Свет в изоляторе питерской психушки горел круглые сутки. Из-за этого режущего глаза яркого света невозможно было нормально спать, особенно тем больным, которые ещё недавно жили в нормальных, человеческих условиях, и не привыкли спать по-тюремному, при ярком свете электрических ламп. Это было устроено вовсе не из какого-нибудь зверства: просто необходимо было круглосуточно наблюдать за больными, как бы они сдуру чего не вытворили. Из этих же гуманных соображений несчастных держали взаперти за железными дверьми с решётками, не давали им куритьа вдруг ещё, чего доброго, подожгут одеяло на койке, или волосы себе подпалят; также у них изымались ремни, пояса, украшения, все мало-мальски колющие и режущие предметы, дабы дошедшие до грани люди, потерявшие последнее, что делало ещё этих несчастных людьмиразум, и загнанные в итоге в этот тупик, именуемый психиатрической лечебницей, очень похожей на тюрьму, не попытались бы свести последние счёты со своей и так уже загубленной треклятой жизнью.
Олива не могла уснуть: она лежала на своей койке, свернувшись калачиком и накрывшись с головой одеялом от яркого света. От холода и потери крови её знобило и тошнило; перетянутая бинтами рука ныла не переставая, сводило онемевшие пальцы. Что-то бредила на соседней койке сумасшедшая старуха; громко пел за стеной «солист Васёк», как его прозвали няньки. Песня его, слова которой Олива не могла разобрать, до боли была близка ей, её душевному состоянию. Он пел самозабвенно, как бы выплёскивая в песне страшную, щемящую боль раненого зверя; пытаясь изо всех сил удержать ноту как можно дольше, в итоге срывался; не хватало воздуха, голосовые связки не выдерживали, и песня, словно неверная жена, вырвавшись из клетки любви давно опостылевшего ей мужа, разбивалась, рассыпалась на осколки, и переходила в истерический рёв и рыдания растерзанной, покалеченной души.
За другой же стеной, справа, ломился в дверь несчастный парень-самоубийца; плача, он умолял выпустить его, клялся, что больше не будет. «Я клянусь, я клянусь!!!»исступлённо вопил он, ползая в ногах у санитаров. Однако циничные медики находили в себе достаточно твёрдости, чтобы не обращать внимания на клятвы сумасшедшего. Чего нельзя было сказать об Оливе, которая в своё время повелась на такие же сумасшедшие, и потому ничего не значащие клятвы Салтыкова, и вот куда теперь из-за этого угодила.
Они, сволочи такие, плиту в окно выбросили,бредила старуха на соседней койке,Это чтобы никто её не топил
Какую плиту?равнодушно спросила Олива.
Медсестра эта, Надя,продолжала старуха,Дров нам не приносила, а как же мы без дров, от холода околеем тут
А вы давно здесь?
Давно,протянула старуха,Они никого отсюдова не выпущают. Отсюдова вперёд ногами выносят. Вон мужчина неделю прожил, да и помер
Значит, и меня здесь будут держать до самой смерти, подумала Олива. Она встала, преодолевая головокружение, прошлась по палате взад и вперёд. Страшное отчаяние овладело ею; она прислонилась к железной двери и стала смотреть в решётчатое окошко. Коридор был пуст.
Ох Помогите Помоги-итестонал больной из соседнего бокса. Но никто его не слышал.
Олива слышала, как в конце коридора барабанили в железную дверьочевидно, кто-то из больных. Минутаи она сама забарабанила в дверь кулаками.
Кто там?отозвалась старуха со своей койки.
Это я стучу,сказала Олива и забарабанила в дверь ещё громче.
Молодой парень-санитар в белом халате со стервозным выражением на прыщавом лице открыл дверь и бесцеремонно толкнул Оливу к койке.
Сядь!!!гаркнул он,И перестань колотить в дверь, а то я надену на тебя смирительную рубаху! Уёбище, бля,процедил он сквозь зубы, и ушёл, заперев снаружи железную дверь.
Оливу как будто оглушили. Мало ей было пережитого, так ещё и уёбищем обозвали. Вспомнились подобные оскорбления ещё школьных лет, когда примерно так обзывали её мальчишки-одноклассники. Вспомнились обидные, на всю жизнь врезавшиеся ей в память давнишние слова одного из них: «Уёбище! Тебя никто замуж не возьмёт!» Сказал, как в рот положил Вот и не взял её никто замуж, даже Салтыков, использовав её в качестве туалетной бумаги, просто сбежал в Питер, променяв Оливу на её же лучшую подругу. Ну правильно, он же не совсем ещё дурак, чтобы связывать свою жизнь с уёбищем. А что, разве не уёбище, если это видно всем и каждому, кто на неё взглянет?..
