Раисы молчали.
Верно, первые дни девушкам с непривычки было тяжело. Ломило поясницу, болели руки от кистей до плеч, опухали и плохо сгибались пальцы. Но Раисы не сдавались, не жаловались. Новому делу обучались так же настойчиво, старательно, как и грамоте в школе. Через две недели умели «сразу, в один миг» засыпать и быстро, точно по тревоге, вскакивать с постели в три часа ночи. В этот час начиналась первая дойка. В коровнике Раисы появлялись первыми. К зиме, когда ложбину занесло сугробами, Раисы и кормление коров и дойку освоили так, что не уступали пожилым, опытным дояркам.
Молодцеватые попались мне девчата, хвалился Яков Гордеевич. Старательная у них жилка. Толк будет. Только боязно, заимеют стаж и через год-другой разлетятся, как те птицы, что торопятся в теплые края. А жалко будет с ними расставаться.
Радовало бригадира не только трудолюбие девушек. Четыре Раисы нарушили однообразную, с годами установившуюся тишину, принесли на ферму веселье, смех. Якову Гордеевичу, человеку пожилому и по натуре мрачному, нравилось слушать чистые девичьи голоса. Как только смеркалось, песня возникала неожиданно, и тогда жизнь на ферме казалась необыкновенно хорошей.
Перед Новым годом певунья Раиса Новикова организовала хор. Спевки проводились в общежитии у Раис. Пели доярки и два скотника басы. Однажды и Яков Гордеевич, все время молча сидевший у порога, затянул «Ой, у лузи» Все, кто знал бригадира, были удивлены: и подумать нельзя было, что у него такой приятный баритон.
Известно, что девичьи голоса от парней не укроешь. И случилось так, что из комнаты Раис песня полетела на хутор Закубанский и в Родниковскую. По субботам и воскресеньям заснеженную ложбину стали навещать гости то хуторская молодежь, то трактористы из Родниковской с гармонистом Мишкой.
Ну, вот и женишки поналетели, как пчелы на мед, как-то сказал мне Яков Гордеевич. Черт их знает, этих парубков, или они нюхом чуют, где имеются такие славные невесты Еще, чего доброго, позасватают и увезут наших Раис. Раньше, помню, на ферму никто и дороги не знал, а особенно вечером и в такую стужу, а ныне у нас гульбища, как в клубе. И кто тут причиной? Раисы
Молодежь не унималась до полуночи. В небольшой комнате было тесно и душно. Дверь в сенцы открыта пар клубами. У Мишки-гармониста румянец на щеках. Ему жарко. Он играет и улыбается Раисам. Вы думаете, всем? Нет, только одной Раисе Шумейко. Девушка это понимает и оттого без устали хохочет. Когда же Мишка заиграл «страдание» и склонил к мехам голову так, что кубанка с малиновым верхом сползла ему на лоб, Раиса Шумейко пошла танцевать. За ней пошли подруги, их сменили парни, и земляной пол загудел под каблуками. У Якова Гордеевича улыбка на лице впервые за столько лет! Тут он или вспомнил свою молодость, или поддался общему веселью, только вдруг топнул ногой, вступил в круг и начал выделывать такие коленца, что все захлопали в ладоши.
Молодые люди! крикнул он, с трудом переводя дыхание. На этом и пошабашим! Веселость штука заманчивая, она и меня заманила на танец, а только пора уже спать. Скоро у нас начнутся утренние дойки, а доярки еще и не прилегли. Так что расходитесь, а завтра воскресенье, милости просим до нас.
В будни ни хуторские, ни трактористы не приходили. По вечерам, управившись с делами в коровнике, Раисы садились за книги. В комнате в эти часы было тихо-тихо. Поздно ночью Яков Гордеевич, выходя во двор «до ветру», замечал свет в окне у Раис. Сердито бурчал, потом брал шапку, натягивал на плечи полушубок и шел через двор.
Ну, дочки, почему не спите? спрашивал, стоя у порога. Для того и ночь, чтобы спать.
За подруг отвечала Раиса Новикова.
Повторяем то, что в школе проходили.
Знать, уму-разуму набираетесь?
Готовимся, Яков Гордеевич, в институт.
А ферма? Покинете?
Есть такая думка.
Или вам у нас плохо жить?
Хорошо, но учиться охота.
Может, по скотоводству пойдете?
Еще не знаем.
А я зоотехнику изучил более всего практически, похвалился он. В мои годы учиться было трудно. Книжки читал и практически Вот из вас какая пришла ко мне на смену?
