Этого еще не хватало!
Что там?спрашивает Носач.
Не иначе как кто-то родил,ухмыляется штурман Гена.
Да уж родили,произносит с досадой Алексей Алексеевич.Приказ с берегаперейти на «Луноход». Наломали там дров.
Что такое?встревоженно переспрашивает Носач.
В рубке все настороженно затихают. Алексей Алексеевич подходит к рации, включает:
«Луноход»«Катуни»! «Луноход»«Катуни»! Прием.
«Луноход» на связи,отвечает густой баритон.
Говорит начальник промысла.
Здравствуйте, Алексей Алексеевич!отвечает баритон.Слушаю вас.
Здравствуйте! Где капитан?
В эфире заминка, потом неуверенный ответ:
Он спит, Алексей Алексеевич. Он (опять заминка) приболел немного.
Ясно!жестко произносит начальник промысла.А первый помощник тоже приболел?
В эфире снова минутное замешательство и потом тихий ответ:
Тоже,
Выкто?
Старший помощник Зверьков.
Передайте капитану, товарищ Зверьков, как только он перестанет болеть, чтобы завтра утром прислал за мной катер.
С удовольствием передам, Алексей Алексеевич,обрадованно говорит старпом «Лунохода».Я сам приду за вами. Еще какие указания будут, Алексей Алексеевич?
Нет. Все.
Начальник промысла прищелкивает трубку к рации.
Из разговора Алексея Алексеевича и Носача узнаю, что на «Луноходе» ЧП. Не поладили капитан и первый помощник.
Знаете, что самое страшное в море?спрашивает Алексей Алексеевич.
Ну-у...пожимаю я плечами и гадаю:Наверное, буря, циклон, катастрофа...
Самое страшное в мореэто склока на судне.
Лицо его хмуро, он смотрит в иллюминатор в сторону «Лунохода»тот у нас по правому борту, за горизонтом. И я, глядя на начальника промысла, думал: «Ну несдобровать им там! У него рука твердая».
ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Почтим память павших!
Хриплый голос Носача напряженно вздрагивает. Матросы поднимаются, стоят, хмуро сдвинув брови. Они молоды, румяны, войны не знают. Счастливые люди!
«Катунь» слегка покачивает, на камбузе позвякивает что-то, будто солдатский котелок тех давних и грозных времен, а здесь, в столовой, тишина.
За иллюминаторами ослепительный деньс ветром и ознобным отблеском солнца по зеленой холодной волне.
Прошу садиться,говорит Носач.Слово Римме Васильевне, ветерану войны.
Мы садимся, а Римма Васильевна, наш судовой врач, начинает рассказывать молодым рыбакам, как в войну она работала в военном госпитале, где лежали раненные в лицо, как делали пластические операции солдатам, которые остались без ушей, без скул, без носа, как уговаривали людей быть мужественными, уговаривали тех, кто на фронте совершал чудеса храбрости, а потом, изувеченный, страшился показаться знакомым и родным. Они не откликались на письма жен, невест, просили товарищей по палате написать об их гибели, чтобы уехать в другие края, где никто их не знает...
Ветеранов приглашаю в кают-компанию на праздничный ужин,говорит Носач.
В кают-компании накрыт стол. Нас шестеро, ветеранов: сам капитан, начпрод Егорыч, старший тралмастер Соловьев, механик-наладчик Петр, Римма Васильевна и я.
За Победу!поднимает стакан капитан.
За столом нет веселья. Хочется молчать и думать о своем. И еще боль в сердце. Эта боль всегда настигает меня Девятого мая. Каждый из нас в ту войну шел своим путем, но общей дорогой к Победе. И вот теперь мы сидим за столом на судне, посреди океана. Люди одного поколения, оставшиеся в живых.
Хотите верьте, хотите нет, а на войне я был счастливым,вдруг говорит механик-наладчик Петр, сухощавый, медлительный, о чем-то все время думающий человек, и со смущенной полуулыбкой глядит на всех.Молод был, наверное,тут же оправдывается он, но, поняв, что никто не собирается ему возражать, смелеет.А после войны потерял себя. Не знал, как жить. Сначала погулял, конечно, как водится, а потом потерял себя. На фронте командиром батареи был, дело свое знал до тонкости.Лицо его строжает, красивеет, наверное, он видит себя молодым командиром.Везучий был. Один раз только и ранило серьезно, в Чехословакии уже, в апреле, а таквсе царапины были. День Победы в госпитале встретил. Лежу, а сам думаю, что делать после войны буду. Специальности никакой. Десять классов кончили сразу на фронт. Мирной жизни совсем не нюхал. Четыре года только и знал, что по танкам бил, окапывался, опять стрелял, менял позиции. И на всем готовом: накормят, оденут, прикажут, что делать. А на «гражданке» самому о себе думать надо, кормить себя. Испугался.
