Меня оглушил собачий лай с балкона. Я поднял голову болтаясь вверх и вниз на качалке, Лаврентий возился с Кнопкой, помахивал перед ней чем-то на шнурке. Она же подпрыгивала, рвалась к нему на грудь, вертела обрубком хвоста, но, почуяв своим собачьим нюхом знакомые шаги внизу, бросилась к балюстраде и радостно завизжала. Лаврентий выглянул в проем колонок, увидел меня, как ужаленный, отпрянул и мигом исчез в комнате. Туда-сюда заходила качалка.
Я поднялся на второй этаж и стал звонить. В передней слышались голоса, но мне не отворяли. Обуяло какое-то непостижимое ослиное упрямство дозвониться во что бы то ни стало. Достучаться, по-крайности.
Наконец дверь отворилась. Заслоном в ней выросла Тимофеевна.
Вам кого?
Я не успел открыть рот как издали послышалось меццо-сопрано Елизаветы Константиновны:
Передайте, что у Лаврентия Степановича постельный режим, тяжелое состояние
В этот миг по передней циклоном пронеслась Кнопка, столкнула Тимофеевну с порога и, прыгнув мне на грудь, молниеносно расцеловала физиономию, шею, затем ладони, пальцы рук. Сделала крутой поворот и столь же неистовым галопом, устремилась обратно.
Длилось это секунду, не более.
Слышите, постельное состояние начала было Тимофеевна.
Ее прервал тот же голос, теперь в более высоком регистре:
И закройте дверь сквозит!
Не умеряя восторга, Кнопка снова мчалась к порогу, явно облобызать меня еще раз. Но дверь перед ее носом захлопнулась. И перед моим тоже.
К Димке я добрался в темноте. Он встретил меня, набрасывая пижаму.
Входи, входи, убийца.
Что с тобой?
Он включил торшер и щелкнул себя в грудь.
Весь день на валидоле, каплях Стражеско Веришь, уже воротит от них. Сейчас как будто легче. Скажи на милость, с чего это у нас?
Мы сели за журнальный столик.
Ты знаешь, что меня хотят взашей и под суд отдать?
Он откинулся в кресле.
Слыхал, слыхал. Утром Лора сказала, когда звонил.
А зачем пришел, знаешь?
Понятно, зачем проведать больного.
Не совсем так, лицемерить не стану. Мне нужны деньги.
Кому они не нужны!
Мне до зарезу. Требуется безотлагательно вернуть в кассу взаимопомощи сто рублей.
Он усмехнулся:
Тонечкины штучки! Она же теперь калиф на час, хоть день-другой, а мои. Вот что значит свинье рога, забодает.
Но предупреждаю, скоро не отдам.
Догадываюсь, учитывая ситуацию.
Так что же?
Дурацкий вопрос. Только что тебе сто рублей! Вернешь туда, а дальше как? Бери триста, на первых порах пригодятся. Благо, я сегодня с книжки взял и, вспомнив о каплях Стражеско, прикусил язык.
Чтобы сгладить неловкость, он вынул из бара бутылку рома, из серванта, рюмки, вазу с яблоками.
Я пить не буду, предупредил я.
Это же кубинский.
Ну так что?
А ты хотел ямайский? Чего нет, того нет.
И, откупорив бутылку, налил мне, себе, а затем уселся в кресло.
Не буду, Дима.
За то, чтобы все хорошо кончилось!
И тебе нельзя.
Можно и должно, ибо расширяет эти самые, как их
Положим, не ром, коньяк расширяет.
Он потянулся к бару.
Есть и коньяк.
Я усадил его на место.
Ладно, сказал он и поднял рюмку.
Звякнуло стекло, мы выпили.
Он подвинул вазу:
Закусывай. Из провианта еще шпроты есть. Принести?
Я покачал головой, он налил снова.
Точка.
До точки, пожалуй, далеко, но согласен: сделаем рабочую паузу, поговорим по душам. По-дружески. Возражений нет? Впрочем, чего я спрашиваю! Так вот Прости, но ты же не дурак, каждый знает. Институт окончил с отличием. На пятом курсе самому Лаврентию ассистировал. И тебе бы, не мне в нашу контору без пересадки Но тогда с этим Капайгородом втемяшилось, а теперь на мельницы полез, как последний прощелыга. Помолчи, пожалуйста, дай мне сказать. Почему Сокирко окрысился? Очень просто у него кандидатская про те же стимуляторы, про вселенскую пользу от них. Содрал у Филатова, у Сабанеева, конечно, а ты со своим бредом все накрест. И еще ревнует он, попросту ревнует все мы люди, все человеки. Каждый раз, чуть что, ты к Лаврентию напрямик, а его с клиникой, выходит, побоку.
