Все вразлад, как бусы на оборвавшейся нити. Грохнули вниз и рассыпались во все стороны. Одни под стол, другие за шкаф, вдоль плинтусов. Ползай по полу, собирай в пригоршню, нанизывай на новую нить.
Послышался стук. Стучало где-то далеко, но в уличной тиши удары дробные и ритмичные четко отдавались в ушах. Так в лесную январскую стужу за версту слышен хруст обломавшейся от мороза ветки, взмах крыла пролетающей птицы. Я рад был этому стуку и прильнул к окну. Кто-то шел сюда из уснувшего вокруг меня мира.
Теперь стучало еще четче, еще упорнее. Не стучало цокало по тротуару или мостовой.
Спит улица, темень повсюду, и это цоканье каблуков. Вот они совсем рядом, у порога.
Вошла она.
Дома? А я весь вечер прождала, каждую минуту высматривала, выглядывала
Я же звонил тебе.
Звонил!
Она опустилась на стул и обхватила голову руками.
Говори
Я молчал. Что пользы бередить ее Лаврентием, Елизаветой Константиновной!
Ну, говори же.
Я медлил, как парашютист перед прыжком с высоты.
Вот что, Даша Как себе хочешь
Она навострилась.
Как себе хочешь, но по всем статьям надлежит покаяться чистосердечно осознал, виноват, больше не буду!
Наверное, я повысил голос.
Тише, сказала она, поглядывая на окна.
Так вот! Что бы ты ни говорила и что бы там ни было, каяться я не стану!
Она отбросила прядь со лба и подошла ближе.
Погоди, ничего не понимаю. Что я говорила? И в чем каяться?
Ну, во всем, ты же знаешь. И что назначенье его изменил самовольно, и дурь эту на крысах развел, все, все!
Ты с ума сошел! воскликнула она. Да разве я прошу об этом! Хороша бы я была! Посмей только каяться перед ними, заикнуться
И вдруг отшатнулась:
Ты пьян! От тебя водкой несет. Боже мой, как же так! Я жду не дождусь, извелась совсем, а он где-то водку хлещет.
Всего-то две рюмки за журнальным столиком! Этой половине человечества нюансы недоступны. Для нее что ром, что коньяк, что любой другой яростный напиток все водка.
Плача, вытирая слезы, она вылетела из комнаты.
Я двинулся было за ней, взглянул в окно она стояла в палисаднике под фонарем и дальше не шла. Я сел на кушетку.
Прошло несколько минут.
отворилась дверь. Не переступая порога, она смотрела на меня сверху вниз:
Я ухожу.
Что ж, иди, сказал я, не поднимаясь с кушетки.
Ты слышишь совсем ухожу!
Я промолчал.
Имей в виду совсем.
Как хочешь.
Я поднялся проводить ее (не отпускать же одну среди ночи!), но она бросилась вдруг ко мне и, как собака в колени, уткнулась в грудь, а потом зашмыгала носом, стала целовать лицо, шею, плечи.
Прости меня, прости Но ты то Как мог подумать обо мне такое! И в такую минуту
Ну, виноват, не реви, пожалуйста.
Она вытирала слезы ладонями и продолжала всхлипывать. Я протянул ей носовой платок.
Не надо, у меня свой есть.
Перестань, прошу тебя. Воешь, как белуга.
А разве белуги воют? еще раз шмыгнула она носом.
Не знаю, наверное, воют. Ревут воют, не все ли равно. Ни разу в жизни не видел живой белуги.
И я не видела. Значит, решил, что я просить, уговаривать буду повинись, покайся?
Да полно об этом.
Скажи, что это затмение, туча нашла.
Пусть затмение, согласился я.
Нет, ты повтори, чтобы я твердо знала.
Я повторил и про затмение, и про тучу.
Мы не пропадем, увидишь, терла она платком вокруг глаз. Много ли нам с тобой надо! Корку хлеба черствого, воды
Но вспомнив, наверное, совет тургеневского Базарова, умолкла и даже покраснела.
Обойдемся! выручил я, положив руку на ее плечо. На худой конец пойду пивом торговать, с бочки.
Впервые за эти полчаса она улыбнулась.
Тебя там не доставало.
Почему же дело завидное. Говорят, верный бакшиш можно иметь. И не малый. Если не законвертуют к тому времени.
Ох, до шуток ли!
Свет горит значит, дома, послышалось за окном.
Я выглянул наружу:
Ананий Иванович, вы!
