И снова тишина.
Пожалуй, можно не взвешивать. Ясно и без того. Но для очистки совести я достал весы и взвесил наугад: голодающих разнесло дальше некуда, в биогенной группе и нормы нет. Усиленные все отощали.
Без десяти девять. Я сбрасываю крыс в ведро, закрываю дверь и иду в клинику.
Расплата наступает во дворе. Вдали я вижу Лошак и Ноговицыну нашего хирурга, зампредместкома и по совместительству зава культсектором. Тоже старую деву. Они только что вошли на территорию. Лошак энергично жестикулирует, чего-то машет руками, но, увидев меня, утихает. Наверное, так утихает хищник, приближаясь к добыче. Я иду ей навстречу, как смертник на эшафот. В нашей конторе это первейшая затейница по части собраний и заседаний и в связи с оными охотница за дезертирами.
Охота обычно начинается в вестибюле, на исходе рабочего дня.
Товарищи, куда же вы?
Варвара Сидоровна, ведь вчера
Вчера было общее, а сегодня Минуту! А вы? Вас особо приглашать?
На завтра висит новое объявление отчет профгрупп. И так изо дня в день. Согласимся, что это многовато. Мне от этой профсоюзной Жанны дАрк давно жизни нет. С железной логикой арифмометра она каждый раз кладет меня на обе лопатки скажите, почему вам скучно на собраниях? Почему вы снова задолжали профвзносы? Почему вы вечно умничаете? И еще тысяча всяческих «почему».
Расстояние сокращается. У Лошак осанка Ивана Поддубного, феноменальная выдержка. Ноговицына помельче, поскромнее. Чёлочка, как всегда, подфарблена какой-то заграничной сепией, робко подведенные губы. Говоря с вами, точно раздевается. И сейчас, в сорок пять лет, главное ее оружие медовый голосок и ангельская улыбка. В свое время, этак лет в тридцать, они действуют безотказно, могут заарканить любого, даже господа бога. Не знаю, молится она богу или нет, но если молится, то, кладя поклоны, соблазняет и его. С годами этот нехитрый механизм сдает. Я вижу ее насквозь, за что она платит мне лютой ненавистью. Такой ненавистью платят только женщины.
Лошак смотрит на меня как старшина-сверхсрочник на нерадивого новобранца.
Скажите, почему вы сбежали с собрания?
Видите ли, Варвара Сидоровна, я должен был съездить в Васильков. Заболел друг, школьный товарищ.
Все шло гладко, но сдуру я начал детализировать:
Вернулся ночью, последним автобусом.
Они переглядываются. Я вижу, что загнул лишнее. Всегда лучше недоврать, чем переврать. Во взгляде Лошак душевная боль:
Вот как! Почему же вчера вечером вас видели в Первомайском саду?
Капкан захлопнулся. Кто видел я догадываюсь. Ноговицына опустила глазки. И как я не сообразил, что ее непременно понесет на Дебюсси! Второй такой поклонницы искусств и разных художеств с ног сбейся не найдешь. Без нее не обходится ни один концерт, ни одна премьера в опере. Всю свою зарплату это поэтическое существо ухлопывает на билеты, грампластинки и цветы для знаменитостей, местных и заезжих. Может часами выстаивать возле филармонии с букетом подснежников или тюльпанов. Есть такие психопатки и в наше время.
Музыку мы услышали еще на мосту. Афиша возле площадки сообщала, что это Дебюсси, а концерт сопровождается лекцией музыковедческого кандидата. Мы уже порядком устали, хотелось где-нибудь присесть, да и деваться было некуда. Когда мы вошли, дирижер закончил первую часть, взмахнул напоследок палочкой и отошел в сторону. Заговорил кандидат.
Обратите внимание, говорил он, на рельефность тематического материала этого цикла, на широкое использование в нем полифонических приемов, разных сопоставлений и переплетений, на введение больших септаккордов и тяготение композитора к структурно-пропорциональным построениям с логически оправданными тональными планами
Я наблюдал за публикой. Женщина на краю скамьи делала вид, что внимательно слушает и в такт мотала головой. Перед нами о чем-то шептались парень с подружкой. Старичок справа клевал носом. Внизу загудел пароход. Лектор выждал, когда он утихнет, и продолжал:
Но кроме интервальных сопоставлений, свойственных натуральному минору, от первой ступени лада образуется увеличенная лидийская кварта и большая дорийская секста, а также малая эолийская септима
Мы поднялись и пошли к выходу. Наверное, там она нас и приметила. А кандидат все говорил об эмоциональной насыщенности и колористической эффектности музыки и потом должен был снова вступить оркестр. Бедняга Дебюсси, думал ли он, сочиняя эту штуку, о такой препарации! Почему эти кандидаты музыковедения и прочего ведения так часто напоминают мне евнухов, рассуждающих о любви?