Не забудь, кроме всего прочего, Лаврентий у нас зав хирургией.
Это ты ему растолкуй. Вот он и выпустил когти, а на подмогу Тонечку подрядил. Она же рада с места в карьер, лишь бы грешки свои замолить, те старые, с бароном. Венгерским или каким там пес его разберет. А тут Кривдин. Погоди, не все. Известно ли тебе, что он спит и во сне себя снова в министерстве видит?
За ним водится поразительное свойство знать обо всех решительно все. То, о чем другим во век не догадаться.
Суди сам, ну что ему за планида у нас? Этап на большом пути, временная зацепка. Ведь дальше клиники табу! Еще год-два, уйдет на покой Лаврентий, Бородай уйдет, но заведение наше ему не доверят. Да и сам он понимает, что кишка тонка. А в министерстве пусть каким-нибудь замзавом все-таки у руля. Подняли!
Я больше не буду, сказал я.
Разговорчики
Мы выпили. В соседней комнате зазвонил телефон.
Пока он выкрикивал «алло!», «алло!», «слушаю!», я оглядывал стены. У серванта зарамленные фото: мальчик в матроске, а чуть поодаль другое, его отец, седоватый усач с Красной Звездой, медалями, гвардейским значком механик в «Сельхозтехнике» и застывшая рядом мать белый платочек узлом повязанный на подбородке.
Вернулся Димка.
Сорвалось, сказал он с досадой и, поймав мой взгляд на усаче-гвардейце, добродушно улыбнулся.
В мае на пенсию ушел. Писала мама всем гуртом провожали, с помпой
Снова зазвонил телефон. Те же «алло!», «слушаю!» и, в конце концов, хлопок трубки о рычаг.
Наверное, Тамара, вздохнул он, устраиваясь в кресле. Из дому звонить не хочет и мне строго-настрого заказала, а с этими автоматами беда одна. Так о чем мы? Вспомнил вот и выходит, что он туда лыжи направил, а ты ему с этим Кривдиным поперек дороги.
Послушай
Он наполнил рюмки.
Я мимо.
Так и поверю. И напоследок о Лаврентии. Почему отец наш вчера под зонтик шуганул? Проще пареной репы. Скажи он хоть слово в твою защиту, только попробуй голос подать, серый кардинал немедля свой гражданский долг выполнит и просигналит на Солянку про наши непотребства. А Солянка что? Завернет все реляции, и снова пиши пропало. Сам смекай зачем же старику сук под собой рубить?
Мне и в голову не приходило
Наконец уловил. Это я тебя с эмпиреев на грешную землю. Вот и выходит, что повелся ты недотепой. И что было умных людей послушаться! Взял бы что-то верное, без зауми, и клепал на здоровье. Или хочешь, как Рябуха, жизнь свою проканючить? Кстати, вчерашнее Сокирко ему ни за что не спустит, вспомнишь мое слово. Сиди, сиди, пожалуйста. Башковитее надо быть. Башковитее. Не обижайся, я любя. Достигни чего-то, как говорится, ухвати перо жар-птицы, а тогда и куражься, сколько душе угодно.
А пока что как же?
Пока что классиков помнить: не ходи по косогору, сапоги истопчешь.
От анализа моих житейских заблуждений разговор ушел в сферы вечные, высотой своей необозримые. Сколько уже слов сказано, слез пролито и все о том же и о том же о правде и кривде, о добре и зле, о том, кто мы на этой планете люди или тараканы. А может, стадо безрогое и рогатое, не устающее пинать друг друга? «На проклятые вопросы дай ответы мне прямые». И все это в таких вот насквозь прокуренных стенах, в ночных спорах до хрипоты в горле, до третьих петухов. Впрочем, ни споров особых, ни хрипоты не было. Говорил больше он, я только изредка вставлял что-то свое.
Знаешь, сказал я, это уже платформа. Выходит сиди тихо, блуди, пакости, а ухватишь перо жар-птицы богу свечку поставь, и все содеянное простится.
Он пожал плечами.
Всегда ты повернешь черт знает как. Точь-в-точь Кира. Вот уж друг другу под стать, пара сапог.
И прошелся по комнате.
У нас с ней тоже разные масштабы. Как бы это точнее духовная несовместимость. Ладно! кивнул он на мальчика в матроске. Юрка вырастет, поймет. Но, руку на сердце положа, девка не плохая. Другая бы по дирекциям, партбюро затаскала. Или в райком и такое случается. А она снялась и поминай как звали! Да что я тебе зубы заговариваю? Соловья баснями не кормят. Сейчас деньги принесу.
