Перо жар-птицы
Петр Петрович Нестеровский родился 10 марта 1914 г. в семье учителя гимназии. В 1936 г. закончил Киевский строительный институт, работал на производстве.
В литературе начинал как драматург: пьесы «Горная баллада», «Сегодня в полночь» и др. С 1938 г. член Союза писателей.
С июля 1941 г. в Советской Армии, на Западном фронте. На Карельском фронте получил тяжелое ранение. В конце 1944 г. демобилизован. Имеет правительственные награды.
В послевоенные годы занимался литературно-театральной критикой, был на редакционной работе.
ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ
С тех пор прошло лет двадцать, около того. За эти годы многих уже не стало. Кто-то и сейчас жив, но потерялся из виду. И многое из того, что было со мной в то лето, стерлось в памяти. Правда, кое-что помнится и порой промелькнет в нашей вечной суете. Совсем недавно, торопясь на операцию, я встретил Ольгу Сергеевну. Признаться, я едва узнал ее, столько лет срок немалый. Торопилась и она куда-то. Мы обещали друг другу повидаться, и завтра, чтобы не откладывать в долгий ящик, я был у них, в переулке по ту сторону реки, но съездил зря, никого дома не застал. Когда я шагал обратно, все, что было тогда, вдруг нахлынуло снова, и захотелось набросать это на бумаге. Для себя, разумеется. Пусть нескладно, как смогу. Что выйдет, то и выйдет.
Нашего дома давно нет, да и улица уже не та, все сталось, как я думал. Теперь мы живем под самым небом, и с балкона можно увидеть полгорода, протянувшийся до горизонта лес, пробегающие по шоссе машины, с высоты совсем игрушечные. Поздно вечером, когда все ложатся спать, я иду к себе, включаю лампу на столе и вынимаю эту тетрадь в линейку. Если не звонят из клиники, сижу до двух-трех часов ночи. В тишине из соседней комнаты доносится ее дыхание. Об этой тетради не знает никто: ни она, ни другие. А ведь будет там и про нее.
Исписан уже с десяток страниц. Дотяну ли до конца? Хватит ли охоты, терпения, умения?..
1.
и наконец я открыл глаза
стучала форточка, с размаха хлопала и хлопала о раму, а за окном ливмя лил дождь. Наверное, пошел среди ночи, когда мы уснули.
Вчера под вечер мы ездили за реку, небо было голубое, и вода подмигивала на солнце. Потом вернулись в город, бродили в сумерках по кручам и даже забрели на концерт. Играли что-то Дебюсси, и лектор объяснял, кто он такой, этот Дебюсси, и как его нужно понимать. И никто не знал тогда, что ночью будет дождь на небе ни облачка, только внизу на реке дымили баржи, и гудки доносились до самой раковины и глушили лектора. А сейчас дождь пляшет по крыше сарая, точь в точь, как тогда прошлой осенью, и форточка надрывается и звенит на ветру.
Она спит, свернувшись под простыней, и не слышит ни дождя, ни форточки. И тут я вспоминаю, что не закрыл дома окно. Наверное, там потоп, чешет прямо в комнату. Вот уж черт знает что! И надо же было забыть
Мне не охота вставать с постели и подвязывать форточку, так она и проболталась до утра.
Утром дождя как не бывало, только лужи поблескивают во дворе. Тихо, чтобы не шуметь, я отыскал туфли, натянул тенниску, потом написал несколько слов и скрылся за дверью.
К почтамту я добрался минут за сорок. Солнце ложилось на верхушки каштанов, воздух был чистый, еще не прокурился бензином. Город спал и со сна слегка потягивался; ни машин, ни троллейбусов. И прохожих не густо, так кое-где. Одним к трамваю, другим в метро, кому куда.
На почтамте пробило шесть. Я пересекаю площадь и мимо стадиона поднимаюсь в парк. Меж двумя кручами линейкой лег мост, а на перила склонилась парочка, наверное, встречали восход. Чем выше в гору, тем мост виден лучше и эти двое у перил, а совсем наверху открылась река и сонный остров, весь в лозах.