Секунду-другую они разглядывают меня, как жука на булавке, затем Лошак круто поворачивается и идет в свою лабораторию. Маячит затылок гиппопотама, увенчанный короной седеющих волос. Ноговицына семенит в клинику. Я иду следом.
Перед нами распахивается дверь, и нос в нос с Ноговицыной вырастает Димка Павлусевич. Галантно отступая, он дает ей возможность пройти первой. Ноговицына бросает на него знойный взгляд.
Сколько грации, субтильности, как погляжу, замечаю я.
Что ж, вежливость норма общения всех интеллигентных людей, говорит он. Тебе это не донять, уж слишком сложно.
До смерти боюсь слишком уж интеллигентных людей и крыс.
Тогда изволь по-другому еще от Адама известно, что вежливость фальшивая монета, которую все мы условились принимать за настоящую.
Знаешь, это ближе к истине.
То-то, улыбается он. Кстати, последние известия слыхал? Старик отбывает в Карловы Вары. И фрау с ним.
Снова печень?
Она самая. Ну, а ей водица водицей, главное же людей посмотреть, себя показать. Вот и будет мотаться из Карлсбада в Прагу, из Праги в Карлсбад. А кто во главе колонны останется, знаешь?
Почем мне знать
Представь, Сокирко.
Чего бы вдруг! А Бородай?
В отпуск уезжает. Забыл?
Да, верно.
Трофим Демидович уже в кабинет его перебрались. А теперь взгляни сюда.
Отвернув халат, он обнажает новенький светло-серый костюм, отливающий перламутром.
Каково?
Ослепительно, говорю я. Где подхватил?
Секрет. Впрочем, тебе скажу
И, обняв меня за плечи, повел по территории.
Лежит у нас на втором этаже одна бабка, а племянничек ее из персон персона. Директор оптовой базы, что всей этой амуницией заведует. У себя на базе монумент, а здесь, увидел бы, облако в штанах. Ну, я ему и то, и се, принимаем меры, не теряем надежды и тому подобное, а он в свою очередь презентос, из святая святых. Только не думай плохого, ты меня знаешь. Я пачкаться не стану через универмаг, за наличные. И снова распахнул халат. Звучит?
Уверяю тебя блеск.
Экстра, подтверждает он. Вчера югославскую дубленку обещал.
А это что такое?
Дубленка?
Ну да.
Деревня! Чтоб ты знал последний крик моды и к нам только-только подбирается. Послушай идея! Мы и тебе такой костюм организуем или что-нибудь в этом роде.
У меня же есть. Мой старый фрак.
Стыдно! Видели мы фрак твой локти протерты, скоро задом светить станешь.
По мне и он хорош. И потом, Дима, не по карману все это.
Цена божеская сто сорок два.
Ого!
А ты думал Денег нет? Так бы и говорил. Я дам.
Их же возвращать надо.
Само собой, не на вечное отдаяние. Но я подожду, вернешь, когда будут.
Я отрицательно покачал головой.
Решено, завтра едем.
Нет уж, обойдусь.
Пятиминутка прошла быстро. Дежурила Аня Гришко, наш комсорг. Хватка у нее деловая, даром что в прошлом году окончила институт. За ночь никто не умер, новых поступлений не было. Пока Аня докладывала, сколько человек в хирургии, сколько в гинекологии, как прошла ночь у тяжелых, кто температурит, кто на промедоле, Рябуха протянул мне газету. Я взглянул на число вчерашний номер.
Что это, Ананий Иванович?
Прочтете на третьей странице, там отмечено, шепчет он.
Я засунул газету в карман.
Как всегда, обход начинается с хирургии. Вместо Лаврентия нашу процессию ведет Сокирко.
Обязательно прочтите, догоняет меня Рябуха. Вам это пригодится.