Там, Яков Гордеевич, видно будет Надо не забыть то, что знали.
Ну, что ж, это хорошо, согласился бригадир. Люди вы молодые, вам надо учиться. Только нельзя так, всю ночь. Вот и я поднялся из-за вас беспокоюсь. Так что, девчата, тушите лампу и ложитесь спать. Скоро начнем дойку. Будете возле коров клевать носом.
Утром, придя с холода, садился на низенький стульчик возле горящей плиты, грел руки, курил:
Веришь, все больше удивляют меня эти Раисы! Подумать только без сна живут. То танцуют до рассвета, то полуночничают с книжками. Беда! Вчера я к ним заходил, отлучал от книжек. Будто и лампу погасили, послушались, а через часок поглядел сочится свет, только окно для хитрости одеялом завесили. Маскировка, что тут скажешь! И так каждую ночь И ты знаешь, куда они устремились? В институт! Только посмотрю в полночь горит лампа. Трудятся. И откуда столько сил, вот что удивляет! Я теперь к ним не буду заходить. Пусть бессонничают.
Потом пришли теплые дни, легли туманы. Косматые, серые. Незаметно почернели и сгинули сугробы. Дождь смыл зимнюю грязь, и вся ложбина, умытая и помолодевшая, зазеленела под теплым солнцем. Вышли на траву коровы. На солнцепеке резвились телята.
Однажды звездным майским вечером ферма получила переходящее знамя за высокий надой молока. После торжественного собрания была показана одноактная пьеса затея все той же Раисы Новиковой. Пьеса называлась «Расставанье». В ней рассказывалось о том, как мать провожала в институт двух дочерей. Сцена была сооружена на грузовике. Роли исполняли: две Раисы Новикова и Шумейко дочери; пожилая доярка Позднякова мать; два тракториста женихи.
Народу было много: пришел весь Закубанский хутор, трактористы, гости из Родниковской. Да и как же не прийти! На ферме спектакль! Такого зрелища тут не бывало Все остались довольны, аплодировали артистам. Только один Яков Гордеевич был грустен.
Не только веселые эти Раисы, а и хитрые, сказал он, когда кончился спектакль и двор фермы опустел. Ведь о себе состроили представление. Думают, что люди дураки, ничего не разбирают. А тут и разбираться нечего сами себя показали. Посуди сам: и те девчата помчались в институт, и наши Раисы туда рвутся. У тех имелись налицо женихи, и у наших есть они. Да я сам видал, как все четыре Раисы пошли с трактористами в поле. Гармонист с той, что с косой Шумейковой. Обнял, как свою, и увел Вот только всем им вместе матерью буду я погорюю не хуже любой мамаши. Да и как не горевать? Привык к ним. Да и то сказать, скучно будет у нас без Раис. А то, что они не уживутся на ферме и улетят, факт! Жалко, а только что поделаешь, кому пожалуешься? Некому
Осенью провожали в Краснодар Раису Подгорную и Раису Одинцову уезжали в медицинский институт. Четыре Раисы обнялись и расплакались. Яков Гордеевич тоже смахнул рукавом набежавшую слезу и ушел к себе в конторку.
Умчался грузовик, и на дороге улеглась пыль. Раиса Новикова проводила грустным взглядом подруг, вошла в конторку.
Яков Гордеевич, сказала она, надо нам на этой неделе пустить в дело автодойку. Заждались доярки.
Это мы сделаем, ответил бригадир. Меня зараз интересует другое. Улетели две подружки А как же вы с Шумейковой?
У нас еще стажа маловато. Новикова щурила карие заплаканные глаза, улыбаясь. Я о себе могу сказать: буду заочно учиться на зоотехника. Одобряете, Яков Гордеевич?
Вот это ты молодчина!
Яков Гордеевич хотел сказать, что он не только одобряет, но и радуется и что именно ей, Раисе Новиковой, со временем передаст ферму. Помешала Раиса Шумейко. Она робко переступила порог и остановилась. Опустила голову, сказала:
Яков Гордеевич, на автодойке нам потребуется моторист?
А что? удивился бригадир. Не ты ли возьмешься за это дело?
Зачем же я? Миша просится Помните, тот, что приходил к нам с баяном.
Помню, как же! Пусть бы сам и пришел.
Стесняется Меня просил разузнать.
Ты-то ему кто? У бригадира повеселели глаза, и он улыбнулся. Или сродственница?
Ой, Яков Гордеевич, что вы! Шумейко закрыла ладонями пылающие щеки. И такое спрашиваете Будто ничего и не знаете.