Ну и пошли вы все... сквозь зубы процедила Олива, садясь на свою койку.
«Доигралась, доигралась Чёрт бы побрал этих ментов,думала она,Зачем насильно заставлять человека жить, если от него всё равно никакой пользы, а только один вред? И я не хочу жить; я не могу жить, зная, что Салтыков не любит меня, а все друзья отвернулись и теперь ничего, кроме гнева и презрения, ко мне не испытывают. О, лучше бы я никогда не знала любви парня и расположения к себе друзейне так невыносимо больно мне было бы теперь всё это потерять Я недостойна жизни; и я не смогу больше жить в мире, где меня все ненавидят и презирают...»
Олива легла, отвернувшись к стенке, и вдруг начала лихорадочно разбинтовывать под одеялом изрезанную бритвой руку. Накрывшись с головой одеялом, она начала зубами прокусывать зашитые вены, но тщетно: свернувшаяся кровь не желала вытекать из них, лишь редкие небольшие струйки измазали подушку, а Олива, остервеняясь всё больше, кусала руку и пыталась высосать загустевшую кровь из разгрызенного шрама, не чувствуя даже боли.
«Нет, это бесполезномелькнула мысль в её затуманенном мозгу,Тогда что? Удавиться разве на бинте»
Она попыталась затянуть петлю на шее под одеяломтщетно: у неё не хватало сил задушить саму себя. Оглянулась вокруг: голые окрашенные стены, ни крючка, ни гвоздика. Единственное, что привлекло её вниманиеэто металлический спуск над толчком. Секундаи Олива кинулась к параше, быстро привязала один конец бинта к спуску, из другого сделала петлю, накинула её на шею.
«Прощай, грёбаный мирбольше ты никогда не сможешь пинать меня и причинять страдания»
Оставалось лишь повиснуть над унитазом, резко подогнув под себя ноги
Глава 32
Санитары успели вовремя. Петля не успела ещё как следует затянуться на шее у несчастной, как они ворвались в палату и, быстро вытащив самоубийцу из петли, обнаружили, что она ещё жива. Санитар с прыщавой рожей, тот самый, что давеча обозвал Оливу уёбищем, с наслаждением влепил ей пару пощёчин.
Ремней!скомандовал он и, получив требуемое, привязал ими больную к койке.
Что случилось?в палату вбежала дежурная сиделка.
Ничего. Фокусами занимается,пренебрежительно бросил санитар, и, обращаясь к больной, прошипел,Будешь лежать привязанная до вечера! А если ещё раз что-нибудь подобное вытворишья тебе, сволочь, все руки-ноги переломаю. Будешь у меня долго жить и мучиться! Поняла?!
Олива ничего не ответила. Санитары ушли из палаты, а она молча закрыла глаза и заплакала.
«Вот я и погубила сама себяобречённо подумала она,Теперь меня заживо погребут в стенах этой больницы, и я останусь здесь с горьким осознанием того, что я всё потеряла, и что там, на воле, ничего меня не ждёт, кроме ненависти и всеобщего осуждения. О, если б я могла начать жизнь с чистого листая бы всё отдала лишь за то, чтобы не запятнать свою честь, не замарать свою репутацию, вела бы честную, достойную жизнь, заслужила бы уважение к себе друзей, и им не в чем было бы упрекнуть меня»
Олива не помнила, сколько времени она так пролежала привязанная. Она точно знала, что не спалаэто больное полузабытьё в распятом состоянии, да ещё при ярком электрическом свете никак нельзя было назвать сном. Очнувшись, всё ещё привязанная к койке, она начала напряжённо прислушиваться к шагам в коридоре. По всей видимости, доктор обходил палаты. Значит, меня скоро развяжут, подумала она
Шаги остановились за дверью изолятора, и послышались голоса, в одном из которых Олива без труда узнала голос того сволочного медбрата.
Тут девица находится с подозрением на шизофрению,говорил он доктору,Только что пыталась повеситься над унитазом...
Хорошо, разберёмся,ответил доктор и вошёл в палату.
Здравствуйте,сказал он Оливе.
Развяжите меня,попросила она.
А вы будете себя хорошо вести?
Да.
Доктор развязал больную.
Почему вы хотели покончить с собой?бесстрастно спросил он. Видимо, таких самоубийц он повидал на своём веку немало.
