Михаил не договорил. Помешала Ольга. Она открыла дверь и, снимая с головы шаль, с ласковым упреком сказала:
Миша! И что ты за человек? Кому это интересно слушать про нашу жизнь? Сам не спишь и другим не даешь. Нельзя же так! Ты не маленький и должен все понимать. Ведь ночь же на исходе. Пора спать. Нет, нет, без тебя я не уйду!
Ну хорошо, хорошо, Оля, пойдем
Перед утром дождь перестал, утих ветер. Разорвались, расползлись тучи. Над мокрой, пожухлой степью поднялось синее, точно старательно промытое, небо. Всходило солнце
Мы распрощались с Ольгой и Михаилом и уехали к чабанам. Молодые люди стояли на пороге белого здания и смотрели нам вслед, и их лица, освещенные солнцем, долго еще виднелись в дверном проеме, как в раме.
СА́МОТНЫЙ
Ужинали в сумерках. Маша смотрела на грустное, выбеленное усталостью лицо мужа. Он ел плохо и был молчалив. Маша сказала, что пора зажечь свет.
Зачем? Так лучше, ответил он. Мне скоро уходить.
Отдохнул бы, Кирюша.
Он не ответил. Взял стакан с чаем и прошел в соседнюю комнату. В полумраке виднелась кушетка. Она стояла у стены. Если лечь, то полка с книгами вот она, у изголовья, протягивай руку и бери любой том. Кирилл остановился перед знакомым строем книг, держа в руке стакан с остывшим чаем. «Но Яресько-то, Яресько, думал он, глядя на книги и не видя их. Как это он выразился «са́мотный» И что за смешное словечко? Придумал же старик В зале смех, значит, смысл в нем обидный. Старик тихий, смирный, помнится, никогда не ябедничал, не подличал. Лучший мой чабан и такое сказал. Бывало, слова из него не вытянешь, а то вдруг выходит на трибуну Са́мотный! Смешно Другое дело Тихон Михайличенко. Крикун известный. Ну и пусть Михайличенко кричит, пусть изливает обиду на то и партийная конференция. Обиженные всегда были, есть и, видно, никогда не переведутся Но Яресько вот удивил Как это он сказал?.. «Ты, Кирилл Михайлович, человек са́мотный»
Маша принесла подушку и посмотрела на мужа добрым взглядом, в котором теплились любовь и забота.
Кирюша, сказала она, положив подушку, на кушетку. Очень ругали? Да?
Она заметила, как правая рука мужа, державшая стакан, задрожала. Боясь, чтобы Маша не заметила эту странную дрожь, Кирилл поставил стакан на подоконник и опустился на кушетку.
Не то, Маша, слово не то. Тер виски, силился улыбнуться. Не ругали. Зачем ругать? Была, в общем, критика Это же, Маша, конференция
Ну хорошо, согласилась Маша, пусть не ругали, а критиковали. Но расскажи Пришел ты сегодня какой-то
Ну, какой? Я всегда одинаковый.
Кому говоришь, Кирюша Ведь я все вижу.
Кирилл сжимал ладонями чубатую голову, молчал.
Андрею Ильичу тоже досталось? спросила Маша. Или одному тебе?
Я первый секретарь, Андрей Ильич второй, отвечал Кирилл, не подымая головы. Мне, как первому, полагается больше. Да не в этом, Маша, дело
Но в чем же? Скажи!
Маша, оставь меня. Вечернее заседание в восемь Я хоть немного передохну.
Лег на кушетку, закрыл глаза. Маша не уходила. Зажгла лампу у него в головах и стояла, как возле больного. «Бедный, думала она, как изменился за эти дни. Почернел, исхудал. Тридцать два года, а уже морщинки появились возле глаз. И кто придумал эту критику?..»
Где Валерий? спросил Кирилл, не открывая глаз. Что-то его не слышно.
В школе, у них пионерский сбор.
Тоже заседают Приучаются. И после длительного молчания: Валерий не должен ничего знать. Ребенок, все одно не поймет. Тяжело поднялся. Эх, Маша, обидно не то, что критикуют. Критика это дело такое Как без нее? Критика она всюду, и у тебя в школе есть. Обидно, Маша, если, как это у нас говорят, «прокатят на вороных». Глубоко вздохнул, пальцами причесал чуприну. По ходу прений, Маша, вижу, быть беде. Тебе сознаюсь: пугают меня эти «вороные». Выскочишь на них лихо А потом что? Куда?
Поговорил бы с инструктором крайкома, посоветовала Маша. Он же тебя знает. Пригласи его обедать
Не говори, Маша, глупостей.
Вот всегда так, обиделась Маша. Все, что я говорю, для тебя глупость. А выходит-то по-моему
И умолкла, отойдя к окну.