В комнату вошел Рябуха. С темноты прищурился на нее и чуть заметно кивнул.
В такую даль начал было я.
Признаться, третий раз. И все дверь на запоре. Загуляли, молодой человек.
Я подставил ему стул.
Как же вы нашли меня?
Чего проще у Лоры адрес взял, а там известно язык до Киева доведет.
Третий раз
Да вы не убивайтесь, я привычный. Послушайте лучше, с чем пришел, сегодня под вечер вскрытие сделали.
Я привстал с кушетки.
Как вы думаете что там? Лигатура сошла с левой желудочной артерии. Видно, передернуло его на койке от перенапряжения, кашля или чего другого, не знаю уж, но лигатура соскочила и все, дополна, кровью залило. Вот вам и причина.
Слышалось только цоканье будильника.
И вы среди ночи, с вашей подагрой, сердцем, спешили сказать мне это наконец вымолвил я.
Ох, до чего соплей не люблю! скривился он. А вы бы на моем месте как поступили?
Снова пауза.
Он поднялся со стула.
Оставайтесь, Ананий Иванович. Ведь до дому вам
Правда, оставайтесь, отозвалась она.
Что вы! Воображаю, какой там переполох. Невесть что думают. Я же как ушел с утра Доберусь по-стариковски. А может, транспорт подвернется.
Я провожу вас, сказал я.
Непременно проводи, подтолкнула она меня. Я буду ждать.
На прощание он протянул ей руку, а потом, не говоря ни слова, потрепал по щеке.
Мы дошли до угла и стали спускаться вниз.
Что же мне делать, Ананий Иванович? спросил я.
Не понял.
Что делать теперь?
Не знаю. Спросили бы лучше, что им делать, налег он на слово «им». Перестарались вчера. Для Трофима Демидовича не впервой, но зачем было старушке костер раздувать?
Какой костер?
Да ваш же, ваш.
Скажете, Ананий Иванович! Ян Гус я, что ли?
Не Ян Гус, понятно. Но выходит, что ретивые старушки и в наш век не перевелись.
И потом почему «старушка»? Что ни есть бальзаковский возраст.
По моему разумению, бальзаковский тридцать.
И сорок, и сорок пять, и далее. В меру возможностей.
Он пересек меня взглядом.
Язык ваш враг ваш. Но рад, что на душе веселее стало.
Еще бы!
Потому и торопился к вам.
Скажите все же, что делать теперь плюнуть и уйти?
Откровенно?
Только так.
Прежде всего глупость вы упороли с заменой этой
Знаю, сам знаю.
Хотя, верю, из лучших побуждений. Но я о другом хотел. Помнится, начали мы с вами тогда, на дежурстве
Вы про Скорнякову? опередил я. Сами видели сейчас.
Как не видеть! Только Он долго медлил. Уж если на то пошло Ведь вы долг свой перед ней выполнили. Как бы сказать вину искупили. Всего-то. Правда же?
Я ничего не ответил.
Впрочем, простите, что нос свой сую, куда не следует. Да и речь не о ней, не только о ней. Значит, откровенно?
Я кивнул.
Без амбиций, без камня за пазухой?
Ананий Иванович!
Извольте. Думаю, что как ни обернется после всего этого надо бы вам он сделал паузу, к людям подобрее. Любить их больше, что ли. А не только дело, которое им служит.
Всех, Ананий Иванович?
Он помолчал, вертя в руках папиросу.
Право, не знаю. Может, и не всех. Согласен, не все они ангелы, но не все же и черти. И, верьте, лучше, чем на первый взгляд кажутся.
Я никогда не думал об этом, сказал я.
Подумайте, в себя глубже загляните. Ведь человек вы не злой, хотя и хлебнули в жизни, да кому не довелось хлебать! Не остервенились, однако, как иные, а вот несетесь по беговой дорожке, ничего не видя на пути.
Вы первый, кто говорит мне это.
Сами напросились. Подобрее бы к ним людям. Как Яновский Феофил Гаврилович. Знаете, слыхали! Я его еще в живых застал, в свои студенческие годы. Помнится, едва ли не всем городом в последний путь провожали. Или Федор Гааз во время оно тюремный врач в Москве, из немцев. Святой доктор прозвали в народе. Про него у Кони можно прочесть. Думаете зачем он болтает попусту? Ведь клятву в институте даем, чего же больше!
Не думаю, потупился я.
