я стараюсь к тебе не приближаться, потому что мне очень этого хочется. А ты можешь мимоходом дотронуться до моей ступнитак уже было однаждыи даже не заметить того.
Бывает, что мы поиграли каждый по часику с утра и ты уже снял футболку перед душем,мне нравится, как по спине твоей катятся блестящие капли пота. Губы так и рвутся к твоему телу. Хочется ощутить твой вкус, познать тебя губами.
Ты обо мне ничего не знаешь. Ты видишь меня. Но ты меня не видишь. Меня видят все остальные. Однако никто и не подозревает, что внутри у меня собирается гроза. Это мой потайной сокровенный маленький ад. Я с ним живу, я с ним сплю. Мне нравится, что никто не знает. Хочется, чтобы ты знал. Иногда страшно, что ты знаешь.
Для остальных ясамый жизнерадостный человек из всех, кто утром уходит с теннисного корта. Я шагаю к станции метро на Девяносто шестой улице, случается, что встречаю соседа, перешучиваюсь с соседом, в надежде, что тысзади, неподалеку, эта мысль бередит мне душу, даже если я уверен, что тебя сзади нет. Частичка души хочет, чтобы ты видел меня счастливым, чтобы завидовал тому, отчего я так счастлив. Это вымышленное счастье я тащу с собой на работу и там приветствую всех такой жизнеутверждающей улыбкой, что она того и гляди перерастет в смех. Мне трудно сказать, истинное это счастье или притворное, но оно перетекает во все сферы моей жизни. Куда бы я ни пошел, я излучаю радость, и неким неведомым, но чудным образом эта поддельная радость озаряет и мою жизнь, и жизни тех, с кем я соприкасаюсь. Люди смотрят на меня, и я знаю, что они думают: а здорово он живет. Я со всеми флиртую, хотя на деле флиртую с тобой.
Никто не знает, почему я выгляжу таким счастливым, никто не знает, что довольный бодрячок, который так заразительно улыбается и живет такой полной жизнью, на делеинопланетянин, скрывающийся среди землян под заемной личиной. Я выгляжу счастливым даже когда я один и счастливым быть не могу. Тем не менее тяга к тебе действительно доставляет мне счастье. Я ловлю себя на том, что насвистываю в сортире на работе. На днях в салат-баре я в ожидании начал что-то напевать. «Счастливый у вас денек»,заметила кассирша, в результате и ей перепало немного счастья. Работа доставляет мне счастье. Стоит мне улыбнутьсяи сердце заводится с толкача. На длинных тоскливых заседаниях именно я поднимаю всем настроение, отпуская дурацкие замечания. Мистер Жизнелюблекарство от скуки!
Я далеко не сразу сообразил, что это мое счастье вовсе не вымышленное. Твой случайный взгляд или вскользь брошенное «Привет» способны вызвать прилив счастья на целый день. Пусть мне не дано к тебе прикасаться, для счастья достаточно тебя видеть. Для счастья достаточно тебя желать. Мысль о том, что я способен выкрасть мельчайшую долю секунды и прижаться щекой к влажному пушку на твоей груди, только что из душа, делает жизнь осмысленнее и радостнее, чем все, чего я хотел и что делал в последнее время. Я целый день, каждый его миг, думаю про твою кожу.
Порой встревает работа. Работа занимает голову. Работамоя ширма. Вся моя жизньширма. Я самширма. У меня настоящего нет ни лица, ни голоса, мы с этим настоящим не всегда рядом. Как гром после молнии, этот настоящий может оказаться очень далеко. Иногда гром не гремит вовсе. Только вспышка, а потомтишина. Когда я тебя вижу, всегдавспышка, а потом тишина.
Мне хочется об этом рассказать. Вот только рассказать некому. В голову приходит только отец, но его уже нет в живых. Тебе бы он понравился. И ты бы понравился ему.