Расписку написать? спросил я.
Иди ты знаешь куда
Зазвонил телефон.
Стремглав бросившись в соседнюю комнату, он ухватился за трубку.
Тамара! Ну, да срывалось. Так и знал, что ты. Весь день дома. Прихворнул что-то. Мой любимый радикулит, вроде краба ползаю. Прикладывал, прикладывал. Как будто легче Далее он понизил голос. Все остается в силе, как условились. Послезавтра, в девять ноль-ноль буду на месте. Там же, на углу, вместе с телегой
Я поднялся и неслышно вышел в переднюю.
лучше за Иванков. Говорят, за Иванковом их полно и маслюки, и белые доносилось из комнаты.
Так же неслышно приоткрыв дверь, я шагнул на площадку. Когда я спустился вниз, он свисал в окне.
Куда ты? А деньги?
Не поднимая головы, я двинулся дальше.
Идти к ней поздно. Да и сказать нечего. Я все сказал, позвонил по телефону, еще до Лаврентия.
Другой стороной притихшей перед сном улицы шли девушки. Гуляючи, никуда не торопясь, они открытыми голосами, как на сельских околицах по вечерам, пели «Цвіте терен, цвіте терен, листя опадає»
Кто они? Со стройки, наверное, подсобницы или маляры, штукатуры, может быть, принарядившиеся кто во что после рабочего дня. А может, приехавшие со всех концов держать в вузы и в первый же день подружившиеся в коридорах приемных комиссий.
Хто з любов'ю не знається,
Той горя не знає.
Кто бы ни были, но, распрощавшись однажды с ясными зорями на лугу, тихими вербами над водой, принесли они сюда, на асфальт, эту песню, как, уходя из отчего дома, уносят с собой в дальнюю дорогу горсть родной земли.
Над их головами со злостью захлопнулось распахнутое на ночь окно.
Я добрался до бульвара и, сворачивая к троллейбусной остановке, услышал окрик.
Рядом затормозила машина. Из нее вылез Котька Покровский. Рассчитавшись с шофером, он навалился на меня, как на столб. Обдало винными парами.
Куда и откуда?
Я отступил подальше.
Домой. Куда же в этот час!
Ясно. И еще где-то были?
Был. А что?
Так Праздное любопытство.
Мы пошли к остановке. Я молчал, Котька про себя что-то насвистывал, что-то смахивал с пиджака и наконец начал:
Знаете, я ведь дома был, когда вы звонили. Все видел и слышал. Он вас еще с балкона засек и сразу в пике, с головой под одеяло. А маман она у нас полководец. Александр Македонский.
Глубокий вздох и снова вырвавшиеся на свет божий винные пары.
Вижу, ты готов, сказал я.
Есть малость. Разве заметно?
Не дождавшись ответа, он продолжал:
Выдал я им после этого стекла звенели! Гвалт, тарарам, Кнопка визжит, Тимофеевна крестится, а потом дверью Как бы с петель не слетела. Я же все знаю, рассказал он вчера Возвращаться неохота. Пошли на вокзал?
Ты в своем уме! Взгляни на часы.
Почему бы нет? Там всю ночь открыто.
Как хочешь, Костя, а я домой. И тебе советую.
Мы останавливались, выглядывали троллейбус и шли дальше.
Вот что выпалил он вдруг, вы не очень сердитесь. Знаете, что мой дед был попом?
И что же? Велика беда!
Да не потому вовсе, не потому, что поп! Ну, вот вы Я о другом совсем, чтоб вы знали. Так о чем же я?.. Ага, слушайте в Бобринце его до сих пор помнят, отца Степана. Ископаемые, конечно. С того и началось. Зашиб тогда фатера перепуг, до сих пор очухаться не может. Кем только не был, чтобы рабочий стаж застолбить и грабарем, и козоносом, и еще кем-то
Он махнул рукой и на секунду-другую утих.
Деду разные божьи одуванчики разные разности носили которая яиц десяток, которая масло домашнее в такой тряпочке, отстиранной добела, другая курицу
А это к чему?
К тому, что и фатеру на разные разности везет.
Ну, знаешь!
Он усмехнулся.
Только повыше, повыше берите на степени и звания. Эх, мне сейчас выговориться надо, вот и говорю, а вы не перебивайте. Как это «верую во единого бога отца, вседержителя творца неба и земли» А дальше? Не знаете?
Не знаю.
И я не знаю.