Рая, и чего ты тушуешься? вмешалась в разговор Новикова. Боишься, так я за тебя правду скажу. Яков Гордеевич, тот баянист ее жених Ну вот Рая о нем и печалится. Хотят с Мишей быть вместе
А-а, протянул бригадир. Так бы сразу и сказала. Причина вполне уважительная. Так что, Раиса Шумейко, передай тому Михаилу пусть приходит без всякого стеснения. Моторист да еще гармонист нам очень нужен
ГАРАЖ
Оконце затянуто марлей от мух. В комнате и днем густились сумерки и было прохладно, как в погребке. В углу стояла низкая, с пружинной сеткой кровать. На ней, вытянув длинное, иссушенное годами тело, лежал дед Корней. На большой подушке покоилась белая, давно не стриженная голова, торчали крупные уши, заросшие бурой щетиной. Высохло и лицо, и морщин на нем поприбавилось. Заострился, потемнел коршунячий нос, подковка усов пожелтела и точно прилипла к губе. Веки слезились, глаза открывались редко и смотрели спокойно и ко всему безучастно.
Ухаживали за больным по очереди: утром, до ухода на ферму, тут находилась Ольга жена внука Семена, днем ее заменяла невестка Фекла Герасимовна, а вечером, вернувшись с поля, приходил к отцу сын Игнат Корнеевич. Внуки Корнея Ивановича шофер Семен и тракторист Василий, жена Василия птичница Раиса домой приходили только на ночь. Трое правнуков сын Василия лет пяти и две дочки Семена четырех и шести лет весь день находились в колхозном детском саду. Являлись домой вечером, и тогда во дворе Скуратовых было шумно. Дед Корней прислушивался к звонким детским голосам, и закрытые его глаза слезились еще сильнее.
Фекла Герасимовна кричала:
Да не орите, галчата! Или вы не знаете, что дедусь хворает!
Детей к больному обычно не пускали. Изредка старшая правнучка Галя украдкой заходила в Корнееву комнатенку. Боязливо останавливалась возле кровати, спрашивала:
Дедусь, а ты все плачешь?
Дед Корней гладил льняные волосы девочки своей шершавой ладонью и молчал. Он слег еще весной. Теперь же было лето, над станицей гуляли грозы, зрели в садах яблони. Хатенка была ветхая; глухая стена горбатилась, оконца покосились. Рядом же на высоком фундаменте стоял новый дом. Застекленная веранда выходила во двор, сюда спускалось и крылечко, а на улицу весело смотрели четыре окна с зелеными ставнями. Стены толстые, литые, из шлакобетона такие простоят и сто лет, не согнутся. Крыша из оцинкованного железа пламенеет на солнце. Дождь польет шумит так, точно рядом разбушевалась горная река.
Если смотреть на дом с улицы, то покажется, будто во дворе Скуратовых никогда не было этой приземистой хатенки под ржавой черепичной крышей. А она простояла тут больше полувека. Только в прошлом году новый дом заслонил от нее улицу, укрыл тенью, и хата сделалась еще ниже. Думали развалить старое жилье и забыть о его существовании. Не дал Корней Иванович. Позвал сына Игната и сказал:
Гнездо мое хочешь рушить?
Была, батя, такая думка.
Не трожь. Умру тогда разоряй.
Батя, это сыны мои, а ваши внуки, настаивают, оправдывался Игнат Корнеевич. Говорят, что всю красоту та хатенка портит.
А ты своим сынам не потакай. Молодые еще
Так хатенка и уцелела. А нынешним летом во двор Скуратовых въехал «Москвич» новенький, цвета молодой травы после дождя. Семен и Василий купили «Москвича» в Баку. Пригнали своим ходом. И вот он дома. Даже не верится, что во дворе Скуратовых появился такой красавец. Но вот беда: поставить его некуда, спрятать от солнца и дождя негде.
Внуки обошли вокруг дедовой хаты, вымерили ее. Пришли к отцу и сказали: если вынуть глухую стену и поставить двустворчатые двери, то из той комнаты, что пустует, получится отличный гараж.
Да вы что, хлопцы, с ума посходили? сказал Игнат Корнеевич. Деда заживо хотите похоронить? Да ежели он узнает, что вы из его хаты решили гараж мастерить
Не узнает, батя, сказал Семен, глядя на отца добрыми, улыбающимися глазами. Мы в одну ночь тихо, спокойно разберем стенку и поставим двери.