И на обходе, и на дежурствах я всякий раз ловлю себя на том, что стараюсь не смотреть людям в лицо. Прячу глаза, как вор. Наверное, потому, что они ждут от нас то, что мы не в силах им дать. Это как во сне, бывают такие сны человек захлебывается в проруби, зовет на помощь, а ты скован по рукам и ногам, видишь, как он тонет, но не можешь шевельнуться и просыпаешься в холодном поту.
Из хирургии бригада направляется в детское отделение. Сегодня я иду за ними надо взглянуть на Захара.
У хлопца саркома голени. Уже донимают боли. Ампутацию ноги отменили обнаружены отдаленные метастазы
Я отвернулся от койки. Ананий Иванович криво улыбается:
Держись, казак! На осень пойдешь в школу.
Сокирко диктует назначение промедол и продолжать лучевую терапию. Кроме того витаминотерапию
Улыбается Захар. Терпеливо, ничего не подозревая, он дожидается осени.
Сокирко и остальные идут дальше, от койки к койке. Я возвращаюсь в биокорпус.
Рядом с клетками дымятся бачки, целая батарея бачков. В одних капуста, в других крупа, вермишель. Все это крысиное довольствие Мотя варит на кухне и по пути в виварий заносит сюда. Мои возражения безуспешны.
Остынут заберу. Черт тебя не ухватит.
Это неуважение к моей особе объясняется очень просто. Она появилась в нашем дворе перед самой войной, когда я был еще сопляком. Таковым, видимо, считает меня и теперь. Круг ее обязанностей довольно широк мыть полы в лабораториях, до блеска натирать краны и дверные ручки, варить харчи для крыс и раздавать их согласно графика. С последним она до сих пор не может примириться. Сознание, что крупа, вермишель, капуста и прочее добро пожирается крысами, пожирается, так сказать, в плановом порядке, вызывает у нее самый решительный протест. Вот и сейчас она расположилась на моем столе, рассекает капусту и комментирует:
Это же какого кабана можно выкормить! И не одного! Глянешь, как уминают продукт, и сердце кровью обливается.
О своих подопечных я не спрашиваю, нет смысла. Кормила она их, как я растолковывал, или по-своему правды не добьешься. Впредь нужно будет кормить самому. Как всегда, только самому.
Мотя показывает на балкон:
Пришел уже паразит твой!
Я барабаню в стекло.
Антон Никанорович!
Она еще яростнее вонзается в капусту.
С балкона входит Танцуев. Исправно выутюженная чесучовая пара. Остатки растительности лоснятся бриллиантином. Усы тоже напомажены и торчат, как у злодея из какой-нибудь «Сильвы» или «Принцессы цирка». В руках все тот же самодельный ящик, этакий портативный Ноев ковчег с крышкой наверху и решетчатым проемом сбоку. В который раз я слышу идиотский вопрос:
Как жизнь молодая?
Я снимаю шапочку и стягиваю халат.
Принес?
Он утвердительно скалит зубы. Впрочем, можно было и не спрашивать из ящика доносится писк.
С тех пор, как ученый совет утвердил мою тему, белых крыс я получаю, как и все, из питомника. По сравнению с серыми это сущие ангелы. В них дает себя знать многолетняя неволя целых поколений. С серой держи ухо востро, чуть зазеваешься и она вцепится в тебя так, что взвоешь. Но, кроме белых, мне, ко всеобщему удивлению, дозарезу нужны здоровые, невымученные в питомниках, дикари. Их приходится добывать на стороне, естественно за свой счет. Здесь меня выручает Танцуев личность живописная, в некотором роде примечательная.
На своем веку он был управдомом и дьяконом, физруком в трудшколе и завмагом, фотографом и страховым агентом. При немцах конфетным королем. Свою продукцию варил дома, где-то на Шевской или Китаевской. Эти роскошные петушки, ропсы и соломки в цветастых обертках растекались затем по всему городу. Мелькали они на базарах и после войны, вплоть до отмены карточек. Теперь Танцуев сотрудник санэпидстанции и мой поставщик серых крыс. С мандатом своего учреждения он преследует их в колбасных, гастрономах, на мусорных свалках. И еще разводит дома, там у него целая ферма.
Ящик установлен на столе, и я вооружаюсь корнцангом. Не глядя в нашу сторону, Мотя бросает:
Ну и тип, прости господи!
Танцуев обижен.
А что я тебе типного сделал? Скажи что!
