Штурман, трал запутался!раздается вдруг громкий голос.
Как запутался!панически вскрикивает штурман Гена и припадает к стеклу.
«Доски» косо пошли!докладывает Зайкин с кормы.
Что же делать? растерянно спрашивает штурман Гена неизвестно кого.
Капитану надо доложить,подсказывает лебедчик.
Хорошо тебе говорить!огрызается штурман Гена и даже бледнеет.Он понесет по кочкам!
Но уже кидается к телефону. Выхода нет, надо звонить.
Арсентий Иванович, трал запутался,с трепетом докладывает он капитану.
Как это вы там умудрились в такую погоду запутать!слышится по телефону хриплый голос Носача, не предвещающий ничего доброго.С вами не соскучишься!
Через минуту Носач уже на корме. Он перевешивается через борт и внимательно смотрит на ваера, уходящие в толщу океана. Берет микрофон.
В рубке, внимание! Все по местам!раздается его
железный голос. И мы все подтягиваемся, готовые незамедлительно выполнить приказания капитана.
Команды сыпанули как из рога изобилия: -Потрави левую лебедку! Стоп! Еще чуть-чуть! Стоп-стоп! Потрави правую! Стоп!
Голос капитана заполняет рубку, он один всецело властвует теперь здесь. Лебедчик Володя Днепровский четко и быстро выполняет приказы. Я тоже начеку.
Малый ход!приказывает капитан, и штурман Гена бросается к пульту управления машиной, переводит ручку.
Лево на борт!
Это мне. Поворачиваю штурвал.
Вира правую лебедку! Вира больше!гремит, бьет по ушам голос капитана.Прямо руль!
Одерживаю траулер, покатившийся было на левый борт. Черт, лишь бы удержать! Не дай бог еще по моей вине запутать трал. Пронеси и помилуй!
Увеличить ход! Право на борт!
Перекладываю штурвал направо.
Левую лебедку вира! Сбавь ход! Прямо руль! Вира правую лебедку! Стоп! Стоп!И уже спокойным голосом Носач заканчивает:Хорош! Все!
В рубке облегченный вздох. Кажется, пронесло. Все же капитан мастер своего дела. Ничего не скажешь. Штурман вытирает лоб и обреченно произносит:
Сейчас «новогодняя елка» будет.
Через минуту хмурый капитан в рубке. Лицо помятое со сна. Он сутки гонялся за косяками, не отходил от фишлупы, только прилег, и вотна тебе!запутали трал.
Соловьева ко мне!бросает Носач Ованесу. Тот загремел сапогами по трапу вниз.
Какой курс?спрашивает капитан, подходя к фишлупе и всматриваясь в нее.
Сто восемьдесят!докладываю я,
Возьми право пять!
Есть право пять!
В рубку поднимается старший тралмастер и молча смотрит в спину капитана.
Ты где был, когда отдавали трал?грозно спрашивает Носач, не оборачиваясь.
В каюте!с вызовом отвечает Соловьев.
Трал отдают, а ты не поинтересуешься, как «доски» в воду идут!
Вы не кричите!
Я кричу?удивляется капитан и поворачивается к взъерошенному старшему тралмастеру.Да если я закричу, ты рассыплешься, от тебя одна куча останется.
Носач нависает над низкорослым Соловьевым.
Я прилег на минуту,хмуро сводит светлые брови старший тралмастер.А здесь есть бригадир, и штурман в рубке тоже пусть не зевает.
Штурман мне еще ответит,обещает капитан. Штурман Гена зябко ежится.А этот твой Зайкинпустое место. То «богородица» у него закрутится, то «доски» запутаются, то подбора завернется...
Я его не защищаю...
Ты его не защищать должен, а научить работать. Месяц уже в рейсе. Бригадиром будет другой, а Зайкин твой пусть поработает матросом,объявляет свое решение капитан.
А кто мастером добычи?спрашивает старший тралмастер.
Любой лебедчик. Хоть Царьков.
Из Царькова бригадира не получится.
Почему?
Онни рыба ни мясо,усмешка трогает губы Соловьева.
Тогда ты будешь в бригаде. Не смог научить человекаработай сам за него.
Спишите меня,с неожиданной решительностью заявляет старший тралмастер.
Списал бы,зло бросает ему капитан,да куда я тебя, к черту, спишу! Кто мне даст замену! Думаешь, что говоришь?
Думаю,упрямо сжимает челюсти Соловьев и белеет.