Ну, давай, давай, сказал Кирилл и отвернулся к стенке. Поддай домашнего перца Договаривай, что там «по-моему».
Ты не злись, проговорила Маша глухо. Зачем себя так возвеличивал? Посмотришь на тебя будто в районе ты один, и все здесь твое. Ты любил говорить: «мой район», «у меня в райкоме». А разве район твой? Помню, на слете молодежи ты как-то сказал: «Моя лучшая звеньевая» Нехорошо это, Кирюша. Ты не обижайся, говорю как жена. С людьми ты груб, ни с чьим мнением не считаешься. Зато с подхалимами ласков. А этих лизунов вокруг тебя много. Они льстили тебе, аплодировали, говорили, что ты особенный, не такой, как все, что без тебя пропадет весь район. А ты, как слепой, ничего не видел и радовался
Довольно, слышишь!
Маша, сморкаясь в платок, вышла, тихо прикрыв дверь. Кирилл накрыл голову подушкой, хотел задремать, а в ушах отчетливо слышались то слова Маши, то голоса ораторов, то знакомый шум, который бывает только на бурных собраниях. До боли сжимая веки, Кирилл видел небольшой зал районной библиотеки, стол президиума, покрытый кумачом. И почему-то ярче всех был виден Рясинцев инструктор райкома. Лицо у него постное, сухое. Говорил тихо. Раскрывал потертую тетрадь в коленкоровой обложке. Все знали, что в эту тетрадь Рясинцев заносит всякие факты, случаи, записывает даты. «Талмудист, думал Кирилл, чувствуя щекой горячую подушку. Другом верным прикидывался, а сам понапихал в тетрадку всякой ерунды, а теперь и выложил. Все записывал, приберегал до случая Да, Маша права, слишком много у меня было друзей вроде этого Рясинцева. И то верно, что я кого-то обидел, кому-то не дал сесть себе на шею. Я это говорил и еще скажу. И редактора вызывал в кабинет, подсказывал, вмешивался А как же иначе? И Лысаков против меня. Лучший мой председатель колхоза обиделся. Но пусть Лысаков критикует, мы с ним частенько на работе сталкивались. Приходилось Но Яресько, Яресько!.. Сколько ему помогал и такое сказал Са́мотный! Это же кличка. Подхватят, понесут по району Да, надо все хладнокровно обдумать. Главное не нервничать. Голосование оно покажет. Это, брат, такой барометр нашей жизни Маша говорит, что нельзя говорить «мой район». Но это же не в прямом смысле. Важно быть в списке для тайного голосования. А он готов обсудим персонально каждого, подведем черту»
Ворочался с боку на бок. Голова тяжелая, болел затылок. Видимо, следует не лежать, а пойти походить по воздуху. Встал, смочил одеколоном лицо, волосы, причесался перед зеркалом. И вдруг подумал: «Может быть. Маша знает, что оно такое са́мотный»
Маша! Маша! позвал он, приоткрыв дверь. Тебе случаем не встречалось в литературе слово «са́мотный»?
Тише, чего кричишь? На лице у Маши следы слез. Валерик пришел, я ему сказала, что ты спишь.
Не спится мне, Маша, не лежится Пойду.
Накинул на плечи пиджак, печально взглянул на жену и вышел из дома.
Конференция закрылась в полночь. Делегаты кто пешком, кто на машине, кто оседлал коня или мотоцикл разошлись и разъехались по домам. Опустела улица. Тускло светили фонари. В окнах ни огонька тишина и ночной покой.
Домой направился и Кирилл. Шаг у него усталый, как у больного. Недалеко от дома остановился. Стоял и о чем-то думал, как бы силясь вспомнить, не забыл ли он чего там, в зале, где только что проходило тайное голосование. Председателем счетной комиссии был Тихон Михайличенко. Кирилл стоял среди улицы, вспоминал, как все произошло, и горькая улыбка тронула его губы. Оказывается, очень просто. Брали бюллетени, подходили к урнам. Потом Тихон Михайличенко поднялся на трибуну и сказал: «Все избраны, кроме товарища Дедюхина Кирилла Михайловича» И все. В зале тишина, и Кириллу, сидевшему с опущенной головой, казалось, что весь зал смотрит на него. «Мог бы, конечно, не назвать «товарищ Дедюхин», думал Кирилл, а назвал Значит, в душе у Михайличенка обиды нету А что мне от этого? Легче?»
Поднял голову и долго смотрел на небо. Видел, как то там, то здесь, точно полыньи на огромном озере, появлялись в тучах просветы, и в них искристо горели звезды. Кирилл через силу улыбнулся не то звездам, не то чему-то своему, горькому и обидному. «Жизнь, оказывается, остановок не знает, она и не таких, как я, оставляла позади и уходила, даже не оглянувшись. Куда же мне теперь? Что скажет Маша?»