Я окутан молчанием, точно дерюгойнищий, приткнувшийся в убогом подвале. Я тоже в подвале. Моя страсть питается всем, кроме воздуха, а потом сворачивается, как скисшее молоко, которое никогда полностью не скисает. Замирает на полдороге. И пусть она каждый день по чуть-чуть гробит сердце, сердцу полезно все, что его трогает, это как чувство, это становится чувством. Да, сам я с тобой не заговариваю, но всегда надеюсь, что заговоришь ты, ты же молчишь, потому что я молчу, потому что мы погрузились в молчание, даже не начав разговора.
Впрочем, ты не заговариваешь ни с кем на корте. Однажды я услышал, как один из пожилых посетителей спросил, можно ли с тобой сыграть. Смелое заявление, поскольку играешь ты отлично. Я позавидовал его отваге. Как только прозвучал вопрос, ты улыбнулся и ответил:
«Можно, пожалуй». Я позавидовал ему. Только через месяц я сообразил, что «Можно, пожалуй»это вежливый отказ, на деле означающий: «Никогда».
Ты всегда немногословен. Во время двухминутного отдыха после растяжки ты стоишь и смотришь на деревья отрешенным, почти скорбным взглядом, уносящим тебя в какие-то дали. Ты кажешься печальным, бледным. «Тебе грустно? -хочется мне спросить.Тебе что, не нравится теннис?»
Полагаю, тебе совсем не грустно. Тебе никто не нужен. Тыкрепкая цитадель, гордая своими укреплениями и разноцветными знаменами, плещущими на летнем ветру. Каждое утро я слежу, как ты приходишь на корт, как играешь, как уходишь через полтора часа. Всегда одно и то же, ты не бываешь хмур, но неизменно молчалив. Иногда ты произносишь: «Прошу прощения», если я оказываюсь у тебя на дороге, или: «Спасибо», если твой мяч улетает ко мне, а я бросаю его обратно. Эти слова привносят утешение в ложные надежды и надежды в ложные посулы. У меня появляется хоть что-то вместо ничего. Даже мысль о том, что из ничего ничего не бывает, дает мне точку опоры и пищу для размышлений, когда я просыпаюсь посреди ночи и не вижу ничего: ни темноты вокруг, ни жалюзи на окнах, ни подвала, ни даже надежды и ложных утешений, а только радость от прикосновения твоей воображаемой ноги к моей. Иллюзия постоянного поста лучше неотвратимости голода. Похоже, что у меня, как это принято называть, разбито сердце.
Иногда мне хочется повернуться лицом к стене спальни и излить ей свою душу. Но чем помогут разговоры с темнотой? Лучше все это бросить, но я не могу. Якак человек, который забыл сойти с поезда и проехал конечную остановку.
В пятницу по вечерам я выхожу с работы, поражаюсь потоку фармашины, автобусы, лихорадочная сутолока велосипедов и парней из службы доставки, которые с риском для жизни проносятся мимо одного красного светофора за другим, и все эти люди, которые что-то делают, куда-то направляются,одно дуновение свежего вечернего воздуха, и мысль возвращается: я зря трачу жизнь, я совсем одинок. В сердце струей вливается нежность. Впрочем, меня не проведешь. Нежностьэто подложная любовь, поверхностная любовь, пошлое цивильное лицо любви.
В такие вечера я иногда не сразу отправляюсь домой. Зачем домой? Что там ждет? Лучше постоять на тротуаре, придумать причину дойти пешком до следующей автобусной остановки, а потом еще до следующей. Бывает, я захожу в какой-нибудь магазин, забываю про работу, забываю про всех, позволяю себе погрузиться глубже, потому что мне хочется страдать, хочется причинять боль, хочется что-то чувствовать, даже если я знаю, что мысли о тебе не продержатся долго, их сметут запахи и суета большого магазина, и мысли обязательно уклонятся к другим предметам, другим лицам, и в толпе я тебя потеряю и уже не припомню лица.