Плохо думаешь!повышает голос Носач.Будешь работать вместо Зайкина, а я вместо тебя старшим тралмастером.Помедлив, заканчивает:Списывать тебя надо было раньше, когда на промысел шли. Жалею теперь, что не списал.
Капитан круто поворачивается к фишлупе. Старший тралмастер, набычившись, уходит вниз.
В рубке тягостная тишина.
По трапу поднимается Шевчук. Лицо у него обиженное. Значит, что-то стряслось серьезное, о чем мы еще не знаем.
Ну что это за старший тралмастер!оборачивается к Шевчуку капитан.Все забросил, ко всему равнодушен! Это ты мне его подсунул! Твоя работа! Вот у меня был тралмастер Боболев. Знаешь такого?
Знаю,спокойно отвечает первый помощник, но чувствуется, что спокойствие это показное.
Во-от. Так он все записывал в свой талмуд. В каком месте какой трал надо отдавать, какой лучше работаетдонный или пелагический. Все величины, все параметры записывал. У него какая-то амбарная книга была, он туда свои закорючки вносил. Все районы промысла, как свой приусадебный участок, знал. А этот ничем не интересуется.
А с семьей как у него было?спрашивает Шевчук.
У кого?
У Боболева.
Чего с семьей? Нормально.Капитан вопросительно глядит на своего первого помощника.
Ну вот,с укоризненной ноткой говорит Шевчук.А у нашего нет.
А что такое?настораживается Носач.
Сегодня телеграмма свалилась, жена от него ушла. Ты спал, Фомич мне ее принес.
Капитан долго молчит. Потом переводит хмурый взгляд на штурмана Гену, который покорно ждет разноса, и вдруг зло кричит:
Ну и черт с ней! Шлюха! Скатертью дорожка!
Тебечерт с ней!повышает голос и Шевчук.А ему?
Хохолок на макушке первого помощника топорщится еще больше, принимает боевой петушиный вид. Шевчук нервно поправляет круглые очки.
И ему тоже!не сбавляет тона Носач.Уцепился за юбку! Она там подолом трясет, а он тут нюни распустил.
Пословицу знаешь?напористо спрашивает Шевчук.
Какую еще пословицу?недовольно глядит капитан на своего первого помощника.
Чужую беду руками разведу, а своя придетума не приложу.
Капитан прикуривает, ломает спички, чертыхается и уже тихо и горько говорит:
Ведь лучше, что ушла, ведь она ему всю жизнь сгубила, курва. Радоваться надо, что ушла, а не горевать.
Сердцу не прикажешь,тоже тихо и тоже горько говорит Шевчук.
Я слушаю разговор и вдруг ясно понимаю, что говорят сейчас они не только о Соловьеве. Оба знают что-то еще и хорошо понимают друг друга, и им обоим сейчас очень горько.
Носач ожесточенно затягивается, сигарета разгорается, освещая его пышные усы, и они наливаются медным цветом. И вдруг он опять взрывается:
Дай ты ей радиограмму от имени всей команды, что мы рады, что он наконец избавился от нее, от... бл-линчика в сметане!
Никакой радиограммы я давать не буду,тихо отвечает Шевчук.И ты это отлично знаешь.
И опять нервно поправляет очки на носу.
Ведь он же парень был орел!вздыхает сожалеюще Носач.Я помню его. После войны, когда рыбацкий флот сколачивали. Он с орденом Боевого Красного Знамени заявился. Чубчик вьется, гимнастерочка наглажена, сапожки надраены... Эх!..
Носач досадливо машет рукой, и его взгляд наталкивается на штурмана Гену:
Ну а ты что, голубчик!..
Штурман втягивает голову в плечи, но тут вдруг начинает говорить радио:
«Катунь», «Катунь», ответьте «Алмазу»!
«Катунь» слушает,еще сердитым голосом откликается капитан, взяв трубку радиотелефона,
Сколько подняли?
Только что отдали. А перед тем девять тонн,
Дайте «точку» отдачи.
Дадим,обещает капитан, и только бровью повел, как штурман Гена торопливо кидается в штурманскую рубку.
Ему сейчас не позавидуешь, его ждет «ковер». Уж кто-кто, а капитан наш умеет на «ковре» положить на лопатки.
Сколько «Катунь» подняла?спрашивает кто-то по радио.
Девятнадцать,отвечает кто-то.
Девять, а не девятнадцать!сердито поправляет Носач.
Ты и двадцать поднимешь, тебе что,замечает новый голос.Нашел прорубь и таскаешь.