И пошел не домой, а на берег Егорлыка. У обрыва курган, наполовину срезанный водой. Поднялся на его вершину, ногой отыскал шершавый камень-известняк, сел. Река рядом, внизу. Вода чуть плещет, чмокает, целует размокшую глину. А там, за рекой, степь, укрытая темнотой. На пойму наползал сизый туман
Кирилл смотрел в туман, в манящую ночную даль. Хотел думать о чем-то другом к не мог. Мысли о том, что случилось с ним в эту ночь, наседали одна на другую. Он снова был в зале районной библиотеки, видел Тихона Михайличенко, слышал его голос. «Все, кроме товарища Дедюхина» И за этими словами теперь слышались слова другие, будто Тихон Михайличенко говорил: «Кирилл Михайлович, ты нас оставь, уйди, мы и без тебя» Но ему трудно было подняться и еще труднее уйти. Тогда все делегаты покинули зал
Он понимал, что сидит на шершавом камне, но ему чудились чьи-то голоса:
Слыхал новость?
Какую?
Ну как же! Дедюхина-то журавские коммунисты того на вороных прокатили И еще на каких! Тройка борзая!
Да как же это случилось?
Может, все и обошлось бы, да помог старик Яресько из Суркулей.
Чабан? И свалил такого человека?
Он же не один.
И куда теперь Дедюхин?
Там видно будет
И опять в голову лезло непонятное слово са́мотный.
«Что это такое? Так я и не узнал И Маша почему-то-промолчала. Она учительница русского языка, должна бы знать Приду домой и посмотрю в словаре. Хотя что теперь изменится? Все одно завтра разнесется по радио, в газетах напечатают Ну и пусть. А Валерию сам обо всем расскажу. Пионер, должен понять. Вырвал с корнем кустик сухого пырея, понюхал пахнущую прелью землю. Я ему скажу: «В партии у нас, сынок, очень строго. Если что не так отвечай головой. Да и как же, сынок, может быть иначе? Обидно бывает, а подумаешь не на кого обижаться. Разве что на себя. Ты, к примеру, видел, как загорается на путях красный фонарь и как паровоз сразу останавливается опасно, нельзя ехать. Вот, сынок, и передо мной зажгли такой сигнал опасно! Да, опасно И сказали: погоди, не туда идешь»
Усмехнулся, бросил комок травы в реку и резко встал, точно его кто окликнул. Туман прижался к земле, и камыш на том берегу казался косматой гривой. «Не знаю, сынок, не знаю. Поживем увидим»
Ключом открыл дверь. На цыпочках, не желая встречаться с Машей, прошел в свою комнату. У изголовья кушетки зажег лампу. На смятой подушке раскрытый томик словаря. «Маша положила». Наклонился и стал читать подчеркнутое красным карандашом: «Сам Са́мо Самость или личность впереди всего, который сам себя и своя выгоды ставит выше всего, себялюбивый и корыстный, кому чужое благо нипочем»
Закрыл книгу, выпрямился.
«Вот тебе и мой лучший чабан Яресько Эх, дедусь, дедусь, да разве все это ко мне подходит? А может, подходит? И придумал же старик Самость, личность Да, тут что-то есть Видно, не зря старик Он зря не стал бы»
Опустился на кушетку и задумался. Вздрогнул, когда чья-то рука коснулась его взлохмаченной головы. Это Маша неслышно появилась и присела на кушетку.
Есть хочешь, Кирюша?
Я думал, ты спишь. Неужели разбудил?
Тебя поджидала. Что так долго?
Быстрее не мог. И так торопился на «вороных» мчался, а они
Что же теперь, Кирюша?
Не знаю что. В голове, веришь, такое творится
Может, в другой район?
Варягом? Насильно, невесело рассмеялся. Такой я кому нужен?
Но и здесь тебе оставаться нельзя.