В парке и вовсе тишь первозданная тишина в самом центре города, только птицы заливаются, как и принято по утрам. Какая-то рыжая тварь скачет по клумбам сальвии, топча и обдавая их комьями грязи. Далее тварь поднимает голову, застывает в воздухе и со всех ног мчится на меня. Теперь комья разлетаются в стороны, как искры при электросварке. Я жмусь назад, хотя деваться, собственно, некуда. Не лезть же на дерево или под скамью. Рыжая махина несется со скоростью ракеты. Секунда и она будет здесь. И тут я узнаю ее: да ведь это Кнопка! Ну так и есть Кнопка, бульдог нашего метра Лаврентия Степановича Покровского, или, как уточняет метр, боксер. Происходит нечто вроде корриды. С ловкостью тореадора я увиливаю за куст, едва не опрокинув скамью, а Кнопка пролетает мимо. Обмен любезностями продолжается на аллее. Кнопка подпрыгивает, норовит чмокнуть меня в губы, я рад потрепать ее по шерсти, предусмотрительно прикрывая то брюки, то рубаху. В конце концов все обошлось без пятен и ссадин.
Не знаю, кто придумал, что бульдоги свирепые, коварные, хватают мертвой хваткой. Все это вздор. Они разные добряки и садисты, сократы и болваны, честные и ворюги. В собачьем разнообразии лиц, характеров, судеб Кнопка поистине добрейшая душа. С первой встречи мы стали друзьями, со второй она уже лезла целоваться. Кроме того, все ее предки медалисты и чемпионы, словом, геральдическое древо безукоризненно. Так, по крайней мере, уверяет метр. Для него это вопрос чести, и малейшее сомнение на сей счет воспринимается как личная обида. Но поскольку здесь Кнопка, где-то поблизости должен быть и старик. Я оглядываюсь по сторонам и вижу его в конце аллеи. Он поднялся со скамьи, приветливо улыбается и машет рукой.
Почему я говорю старик? Ведь семьдесят это не старость, а для Лаврентия и подавно. Он все еще в отличной форме крепкая рука, звонкий басок и вечно парадный румянец, молочно-розовый, как у годовалого ребенка. Единственно профессорское совсем белая грива с пролысинами и такие же усики нашлепкой. Правда, иной раз пошаливает печень, но годы здесь ни при чем.
Мы подходим к скамье. Лаврентий дышит озоном, я дымлю сигаретой, Кнопка вертит своим обрубком.
В такую рань? протягивает он руку.
Да и вы тоже
Ну, я здесь каждое утро. Железный режим, мой друг. И притом в любую погоду в дождь, мороз и снегопад.
Надо сказать, что метр заядлый спортсмен мастер тенниса и рыбак-спиннингист. Дома у него настоящий гимнастический зал шведская стенка, набор гантелей и даже складной турник. Димка Павлусевич говорит, что эта дрессировка с гантелями в его возрасте симптом скверный: боязнь надвигающейся немощи. Но, как бы там ни было, лучше железный режим, чем моя бестолочь.
Он точно читает мои мысли:
А вы уже курите! И, наверное, натощак. Как вам не стыдно, Евгений Васильевич? Ведь вы врач и должны знать
За сим следуют довольно грустные истины: как известно (а мне должно быть известно в первую очередь), один грамм никотина, не говоря уже обо всем остальном, отправляет на тот свет слона, ну если не слона, то во всяком случае кролика. Человеческий же организм, поглощая ежедневно
Увы, все это я знаю. Я даже читал об этом лекцию. В Доме архитектора. Но я слушаю как ученик, переминаясь с ноги на ногу. Дурацкая застенчивость, как в студенческие годы, когда я сдавал ему общую хирургию.
Бросьте эту мерзость и садитесь, говорит он, расстилая на скамье газету.
Я делаю последние затяжки и присаживаюсь.
Лаврентий Степанович, вам мало резать больных, вы еще пилите здоровых.
Многозначительная ухмылка:
Вас перепилишь!
Что вы имеете в виду?
Вчерашнее собрание, юноша, журчит басок.
Сказать вам правду?
Лучше что-нибудь сымпровизируйте.
Нет, зачем же! План обороны продуман заранее.
Снова заболел зуб?
Битая карта.
Еще бы! Ну, выкладывайте, что придумали.
На этот раз заболел друг, школьный товарищ.
Бедняга!
И, заметьте, живет в Василькове. Пришлось немедленно выехать.
Что же там у него?
Как выяснилось, ничего страшного токсический миокардит, после гриппа. Но я не мог не съездить, вы сами понимаете.
Да, причина веская. Держитесь, желаю удачи. Вчера она разносила вас в пух и прах.
«Она» это Лошак, наш председатель месткома. Препостнейшее существо и к тому же старая дева.
А эту даму нужно выдать замуж.
Евгений Васильевич, не говорите пошлости.
Уверяю вас, мигом успокоится.