Он путался, терял и искал нить, каждый раз спотыкаясь, барахтаясь. Так казалось мне поначалу. Но нить наконец нашлась:
И уверовал в одно святое правило не ходи по косогору, сапоги истопчешь.
Поразительно снова те же сапоги и косогор!
Послушай, так об отце не говорят!
И не говорите, пожалуйста. Вам-то что! Ваш отец под Житомиром голову сложил, а мой ковал победу в Уфе. Знаю, что хотите сказать «чти отца своего и матерь свою». И еще «старикам везде у нас почет». А почему, собственно? По мне смотря каким старикам. И такие зажились, что, по всей справедливости, надо бы за ушко́ да на солнышко́.
Уж больно ты грозен сегодня.
Мы вышли на перекресток. Он приблизился ко мне вплотную.
Ну и принял я!
А затем с расстановкой:
Только за одно его уважаю что не отрекся от деда. Даже последним трудовым рублем помогал старику. Правда, тогда еще маманы не было Пошли на вокзал?
По домам, Котя! И мне, и тебе пора.
Что ж, по домам так по домам вздохнул он.
Мы пожали друг другу руки и расстались.
На скамье у калитки меня дожидался старик из парка. О его рукав терлась кошка. Бурая, со светлым подпалом. Я совсем забыл о них.
Пустяки, заторопился он в ответ на мои извинения. Вечер какой! Вот и побыли вместе. Хорошо здесь у вас.
Мы вошли в дом. Я зажег свет, он осторожно опустил кошку на пол.
Вот так В глазах неуверенность: вдруг я возьми и раздумай. Неужели обратно нести!
Я присел на корточки и почесал кошку за ухом.
Он наклонился над нами:
Видишь, Дружок
Садитесь, сказал я.
Он сел на кончик стула, сложив руки на коленях.
Как звать вас по имени-отчеству, простите?
Я назвал себя.
А я Евгений Антонович.
Я налил в блюдце молока и поставил на пол. Кошка тотчас же принялась лакать.
Что же у вас, Евгений Антонович, ни детей, ни внуков?
Внуков В глазах та же улыбка. А сын был, только не вернулся. Согласно уведомления, пропал без вести. Где-то в Карпатах.
Может, вернется, возвращаются же иногда.
Едва ли, двадцать лет прошло Впрочем, вы правы, бывает На секунду-другую он опустил голову. Сидим мы, знаете, вдвоем. Вечер, самовар на столе и вдруг стучат. Дружок не видел его никогда, но встрепенулся и к двери Я отворяю, а он на пороге
Кошка лакала из блюдца, будильник отсчитывал секунды.
А по профессии кто вы?
Кассиром работал, в трамвайно-троллейбусном управлении. Сорок два года.
Я долил молока.
Задерживаю вас, сказал он, поглядывая на дверь.
Это я вас задержал.
Наступило молчание.
Что ж, я пойду. И, аккуратно подтянув брюки, стал на колени.
Прощай, Дружок
Он гладил кошку по спине, под брюхом, щекотал грудь, водил по лапам. Та ласково мурлыкала и напоследок лизнула своим шершавым языком его руку.
Вижу, тебе здесь хорошо будет, пробормотал он, вставая с колен.
Приходите как-нибудь, сказал я.
Он поднял голову.
А можно? И в ответ на мой утвердительный жест заговорил, сбиваясь на каждом слове: Я приду, буду приходить, если можно. Только не думайте изредка, ненадолго
Хотел добавить еще что-то, но сжался в ком и выбежал за дверь.
Кошка лакала из блюдца.
Что-то Мотя скажет, увидев ее? Поморщится и заметит с укоризной: «И оно тебе надо!» Не иначе «оно», непременно в среднем роде. Впрочем, отыщет в этом и здравый смысл, утилитарные возможности: «Хоч бы мышей погоняла. Развелось их, прямо по голове гасают».
Бред какой-то! Неужели больше не о чем, только о ней?
За окнами тихо, улица замерла, все спит вокруг. Лучше, когда шум, сутолока, снующий рядом людской поток. Отвлекает от своего, подтачивающего изнутри. Мысли путаются, наскакивают друг на друга, как стадо, гонимое на убой. Почему-то мелькнула качалка Лаврентия, заходившая вверх и вниз, когда захлопнулась балконная дверь. А на смену тетя Таня, сколько же не писал ей! Надо бы, надо написать очки Ани Гришко, сползающие с переносицы, шаги Ольги Сергеевны в коридоре, Димкины откровения
Кошка выпила молоко и свернулась на постели. Потом, жмурясь от света, влезла под одеяло.