В один из таких вечеров я наткнулся в «Барни» на Клэр. «Подумываю купить галстук и все не решу, который из этих двух». Она тоже покупала галстук. «И кто тот счастливчик?»осведомился я. Она улыбнуласьслегка позабавленная, одновременно укоряющая, видимо, желая сказать: вечно ты со своими шуточками. «Всего лишь мой папа»,произнесла она. Галстук она уже выбрала и бродила по магазину с ним в руке, на случай, если вспомнится что-то еще. «А ты чего?»«Все никак не решу»,сказал я, держа по галстуку в каждой руке и ловя себя на том, что раскачиваю их, как весы. «Нерешительностьэто очень в твоем духе»,заметила она, все еще забавляясь, но и с долей насмешки. Я не ответил. Вместо этого спросил, что она собирается делать, купив галстук. «Ничего». Не выпьет ли она со мною бокал вина на Шестьдесят третьей улице? Она призадумалась. «Ведь вечер пятницы, Клэр».«Я обещала...начала она, но потом сдалась.Ладно. Но только один бокал». Мы заплатили за галстуки. «Идем. Я расскажу тебе про свою нездоровую страсть к галстукамкак я их обхаживаю, лелею, как храню им вечную верность». Хотя на самом-то деле я просто хотел поговорить о тебе. Она засмеялась. Потакает мне. Но я знаю: ей это не по душе. Ей же я не сказал, что хотел купить галстук и тебе. Однако духу не хватило, так и не купил. И вот через час я опять один. Я знаю, чем закончится вечер. Если бы только увидеть тебя во сне. Иногда получается. Но слишком редко. Сныкак театральные прогоны и мини-репетиции; они говорят, что мы станем делать, когда задать вопрос, когда, в положенный срок, прикоснуться друг к другу, если этот срок настанет. Утром, стоя нагишом перед зеркалом, я люблю представлять, что ты стоишь сзади. Потом ты подходишь ближе и прижимаешься всем телом, тоже нагой, опустив подбородок мне на плечо, ближе к ключице, прирастаешь ко мне щекой, обхватываешь руками. Я улыбаюсь тебе, а тыв ответ. Вместе нам хорошо. Ночь прошла хорошо. Я хочу услышать от тебя, что тебе очень понравилось. «Что, правда?»переспрашиваю я, будто мне очень нужно, чтобы ты повторил свои слова, будто я сам не вполне в это верю, пока не услышу подтверждения. Ты закусываешь губу и четыре-пять раз киваешь.
Мне знаком этот кивок. Я много раз видел его на теннисном корте. Ты совершенно невозмутимо подтверждаешь свои слова, следишь взглядом за мячом, видишь, как он приземляется именно там, где ты задумал. Заработав очко, ты никогда не размахиваешь руками, не восклицаешь; ты даже не улыбаешься, послав безупречный бэкхенд к самой задней линии. Ты лишь киваешь несколько раз. Иногда прикусываешь нижнюю губу. Этим все сказано. Именно так ты поступаешь, заметив свое отражение в зеркале раздевалки, осматриваешь себя, особенноплечи, про которые знаешь: безупречны. Иногда ты даже поворачиваешься боком, чтобы видеть лопатки, сводишь их и разводишь раз-другой, потом киваешь. Ты доволен. Так оно бывает, когда разум, тело, земля и времяв полной гармонии. Возможно, именно онэтот кивокпришел из детства, с ним ты кидал камень-голыш и смотрел, как он прыгает по открытой воде, три, четыре, пять, шесть, семь раз. Или когда увидел оценку «отлично», пока учитель в понедельник выдает итоговую контрольную по физике за прошлую неделю. Такой же кивок. Он подтверждает, что нечто, над чем ты работал, что довел до ума, наконец-то доставляет тебе удовольствие. Иногда, хотя и нечасто, при сильном ударе по мячу тебе случается крякнуть. Мне нравится это твое приглушенное кряканье. У меня рождается мысль, что так же звучит твой стон, когда ты кончаешь. Мне нравится думать про то, как ты кончаешь. Это возвращает тебя на землю, очеловечивает, придает звучание физическим усилиям, которые в противном случае могли бы остаться незамеченными. Мне хочется видеть твое лицо в тот миг, когда ты кончаешь.