С первого дня у них родилось стабильное чувство взаимной антипатии.
Она сгребает капусту в пустой бачок, подхватывает еще один полный и молча выходит. Лишь из-за двери слышится ее голос:
Чтоб мне такого суд присудил, так не хочу. Не согласна
Нет слов, ухмыляется Танцуев. Она понимает мой образ жизни в искаженном представлении. А если разобраться в анализе действительных обстоятельств
Ладно! обрываю я. Завел шарманку.
У него определенно выраженная склонность к риторике. Если вовремя не одернешь заговорит до упаду. Я извлекаю первого пленника.
Орел, ты глянь какой орел! прикрывает он дверцу ящика.
Индивидуум и вправду знатный. С доброго щенка. Глаза мечут молнии, из утробы вырывается ошалелый писк. Я поднимаю его повыше, оттягиваю назад пасть и шарю левой рукой меж задними лапами.
Танцуев разыгрывает зря оскорбленную невинность:
Что он щупает! Что он щупает! Все ж на месте.
Но моя бдительность имеет причину: позавчера я уличил его в подлоге. Вместо нормальных самцов он принес мне десяток кастратов. Не иначе подобрал в отбросах бакинститута. За это следовало бы спустить с лестницы. К счастью для него, я отходчив.
Крыса перекатывается на корнцанге и вопит на весь двор. Я вталкиваю ее в пустую клетку, вынимаю следующую и проделываю ту же манипуляцию.
Вернулась Мотя. Взгляд ее красноречивее слов.
Ну, а этих же куда? косится она на ведро с белыми заморышами.
В расход, отвечаю я и достаю новый экземпляр.
Среди туч заиграло солнце.
Будет исполнено, товарищ начальник, понимающе кивает она на ведро, берет остальные бачки и скрывается за дверью.
Дай ей волю, она немедля утопит весь виварий.
Я продолжаю исследование. Танцуев тараторит:
Согласен, то были отработанные, произошел казус. И затем, чтобы восстановить в моих глазах собственное реноме: Травму по этому вопросу я до сих пор ношу в своей груди. Сейчас, сам же видишь, качественные.
Наконец я заключаю в клетку последнюю крысу, даю ему десять целковых новенькую красную бумажку, открываю кран и принимаюсь за мытье рук.
Он долго мусолит бумажку, складывает ее вчетверо и опускает в кошелек.
Сдачу, напоминаю я.
Что? А, сдачу
Вздохнув, он отсчитывает мне рубли и, видимо, не торопясь уходить, располагается на диване.
Ты что-то хотел сказать? спрашиваю я.
Нет, ничего.
Пауза.
Я вытираю руки.
Значит, изучаем психологию ихнего существования, констатирует он, показывая на клетку.
Изучаем, Антон Никанорович. А что?
Да ничего. Это я к слову.
Разговор идет на тончайшем подтексте. Как во МХАТе во время оно. Суть дела я постиг сразу позавчера он видел, как я получал спирт, свою месячную норму. Я открываю шкафчик, достаю бутыль и, пока мы одни, нацеживаю ему полстакана. Сверх гонорара. Вторую половину доливаю водой.
Он крякает:
Исполать тебе и многие лета!
На закуску могу предложить пирамидон, говорю я.
А я после первого не закусываю.
Поскольку ясно, что второго и, тем более, третьего не последует, он подбирает свой ящик и идет к двери.
В это время из коридора доносится телефонный звонок, а вслед за ним громогласное:
Шо? Ага. Биокорпус слушает.
И после паузы:
Сейчас скажу, не беспокойтесь.
На пороге Мотя:
Тебя к хозяину звали.
В приемной одна Лора, наша секретарша. Девчонка страдает у телефона. Из трубки долетают короткие гудки.
Звала, Лорочка?
Садитесь, Евгений Васильевич. Не отрываясь от аппарата, она показывает на стоящий рядом стул. Сейчас он освободится.
Я усаживаюсь, а Лора продолжает вертеть диск.
На столе алеют два заграничных паспорта с гербами, а между ними какие-то сложенные вдвое бумаги.
Занято, занято, занято.
Ну-ка, дай мне, говорю я.
Она подвигает листок, там три номера. Я набираю один, другой. Третий отзывается. Быстро передаю ей трубку.
Касса? выпаливает она, как пулемет. Мне два мягких до Праги