Не-ет, дорогой, я не из тех, кто втихаря ловит,обрубает его Носач.Да одному и плохо ловить. Весь район не охватишь. Тут колхозом надо.
Колхозом хорошо, когда рыбы много,вмешивается еще кто-то в разговор. А когда ее нет, лучше одному.
Наоборот, дорогой,отвечает Носач.Когда рыбы нет, ее искать надо, одному не набегаешься. А колхозом, глядишь, то один найдет, то другой.
Ты везучий, Арсентий Иванович,говорит «Алмаз».
Сплю меньше.
Я тоже не сплю, а план горит.
Ну вот и беги сюда. Мой штурман «точку» даст.
Прибегу. А где «Мамин-Сибиряк»?
Поймал и молчит,говорит кто-то.
Здесь «Сибиряк», здесь,подает голос «Мамин-Сибиряк».
Что поймали?
Американскую подводную лодку,насмешничает «Мамин-Сибиряк».Трал оборвали.
Дайте «точку» зацепа,сразу просят несколько голосов.
Бонжур, Жужу, бонжур! врывается француз.
Бонжур, дорогой,с усмешкой отвечает Носач. Он остыл уже, отошел.Кричи громче.
«Видов», «Видов», сколько у вас?спрашивает кто-то.
Травы два воза накосили,отвечает «Видов».Какой трал у вас?бубнит в трубку Носач.
Донный.
Здесь надо пелагический в придонном варианте.
Спасибо за совет, Арсентий Иванович,благодарит «Видов».
На здоровье.
Куда же рыба делась?спрашивает кто-то.
Стала умной, прячется.
Мне до плана осталось шестьдесят тонн и один промысловый день. Не могу добрать. А послезавтра сниматься с промысла,жалуется какой-то капитан.
Я тоже горю,сообщает другой.Гоняюсь вот за косяком. Скорости не хватает. Вижу, как заходит и как выходит из трала.
Подключи валомотор,советует Носач,
Подключил, не помогает.
«Южная звезда», «Южная звезда»,добивается кто-то.
Здесь «Южная звезда».
Когда домой идете?
Через неделю.
О-о, счастливчики! Почту возьмете?
Возьмем, подходите.
А как улов?
Добираем до плана. Три тоники вот выудили.
А-а, Тримало. «Катунь» вон по двадцать таскает.
Не загибайте,усмехается Носач.Далась вам «Катунь».
Вчера сколько выудил, Арсентий Иванович?спрашивает «Мамин-Сибиряк».
Шестьдесят одну.
Сочувствуем, сочувствуем, а мыцелых пятнадцать.
Я же говорю, идите сюда.
Жужу, Жужу!свистит француз.
Да нету твоей Жужу, гулять пошла,со смехом говорит кто-то.
За женщинами следить надо,советует другой.
На дворе ночь.
А француз все свистит и все добивается Жужу. Радистка, что ли? А может, с берегом говорит? Они с берегом по радиотелефону говорят. Можно только позавидовать.
«Катунь», какая глубина у вас?
Сто шестьдесят метров.
Спасибо. До связи.
До связи.Капитан вешает трубку радиотелефона. Сурово сводит брови и оглядывает рубку.Ну так, где штурман? Спрятался!
Странно, но в грозном голосе капитана я различаю смех.
Вахта моя окончена, и я ухожу из рубки.
И опять не сплю. Пока стоишь на руле, думаешь: скоро ли вахте конец, хоть бы скорее. А как придешь в каютусон летит от тебя. И даже не читается.
Лежу, вперив глаза в разрисованный цветами матрац над головой. Светит лампочка у подушки. Шторку своей кровати я задернул и оказался в маленьком теплом и уютном пространстве, ограниченном сверху второй койкой, справапереборкой, слевашторкой, в ногахстенкой, в головахтоже. Этомой «ящик», как зовут койку матросы.
Лежу, думаю. И все слышится голос мужчины, тоскливый голос влюбленного, и, видимо, безответно. Этот голос, полный уже догадливой печали отверженного, но все еще не теряющего надежды, звучит в ушах. Кто он? Кто она? Посмотреть бы на них. Да какое это имеет значение! Имеет значение только любовь. Его любовь. Любовь отвергнутого. Он тоскует, ревнует, мучается и любит. И, наверное, долго еще будет страдать, долго будет болеть его сердце, и шрам останется на всю жизнь. Останется! Не может не остаться. Может быть, этоего первая любовь. Кто же не помнит своей первой любви! У каждого она своя, на особинку, единственная. Первая.