Не знаю. Маша
В райкоме все выглядело привычно. На перилах крылечка сидел шофер и читал газету. «Наверно, обо мне читает», подумал Кирилл. По коридору быстрой походкой шел инструктор Рясинцев. Нырнул в свою комнату, будто и не заметил Кирилла. «Отвернулся? Скоро А какой же ты, Рясинцев, был внимательный да ласковый. Напополам переламывался, руку тряс. Как же быстро переменился, перестроился» Рассыльная Нюся улыбнулась, но улыбка ее точно говорила: «Я хотя и не была на том тайном голосовании, а все знаю, и мне жалко вас, Кирилл Михайлович»
В кабинете инструктор крайкома и Андрей Ильич. Инструктор курил, сидя на диване, и не то чтобы сурово, а с упреком посмотрел на вошедшего Дедюхина. Андрей Ильич улыбнулся, протянул руку. Инструктор курил и думал о том, что надо звонить в крайком и что-то делать с Дедюхиным нужно человека определить к месту. Дедюхин еще молод, урок, преподанный ему на конференции, пойдет на пользу. «Надо его сохранить, подумал он, сбивая пепел с папиросы. Можно перебросить, скажем, в другой район. Новые люди, новая обстановка Споткнулся встанет, поднимется. Как это говорят: за одного битого двух небитых дают». И обратился к Дедюхину:
Как спалось, Кирилл Михайлович?
Лучше спроси не как спалось, а как думалось?
Понятно Еще не одну ночку проведешь с открытыми глазами, душой переболеешь. Потушил папиросу, улыбнулся. Ну ничего, сильно духом не падай
А ты меня не жалей. Не люблю!
Не в жалости, друг, дело. Надо нам поразмыслить о твоей судьбе. Вот позвоню, буду просить о переброске в другой район
Этого делать не надо, бледнея, решительно заявил Дедюхин. Не звони и не проси.
Почему? Инструктор повел плечами. А что будешь делать? Подумал ли об этом?
Да, подумал. Только насчет переброски не дело это Тут я упал, тут и поднимусь Попрошу самую рядовую работу. Найдется у тебя, Андрей Ильич, что-нибудь?
Андрей Ильич еще раз молча пожал Кириллу руку. Они отошли к окну. Отсюда хорошо была видна пойма Егорлыка и тот срезанный водой курган, на котором сидел ночью Кирилл. За Егорлыком расстилалась желтая, тронутая осенью степь. А день стоял яркий, полный тепла и света.
ЧЕТЫРЕ РАИСЫ
Вначале показалось странным: четыре доярки и все Раисы. Потом мне объяснили: когда они родились, то имя это в станице Родниковской было самым ходовым, и поэтому, сколько в тот год появилось на свет девочек, все они были наречены Раисами. В Родниковской также много Таисий, Людмил. В той же станице, например, есть восемь ребят-одногодков все Валерии.
Учились Раисы в одной школе и были неразлучными подругами. В прошлом году летом вместе приехали на молочную ферму. Бригадир, он же зоотехник, Яков Гордеевич, молчаливый и до крайности угрюмый мужчина лет пятидесяти, был несколько удивлен. Он взял у подруг аттестаты зрелости и письменное отношение из правления, надел очки, читал молча, сопел простуженным носом. Затем, не сказав ни слова, отвел будущих доярок в небольшую, в одно окно, комнату. Четыре кровати с помятыми матрацами стояли в ряд.
Ферма наша от станицы далековато, сказал Яков Гордеевич скучным голосом, так что домой, к матерям, не нахо́дитесь. Почесал затылок, еще раз посмотрел на аттестаты. Стало быть, пожелали заиметь трудовой стаж? Это можно. И стажируем по части доения, и можем замуж повыдавать Скрывать не буду, с женихами у нас плоховато. Живем на отдалении, житуха, чего греха таить, скучнейшая, и через ту причину молодцеватые парни сюда не залетают. Расчету нету.
Не беда! Проживем и без женихов.
И скучать не будем, мы веселые.
Хорошо, ежели так. Веселость дело стоящее, одобрил Яков Гордеевич зевая. А скажите, девчата, как я буду вас различать? И зачем вы все Раисы?
Мы, дядя, разные Присмотритесь.
Я не в том понимании. Одну, к примеру, окликну, а все примчитесь.
Вы кличьте нас по фамилии.
Три Раисы молчали. За всех отвечала четвертая Раиса Новикова, девушка, видать, самая бойкая на язык. Смуглолицая, похожая на цыганку, она говорила смело, с усмешкой. Ее подружка, Раиса Шумейко, в сереньком платье, перетянутом лаковым поясом, готова была рассмеяться. На груди у нее русая коса в руку толщиной. По серым, искрящимся от избытка беспричинной радости глазам видно, как ей трудно удержать смех. Раиса Подгорная, курносая толстушка, не слушала бригадира и по-хозяйски осматривала кровати и матрацы. Раиса Одинцова, с тонкими чертами лица и красивыми, разлатыми бровями, грустно смотрела в окно, на нескончаемо тянувшуюся серую, поросшую терновником ложбину.
И еще хочу предупредить, девчата, все тем же скучным голосом говорил Яков Гордеевич. Доение труд нехитрый, но тяжелый. От него кости болят и пальцы пухнут. Попервах, может, придется и всплакнуть Так как? Сдюжите, красавицы?