Дедушка даже ничего не услышит, добавил Василий. Пусть лежит в своей комнатке. Но нельзя же нам без гаража
Вы сами уже стали батьками, гневно сказал Игнат Корнеевич, а ума, как я бачу, не набрались. Дед ваш прожил в той хате всю жизнь, в новый дом не хочет переходить. Мне приказал не трогать хату. Пусть она стоит. Так что, хлопцы, всю эту затею выбросьте из головы и забудьте. Старика не трогайте. Пусть спокойно умирает.
Вечером после ужина к Скуратовым пришел сосед высокий и худой, как жердь, плотник Сафрон. Попросил табачку. Игнат Корнеевич развернул кисет, сделанный из чулка, и вручил его Сафрону. Они уселись под старой грушей. Ветки ее укрыли почти всю хатенку деда Корнея. Закурили. Фекла Герасимовна тем временем подоила корову, процедила молоко. Невестки купали в корыте детей, укладывали их спать. Фекла Герасимовна взяла глубокую миску, кувшин, ложку, краюху хлеба и прошла к деду Корнею.
Батько все лежит? спросил Сафрон.
Угасает. Игнат Корнеевич подул на цигарку. Будто и не больной, а не встает. Девяносто первый годок не шутка.
Что же фельдшера?
Нету, говорят, лекарства от старости.
Слепящее зарево ударило в грушу, толкнуло горбатую стену хатенки, упало на плетень с перелазом. Это «Москвич» вкатился во двор приехал из тракторной бригады Василий. Поставил машину ближе к плетню, погасил фары. Крикнул жене, чтобы взяла арбузы. Сам же снял грязную, пропитанную пылью и потом рубашку, и долго плескался над кадкой возле колодца. Фекла Герасимовна вышла из хатенки, держа в руках кувшин.
Ну, что? спросил Игнат Корнеевич. Поел?
Плохо
Понеси-ка ему арбуза. Василий привез.
Не станет есть.
Подошел Василий, вытираясь полотенцем. Закурил папиросу, прислонился голой, влажной спиной к груше, спросил:
Так как же, батя, насчет гаража? Надо решать.
Опять за свое? Игнат Корнеевич обратился к Сафрону. Рассуди, сосед. Сыны купили этого бегунка и хотят мастерить ему убежище в дедовой хатенке.
А что ж? Хорошее дело, одобрил Сафрон. Я могу даже подсобить по плотницкой части. В один миг все соорудим.
Дело-то оно стоящее, согласился Игнат Корнеевич, но как же с батькой? Куда его?
Я, Игнат Корнеевич, сужу так. Батько твой свое отжил. Пусть он в той комнатушке угасает, а вторая, что поболее, она же у вас пустует. Вот ее и следует приспособить для «Москвича». А чтобы деда Корнея не волновать, надобно дело вершить тихо, без стука и грюка Это все можно.
Да ты что, Сафрон, сговорился с моими хлопцами? удивился Игнат Корнеевич. Они тоже все норовят свершить втихую. Не быть этому! Похороним родителя, а тогда и за хатенку возьмемся.
Все ж таки, Игнат, подумай, сказал Сафрон, вставая и собираясь уходить. Как это говорится живой о живом и думает.
Два дня Игнат Корнеевич раздумывал над тем, как ему поступить. Не хотелось обижать отца. Ведь как бы там тихо ни ломали стенку, а все одно старик услышит. Но и без гаража, это он понимал, плохо. Машина новая, ее надо беречь.
Ночью посоветовался с женой. Фекла Герасимовна рассудила так:
Не перечь детям, Игнат. Пусть сооружают. Тут дело ясное: кому умирать, а кому жить. Не унесет же батько с собой свою хатенку Только ты скажи сынам, чтоб все делали скрытно. Можно ночью или в те часы, когда дед спит. Он и знать не будет, как рядом с ним поселится новый жилец.
Игнат Корнеевич ничего не ответил жене, но в душе с нею согласился.
Встал рано и пошел к отцу. Присел на стульчик возле кровати. Старик не спал. Игнат Корнеевич снова заговорил о том, что внуки купили легковой автомобиль и что в воскресенье ездили на нем на базар в Ставрополь.
И как собой та коняга? спросил дед Корней. Не норовистая?
Ничего, батя, бегает шибко.
Эх, Игнат, Игнат, переродилось кубанское казачество. Старик не открывал слезливые глаза, и голос у него был глухой. Как мы жили допрежь? В молодые годы я, бывало, на коне гарцевал, такую свершал рубку и джигитовку Конь подо мною, бывало, пляшет, как бешеный А что внуки мои? Так, умостились на железного скакуна.