«А Соловьев?»вспоминаю я. Ах, Соловьев, Соловьев! Бравого парня, как вспоминает Носач, сгубила баба. И подрезаны ему крылья. Что же это такое? И все знают, и никто не властен что-либо изменить, как-то помочь ему. Телеграмму ей дать, как предлагает капитан? Так ей на эту телеграмму... наплевать. А вот как ему, Соловьеву, сделать легче? Он один должен с этим справляться. «Ведь он ее всю жизнь любит!вдруг пронзила меня мысль.Черт поберивсю жизнь! Подумать только!» Это и счастье, и наказание. Для когосчастье, а для негогоре горькое. А внешне он невзрачный, ничего такого романтического, от Ромео, броского,мужик как мужик. А какое сердце!
Мое внимание привлек уголок бумаги, торчащий из-под матраца верхней койки. Раньше я его не замечал, хотя все узоры на обивке матраца давным-давно изучил, рассматривая их перед сном.
Потянул за уголок. Это оказался листок ученической тетрадки в клеточку, исписанный корявым почерком с множеством исправленных, зачеркнутых и надписанных строк. Стихи!
Читаю:
Встретил Татьяна тибя я одну,
И вот как больной типерь хожу.
Знаешь Татьяна, люблю я тибя,
Милая Танялюбовь ты моя.
Ах ты бедный мой грамотей! И у тебя любовь. Даже стихи написал. Кто-то правил твои строчки, был редактором. Значит, друг иначе бы не доверил свою тайну. Но не очень-то грамотен и редактор: в слове «тибя» букву «и» не исправил на «е». Только кое-где расставил запятые другими чернилами, да и то не везде.
Я Танюша фото взял у тибя
Типерь ты висишь на стине у меня
Любуюсь я тобою, тобою не живою
И на сердце у меня опять- тоска.
Я вспомнил, что на перегородке у верхней койки действительно висела фотография девушки, когда я только занял эту каюту. Потом она исчезла. Отклеилась, может быть?
Я встал, пошарил на верхней койке, но ничего не обнаружил. Значит, кто-то снял фотографию. Я хорошо помню ее, потому что она часто попадалась мне на глаза. Девушка с кокетливо повернутой головой «под актрису». И этакий «губительный» взгляд сильно подведенных глаз. Вот носик подкачалвздернут и ноздри широковаты. А уж прическа, прическа! Софи Лорен, да и только! Ах эти иностранные кинозвезды, посводили с ума наших девок! А вырез у платья! У-у, какой вырез!
Но куда же делась фотография? Я теперь только понял, что давно не вижу ее. Кто снял? Когда? Мы в море уже были, а она «висела у меня на стине», и я ею «любовался не живою». Значит, кто-то из команды взял. Надо будет узнать, кто пошел второй рейс на «Катуни», кто жил в этой каюте до меня. То, что жил здесь Саня Пушкин, моторист, я знаю. Но он лежал на моей койке. А кто лежал на верхней?
Я знаю этого больше не будет
И встречи нашей больше не ждать
Если ты Татьяна не бросишь
Меня от сибя отшивать.
«Отшила» или нет она его? Зеленая тоска, наверное, гложет этого поэта, как и того мужчину, чей голос всю ночь тоскливо звучал в эфире и на чью призывную печаль откликались все мужские сердца, но не то единственное женское, которое было нужно ему.
Ах, молодость, молодость, когда кажется, что и жить-то не стоит, раз не любит тебя девушка! Теперь, с высоты лет, смотришь на это с легкой грустной усмешкой.
Скоро радость у меня
Уйду в далекие моря
В моря где нужно мужество
И где нету места трусости.
Правильно! Молодец! Во-первых, действительно есть радость выхода в море. Сколько бы человек ни выходил в море, как бы ни было это для него привычно, все равно его охватывает приподнятое чувство ожидания чего-то радостного, необыкновенного. Это ни с чем не сравнимое чувство знают только моряки. На суше такого испытать нельзя. Ну и потом, здесь «нету места трусости». Это он метко сказал. В море ходят парни не трусливого десятка.
И ты Татьяна проводишь меня до причала
И руки положишь мне на грудь
И нарочно наверно скажешь а может и не скажешь
Разлюби меня но не забудь.
Вот ведь как! «Разлюби меня, но не забудь», Любовь уходит, а память остается. И парень этот будет помнить. И она, та девица, знает об этом. И есть в словах «Разлюби меня, но не забудь» женский эгоизм. Видимо, уже говорила ему такие слова, раз он их, так сказать, цитирует.