То-то. Клятву все дают, по статусу положено.
Из темноты к нам мчалась зеленая точка. Мы ступили на мостовую.
Опять не договорили, усмехнулся он. Ну, ничего, другим разом.
Шофер распахнул дверцу машины.
14.
А ведь нужно было рассчитать, что к этому времени все кончится. Извержение вулкана грянуло минута в минуту, когда мы проходили мимо. С криком, ревом, воплями на улицу вырывались люди.
Молодцы! Молодцы! Молодцы! орали старые и малые.
Кто-то зажигал газеты, размахивая ими в воздухе. Вместо сгоревших вспыхивали новые. Факельное шествие запрудило тротуары и мостовую. Милиция тщетно пыталась навести порядок.
Молодцы! Молодцы! неслось отовсюду.
Мы попали в водоворот, и все вокруг нас верили, что в мире свершилось наконец нечто главное. Не то главное, что в этот час где-то далеко, за тридевять земель, другие падают от голода, где-то строчат автоматы и льется кровь самое главное разыгралось здесь, рядом, и несколько минут тому назад закончилось. И каждый, исступленно кричащий на всю улицу, не сомневался, что в этом триумфе и его доля участия, и его собственная, немалая заслуга. Не так ли, забыв все на свете, вопили, неистовствовали у стен Колизея в пору римских цезарей. И не так ли вопят сегодня где-нибудь в Барселоне, Буэнос-Айресе, Мадриде, когда падает на арену мертвый бык.
Горели бумажные факелы, не умолкали крики, а среди скамей, огибающих стадион, оставались в память об этом вечере примятые окурки и пустые бутылки из-под пива и минеральной воды.
Молодцы, молодцы, молодцы!
Где уж было пробиться к троллейбусам! Набитые загодя вскочившими туда счастливцами и стиснутые со всех сторон остальными, они не могли двинуться с места.
Мы с трудом проталкивались вперед. Кто-то тронул меня за локоть. Возле прижатого к тротуару синего «Москвича» стоял Димка.
Ну и чудак! Смылся, не попрощавшись, и деньги не взял
А нам не надо, криво улыбнулась она. Мы обойдемся.
Знаю, закивал он. Сегодня мне Лора позвонила. Вот и сели в калошу. Тебе яму копали, а сами в нее угодили. Кто же из них этот шов накладывал Анька, Антонина? А может, Лаврентий
Не все ли равно теперь, сказал я.
И то верно! А ведь любому дураку ясно было, что не ты причиной. И, уже обращаясь к ней: Видите ли, не ту капельницу поставил, велика беда!
Ты уже здоров? спросил я.
Почти. Правда, что-то в боку отдает. И, чтобы изменить тему, обернулся назад: Вот и он, шеф наш. Петю дожидается.
В стороне ото всех стояли Лаврентий и Лукашевич.
Она потянула меня за рукав:
Пойдем.
Погодите, остановил ее Димка. Пусть разойдутся, отвезу вас, куда надо.
Спасибо. Мы и пешком доберемся, отрубила она.
Как хотите. Что-то вы сегодня сердиты. Радоваться надо, не сердиться
Не дав ему договорить, она пошла дальше, я за ней. Вскоре нам удалось выбраться на малолюдную улицу. Издали доносились все те же «молодцы!».
Мы шли молча, не говоря ни слова.
Читала я где-то, сказала она вдруг, что ящерица, уходя от погони, оставляет преследователям свой хвост. И, предупредив мое недоумение: Хвост в триста рублей. Такие далеко пойдут. Никогда не прощу тебе, что ты ходил к нему вчера.
Постепенно шум утихал.
Какая она из себя, эта Скорнякова, думал я. Силюсь вспомнить и не вспомню. И что скажет нам сейчас?
Наверное, она думала о том же.
День кончился. Мысли уходили к завтрашнему дню. Кому сладкому, кому горькому.
Завтра в девять ноль-ноль синий «Москвич» вырулит на шоссе и Димка со своей избранницей устремится в самую грибную гущу.
И вчера, и сегодня Лошак металась из села в район, из района в село, а завтра, наверное, положит отца на больничную койку.
Склонившись над докторской диссертацией, Сокирко решит еще позавчера назревший вопрос как проводить Анания Ивановича на пенсию торжественно, с прощальными речами и подарками или без особых церемоний коленом пониже спины. Этот тщедушный человечек, страдающий плоскостопием и, по всему видно, геморроем, добьется своего. За Лаврентием, я уверен, дело не станет.