Кнопка поглядывает то на него, то на меня и вот-вот вставит свое слово. Он махнул рукой:
Скажите лучше, что вы здесь делаете?
Тороплюсь в должность.
В седьмом часу?
Самый раз, Лаврентий Степанович.
Это хорошо!
Мое усердие понравилось. Я жду, что он спросит, как подвигаются дела. В нашей повседневной толчее все как-то некогда, а здесь бы впору.
Но, позвольте, вам ближе мимо госпиталя.
Сказать, что я не ночевал дома? Меня и без того считают пропащим. Я говорю, что решил сделать крюк, подышать воздухом.
Это очень хорошо.
Видимо, вопросов больше не будет. Я поглядываю на часы и поднимаюсь.
Значит, выдать замуж басит он на прощание.
Разумеется.
Знаете, это идея.
И уже вдогонку:
Алло, Женя, скажите там, что я буду попозже. Чего-то вызывают в министерство.
Кнопка проводила меня до Садовой и вернулась в парк.
Лаврентий мне нравится. Прежде всего он настоящий ученый, это кое-что значит. Кроме того, я ему многим обязан, очень многим. Никогда не забуду, что он взял меня в свою контору, вообразив во мне какие-то таланты, «дар хирурга» по его словам, или что-то подобное.
Выло это летом, кажется, в июле. Распрощавшись с Капайгородом, я вернулся домой и начал обивать пороги горздрава. Кто-то посоветовал сходить в министерство. Просто так, на авось. Я слонялся по коридорам, дожидаясь приема. Грохотали машинки, разрывались телефоны, туда и сюда шмыгали папки с «входящими» и «исходящими». Все должно было повергать новичка в душевный трепет и сознание собственной никчемности. Вдруг легкий удар по плечу. Я обернулся и увидел знакомый румянец.
Какими судьбами?
Я рассказал, что приехал насовсем, пока без дела. Околачиваюсь здесь вторые сутки этот занят, тот на коллегии, третий еще где-то.
Послушайте, а почему бы вам не пойти ко мне?
Такая возможность не приходила мне в голову. Я знал, что за три года ничего не изменилось и он все там же. Но я не хотел напрашиваться. Да и мечтать об этом не смел.
Пойдемте, дернул он меня за рукав.
Отдел кадров был рядом и в тот же день, без особых проволочек, я влип в науку.
Нравится мне метр еще потому, что не важничает и со всеми одинаково прост. Вахтерам и санитаркам он каждое утро пожимает руки, спросит о том, о сем, а под Первое мая, Новый год и Октябрьские посылает личные поздравления. Не только младшему персоналу, а и всем сотрудникам. Хлопотливая штука, если учесть, что нас около двухсот. Правда, эти пожелания многих лет жизни, счастья и здоровья выстукиваются домочадцами, а сам Лаврентий лишь накладывает автографы. Однажды я застал его за этим делом.
Все называют его д е м о к р а т и ч н ы м. Что верно, то верно, только я не понимаю, почему, собственно, он должен быть деспотичным, или как еще сказать? Разве наша контора древний Египет или Междуречье? Так уж повелось, что человеческую норму стали возводить в добродетель. Впрочем, все познается в сравнена и, конечно же, наш старик молодец. Сокирко, например, до сих пор ходит гоголем, вернее не ходит, а шествует, не говорит, а изрекает. Закон инерции, ничего не попишешь. Со мной он едва здоровается, если же кивнет, то как рублем подарит. А я все же хирург, клиницист. Да еще, какой ни есть, экспериментатор. Мудрено, кажется, но поспеваю и с тем, и с другим и, чем черт не шутит, может быть, лет через сорок стану академиком. Так, во всяком случае, хочет одна знакомая мне особа. На меньшее она не согласна.
Кстати, о званиях. Поскольку у каждого Ахиллеса должна быть своя пята, есть она и у Лаврентия. Это ученые степени и звания. Здесь он ревнив, как перезрелая куртизанка. Однажды я принес ему заявление. По всей форме «учитывая вышеизложенное и принимая во внимание нижесказанное, прошу дать мне профотпуск с 15-го сего месяца»
Он взялся было за ручку, а затем улыбнулся смущенно и даже чуть виновато.
Женя, вы забыли указать ученые степени. Вот сюда, пожалуйста.
Я принялся дописывать. Доктора медицины кое-как втиснул, а вот заслуженный деятель науки не лез ни туда, ни сюда. Мы прикидывали и так, и этак. Наконец мне надоела эта канитель:
Может, переписать?