Потому что ямерзкая дрянь и ничтожество, и не имею права жить,ответила Олива, тупо глядя в потолок.
Откуда такие выводы?
Я написала книгу на Прозе.ру, а друзья прочитали И теперь они меня ненавидят.
А зачем же вы её написали?быстро спросил доктор, не вдаваясь в подробности.
Я хотела отомстить Салтыкову, а в итоге подставила всех
Рыла другому яму, а сама в неё угодила? Да, недальновидно,усмехнулся врач,Самоубиваться тоже пошла из мести? Или с целью уйти от ответственности за то, что натворила?
Олива задумалась.
Не знаю... Не видела выхода другого просто...
А чего же место такое неудачное выбрала? Центр города, камеры видеонаблюдения... Да ещё и бритву с собой таскала. С окна бы лучше сиганула с двадцатого этажаи то результативнее было бы.
С окна страшно, я высоты боюсь...
Врач расхохотался.
А крови, значит, не боишься? Или безрукой остаться? Не?
Он встал и направился к двери.
В общем, полежи, подумай. А хочешь, дам совет?
Какой совет?спросила Олива.
В следующий раз, когда захочешь вены резать, делай это дома в ванне. В тёпленькой водичке. И без свидетелей.
Глава 33
После сдачи заказа по проектированию торгового центра, над которым Салтыков корпел зимой, в их с Нечаевой фирме наступило длительное затишье. Был ли тому виной кризис, или что другое (насчёт «другого» Салтыков думать не хотел, хотя такие мысли то и дело упорно свербили в его голове), но заказчики почему-то начали обходить его стороной. Его деятельной натуре претило полное безделье, и этот затяжной «штиль» в работе поверг его в настоящую депрессию. А поскольку выручку от заказа с ТЦ пришлось пилить с Нечаевой, деньги у Салтыкова быстро закончились, и он сел на мель. И теперь он снова начал приставать к Нечаевой, но уже не чтобы выкупить у неё акции, а чтобы, наоборот, продать ей свои.
И не подумаю,невозмутимо сказала она.
Но ты же меня в это втянула!потерял терпение он.
А что ты паникуешь, Андрюш? Сейчас нет заказов, потом будут. Это же синусоида...
Пока они появятся...Салтыков отчаянно махнул рукой,Не могу я сидеть без дела и без денег, понимаешь ты это или нет?
Иди обратно в Гражданпроект,посоветовала Нечаева,Оклад, хоть и небольшой, но стабильный. Да и делом займёшься. А то маячишь, как... цветок в проруби,презрительно добавила она.
А как же фирма? И так уже в минус уходим,проворчал Салтыков.
Так устройся по совместительству, договорись. А что в минус уходим, так это из-за аренды помещения. Все эти твои мажорские замашки влетели в копеечку,Нечаева обвела взглядом солидный кабинет с дубовой отделкой, такой же солидной дорогостоящей мебелью и огромными портретами Путина и Медведева в золочёных рамах, что висели как раз над столом Салтыкова.
Ну, а что, по-твоему, заказчиков в сарае принимать, что ли?огрызнулся он.
Ага, и из-за заказчиков ты также нанял эту свою блондинку, секретаршу,язвительно поддела она, намекая на уже известную ранее Лену Фокину.
Салтыков отвёл глаза. Он понимал, что Нечаева догадывается, зачем ему на самом деле секретарша.
Расслабься, Андрюш,Нечаева потрепала его по щеке,Секретарша меня не интересует. Просто на зарплату ей тоже уходят деньги, из нашего с тобой общего бюджета, между прочим. А толку от неёноль...
Да я понимаю...виновато улыбнулся Салтыков,Но не могу же я её выставить на улицу...
Зачем же так суровона улицу? Просто отправим её в отпуск за свой счёт. Пока.
Домой Салтыкова не несли ноги. Разговор с отцом предстоял быть жёстким. Он и так-то в самом начале не хотел давать сыну денег на «бизнес», ибо знал, что тот ещё молодой, глупый и неопытный, хоть и с шилом в заднице. Отец настаивал на том, чтобы он ещё как минимум год проработал в Гражданпроекте, набрался опыта, а уж потом... Но Салтыков его тогда уболтал. Показывал бизнес-план, разработанный им вместе с Нечаевой. Отец понимал, что тут не без подвоха, что эта ловкая баба собирается хорошо поживиться за счёт его сына, но на другой чаше весов маячила ещё более безрадостная перспективажизнь с чокнутой москвичкой в съёмных квартирах, которая, безусловно, будет тянуть Салтыкова вниз, в болото. Если так, то лучше уж бизнес с Нечаевой...