А Лаврентий и Лукашевич, сидя за утренним столом, дружески проанатомируют сегодняшний матч каждый удар по воротам, каждый забитый гол. Потом будут есть фри-фри по-марсельски и пить кофе по-турецки.
Ольга Сергеевна, Леньчик, Витька, девчонки положат на могилу новые цветы.
Шум совсем утих. В окнах зажигались огни.
НОЧЬ В ИЮНЕПовесть для кино
Еще два-три года тому назад здесь росли сорные травы и высокий, до пояса, бурьян. Раздолье для сусликов, полевых мышей и прочей дикой твари. С одной стороны подступал лес сосна вперемешку с елью, с другой совсем близко жил город, вернее его околица со станцией метро, гудками машин, звонками трамваев, высаживающих последних пассажиров и который раз поворачивающих к центру. По вечерам околица зажигалась огнями.
Сегодня город пришел и сюда. В неумолкающем гуле экскаваторов, разворотивших землю и звериное жилье, в столбах пыли, поднимаемой грузовиками, в железном перестуке кранов. Лес стоял, как и прежде, а рядом поднимались этажи домов где второй, где шестой, девятый. Краны медленно опускали на них панели, ящики с раствором, пустые ящики шли вверх. А когда наступали сумерки, все с разных сторон освещалось снопами прожекторов, и можно было работать, как днем.
Строился новый район города.
Тут же, в готовых домах, жили люди. Трепыхались занавески в распахнутых окнах, не унимались радио и телевизоры, на балконах хозяйки уже поливали цветы, внизу, у подъездов, досушивалось белье.
Молодые каштаны и топольки, совсем недавно посаженные вдоль стен домов, едва достигали первых этажей.
Близился вечер, и солнце поворачивало к закату. На проложенных кое-где асфальтированных дорожках девочки играли в «классы». На пустыре, рядом с поднимающимся над землей первым этажом школы, мальчишки гоняли мяч.
На стройке школы кончалась первая смена. Монтажники набрасывали на стены раствор, стелили его кельмами по бетонной кладке. Другие отцепляли с крюков стенные панели, штабеля с кирпичом. Им помогали девушки подсобницы. Грохотали краны, с высоты кабин выглядывали крановщицы, повязанные от ветра платками. Они что-то кричали, делали знаки стоящим внизу.
От ударов в эту сторону мяч то и дело залетал на перекрытие подвала, и тогда ребята отбивали его ногами обратно на пустырь.
На уже выведенную стену взобрались старик-бригадир с рулеткой в руке и молодой парень-монтажник. Старик кивнул парню, придерживающему от угла футляр рулетки, натянул ленту к себе и, каждый раз поглядывая на вынутый из спецовки чертеж, принялся отмечать на стене оконные проемы. Старик был сухопар, с изрезанным морщинами, загорелым лицом, совсем седыми волосами, выбивающимися из-под заломленной кепки, и такими же седыми усами щеточкой.
Федор Белоус, на вид постарше других, один из тех, что снимали ящики с крюков троса, сбросил рукавицы, положил на ладонь горсть только что опущенного раствора и стал мять его пальцами. Потом наклонился над вторым ящиком
Прораб Котко спускался по больничной лестнице. За ним, боясь отстать, шел Костя Мельник.
Впрочем, больницы еще не было. До сдачи объекта оставалось месяца два с небольшим. Плиточники в люльках облицовывали фасад, в будущих палатах пахло свежей грунтовкой, по дверям и оконным переплетам еще должна была пройтись кисть маляра. А пока что здесь помещалась прорабская.
Борис Никифорович, вся надежда на вас, говорил Мельник.
Выйдя наружу, Котко остановился, хлопнул его по плечу:
Ладно! Сказал сделаю. Сейчас, сам понимаешь, мне полегче будет
Он взглянул на плиточников в люльках, на пылящую к складу трехтонку.
Завтра в управлении что-нибудь придумаем. Сам когда-то в твоей шкуре был. Ты скажи мне, пожалуйста, этот бригадир ваш
Дядя Коля?
Ну да, Николай Матвеевич. Он что здешний?
Не знаю, Борис Никифорович, я ведь, как и вы, недавно здесь. С третьего перевели. А что?
Да ничего. Лицо его больно знакомо, вот и спросил. Так что, вернулся он к прежнему разговору, две комнаты не обещаю, а однокомнатную