Лучше перепишите, и протянул чистый листок.
Сейчас у старика одна забота выйти в члены-корреспонденты. На днях мы его снова выдвигали. В третий раз. Снова лились похвальные слова, Димка читал характеристики, перечислялись заслуги. Все это, за подписями и печатями, отослали на Солянку.
Выйдет ли что не знаю. Да и сам он, кажется, не очень верит. Дважды заседали там академические старцы, судили-рядили и еще до голосования прокатывали. Я бы на месте Лаврентия плюнул, больше не совался. Чего тут торопиться? Ведь кесарево за Кесарем никогда не пропадет.
Наш ночной страж Матвей Кузьмич, или попросту Кузьмич, уже бодрствует. То, что я появляюсь здесь с петухами, для него дело привычное. Он салютует мне за вешалкой:
Молодым кадрам почтение и уважение.
Рад видеть вас, дорогой друг. Как прошла вахта?
На Шипке все спокойно.
Нападений на пост не было?
Случаи такого явления не состоялись.
Отлично! А попытки поджога и прочие нежелательные факты?
Обратно не обнаружены.
Спасибо за службу. Когда я буду у власти, я вынесу вам благодарность в приказе.
Он вылазит из своего укрытия и делает утреннюю разминку.
А пока что разрешите сигарету.
Я вынимаю пачку «Верховины» и щелкаю зажигалкой.
Кузьмич затягивается.
Пожелать вам самых лучших благ.
Как будто блага бывают получше и похуже.
Я снял номерок и спустился во двор. Здесь, как всегда в эту пору, тихо, ни души.
Всю дорогу я старался об этом не думать. Черт с ним что будет, то будет. Главное не волноваться. Легко сказать не волноваться! Я чувствую, что внутри меня сосет какой-то червь страх и вместе с тем надежда. Чем ближе, тем больше.
И в зверинце тишина. От грохота засовов вся фауна встрепенулась. На меня глядят сотни глаз безразличных, настороженных и явно враждебных. Я пробираюсь, как в трюме, среди ярусов с живым товаром. Мои клетки под самым потолком. Приставляю лестницу, снимаю первую, вторую, потом третью и четвертую, выношу их во двор, задвигаю засовы и направляюсь в лабораторию. Две клетки под мышками, две в руках.
Уже по пути я вижу неладное. В голодающей группе она у меня на хлебе и овсе три трупа, белые шкурки с запекшейся кровью. Следы зубов и когтей. Значит, ночью была потасовка. В биогенной группе издохло только две, в группе усиленного питания всего одна, зато в контрольной клетке три валяются кто на боку, кто брюхом кверху. Вот те на! Почему же прошлый раз выжили все контрольные и все голодающие, дохли только биогенщики и усиленные?
Я принимаюсь за обмер. Обычно мне помогает препаратор. Она держит, я же измеряю и записываю в журнал. Сейчас все приходится делать самому корнцанг в левой руке, я достаю им крысу, прижимаю к столу, а правой рукой пытаюсь приложить к опухоли штангенциркуль. Крыса вертится, отчаянно пищит и рвется цапнуть меня за пальцы. Я выжидаю, когда она обессилит и утихнет.
Меня донимало не зря: у тех, что на биогенах и усиленном питании, опухоль меньше нормы. У голодающих ее выгнало, как никогда не выгоняло. Что за напасть! Ведь я вводил все сам, своими руками. Может, внесли инфекцию, могла и Мотя напутать, сунула не то, что надо. Раз в жизни попросил ее, и вот
За окнами слышны голоса сходятся на работу. Уже половина девятого. Я успел измерить штук двадцать, и всюду черт в ступе, сапоги всмятку. Не верь после этого в предчувствия! Столько времени ушло впустую.
Снизу доносится:
Значит, купила?
Доконал-таки, паразит: берите, говорит, дама, пока не разобрали. Выиграете пианину, а может, и «Москвича».
Я узнаю Мотю, мою соседку по дому. Прошлым летом я устроил ее сюда санитаркой. Это нежнейшее сопрано слышно за версту. Сначала оно грохотало в клинике и, разумеется, чуть свет поднимало больных. На ночных дежурствах от него перегорали электрические лампочки. Словом, посыпались жалобы и мою протеже специальным приказом Лаврентия перевели в биокорпус.
Мотя рокочет дальше:
Я ему: а чтоб ты сказился, ирод. Давай, говорю, парочку. Только смотри, которые сыграют.