А теперь, когда бизнес начал медленно, но верно прогорать, Салтыков осознал, что и его настигла чёрная полоса. И, как это обычно бывает с эгоистичными и недалёкими молодыми людьми, винил в этом не себя, а всё остальное: америкосов, устроивших, как он полагал, этот финансовый кризис, родителей, которые родили его в этой дыре и тем самым обрекли на вечное барахтание и прошибание лбом стен, Нечаеву, которая, ничего не делая, хорошо наварилась на его горбу. Но больше всего у него было злости на Оливу, которая, как ему казалось, одним своим появлением испортила ему жизнь, порушила все планы, а потом окунула в чан с дерьмом, написав эту бредовую книгу. Конечно, сама книга вряд ли могла иметь какое-то отношение к тому, что у него почти резко исчезли все заказы на проектирование, и умом он это понимал, но при этом чувствовал, что клубы её ненависти отравляют и разрушают его, доставая даже здесь, через тысячу километров.
«Вот уж она, наверное, обрадовалась бы...со злостью думал он, проходя по Воскресенской мимо аркитой самой, у которой он последний раз видел Оливу,Ну уж нет, сучка, я тебе такого удовольствия не доставлю... Землю жрать буду, а всё равно вам меня не победить...»
Салтыков зашёл в кафе «Остров»то самое, где год назад была легендарная встреча форума. Теперь же в помещении было сумрачно и пусто. Он хотел заказать себе коньяку, но хватило ему только на водку.
Бухая в одиночестве за пустым столиком в углу, он думал о том, что ничем не лучше того же Негодяева или Хром Вайта. Даже хужеу тех, по крайней мере, ебло симпатичнее. Янка вон Негодяева любит просто так, даже если он спит сутками и нихрена не делает. А его, Салтыкова, и замечают-то лишь когда он на коне. Любят за успешность, за подвешенный язык, за умение делать бабло из воздуха. Отними у него это всёчто останется? Кто он без денег, без успеха? Низкорослый кривоногий уроди только...
Глава 34
Жаркое, солнечное, благодатное лето сияло над Москвой.
В Битцевском лесу вовсю щебетали птицы; радостные солнечные блики играли на ярко-зелёной листве и сверкали золотистой россыпью лютиков в тени раскидистых клёнов и орешников. В овраге шумела узенькая быстрая речушка; на солнце было видно сквозь бурный поток воды её каменистое дно. Тепло летнего дня чувствовалось во всём: и в нагретой на солнце трепещущей листве берёз и осин, и даже в усеянной солнечными пятнами лесной тропинке, по которой шли три девушки и собирали цветы.
Одна из девушек была одета с претензией на чисто московский гламур: на ней был открытый топик с тонкими бретельками и юбка необычного покроя со стразами; дополняла её наряд небольшая дамская сумка и туфли на шпильках, довольно не к месту надетые для прогулки по лесу; другая тоже была в светлых туфлях на каблуках и в лёгком бежевом платье. Третья же была одета в простой летний сарафан синего цвета; русые волосы её были заплетены сзади в обычную косу. Единственным её украшением был венок из одуванчиков, ярко горевший, подобно золотому венцу, на фоне её тёмно-русых волос и синего сарафана, оттеняющего цвет её глаз, казавшихся теперь огромными на бледном треугольном лице. Это была ни кто иная, как Олива: несмотря на то, что она здорово похудела и побледнела, пребывание в психбольнице явно пошло ей на пользу. До того, как она туда попала, Олива чувствовала себя страшно несчастной и считала свою жизнь конченой; но, побывав там, она в полной мере оценила, что значит кушать то, что тебе нравится, а не то вонючее хлёбово, чем кормили в больнице; что значит спать на своей удобной постели, в тихой тёплой комнате с выключенным светом, а не привязанной ремнями к железной койке в ярко освещённом холодном боксе вместе с сумасшедшей старухой, от которой воняет, как из общественного нужника. После больницы с её кошмарными условиями и распорядками, Олива поняла, какое это счастьебыть здоровой и свободной, ходить туда, куда хочешь, есть, спать, курить, когда хочется. Мир вновь заиграл перед ней всеми своими красками; она больше ни минуты не думала, что несчастна из-за Салтыкова. Сама мысль о нём, сами воспоминания не вызывали у неё уже ничего, кроме презрительной усмешки.