Петр виновато усмехается, мол, извините, если что не так сказал. И уходит в себя, задумчиво прихлебывая из стакана.
Я считаю орденские планки на его пиджакеодиннадцать! Вернулся человек с войны, вся грудь в орденах, а как жить, что делатьне знал. И не один он был такой.
У нас в госпитале,застенчиво улыбается Римма Васильевна, она всегда улыбается застенчиво,раненые перед выпиской плакали. Тоже не знали, что делать будут в мирной жизни. Да еще лица у всех изуродованы. Страшно смотреть. Самоубийства были. Или спивались.
Я вспоминаю, что после войны многие матросы и старшины оставались на сверхсрочную. Тоже не знали, что делать в незнакомой мирной жизни, боялись ее, как это ни странно теперь звучит.
А я вот вспомнил, как друг меня вытащил к своим,поворачивает разговор на другой курс капитан.В сорок втором, на Волховском фронте. Я тогда артиллерийским разведчиком был. Сидим с корешем, корректируем огонь нашей батареи. А тут немцы ударилии наши отошли. Меня в ногу ранило. Идти не могу. Потащил он меня. А март был, распутица уже наступила, ручьи вздулись, снег мокрый, рыхлый. Двое суток тащил он меня. «Брось»,говорю. А он мне: «Ты бы бросил меня?»«Не из тех»,говорю. «Ну и я не из тех». Дотащил. Побратимами стали. До сих пор в гости друг к другу ездим. Я тогда в морском батальоне воевал. С Тихого мы прибылии сразу на Волховский. Когда война началасья на Тихоокеанском служил, на торпедном катере.
Носач рассказывает, а я вдруг вспоминаю, как однажды в Слюдянке, на Байкале, где в сорок третьем спешно заканчивал водолазную школу, встретился мне на улице старшина второй статьи, высокий, носатый, с пшеничными усами и с дерзкими серыми глазами. Он шел по улице бравой походкой и победно кидал взгляды по сторонам. Когда мы с ним столкнулись, он был крайне изумлен. «Кореш, ты откуда здесь?спросил он меня.В отпуске, что ль? По ранению?»«Нет,ответил я.Учусь».«Где учишься?»еще с большим удивлением спросил старшина. «В водолазной школе».«В водолазной? Тут что, школа есть?»«Есть. Из Балаклавы, с Черного моря перевели»,охотно пояснил я ему.
Он присвистнул и разочарованно посмотрел на меня. Это было для него открытием, и, как теперь я понимаю, неприятным. Он хотел покрасоваться, поразить далекую, затерянную в сибирских просторах станцию своим морским видом, а тутна тебе!водолазная школа и моряки запросто ходят по улицам.
«И много вас тут?»все еще с удивлением, но уже бесцветным голосом спросил он. «Много».«Сколько?»«Много».«Военная тайна?»уже серьезно спросил он меня. Я кивнул. «Ну ладно, будь здоров, салага». Он сразу определил, что я еще зеленый. «А я на фронт еду. С Тихого. Эшелон на станции стоит»,сразил он меня и пошагал нарочито вразвалку, чтобы дать понять, что он не какой-нибудь салажонок вроде меня, а бывалый моряк, даже по земле разучился ходить...
Это не ты был?спрашиваю у Носача, рассказав про старшину.Похож на тебя.
Тот давний старшина действительно очень походил на Носача: и бравой выправкой, и напористостью, и усами, и лихо заломленной набекрень «мичманкой».
В каком году это было?заинтересованно смотрит на меня капитан.
В сорок третьем.
Нет. В сорок третьем я уже на крейсере «Максим Горький» был, в Ленинграде. А через Слюдянку я ехал,улыбается воспоминаниям Носач.Не только ехал, но и ходил по ней, как тот старшина. Я ведь там до войны учился в школе. Двухэтажная такая, белая, каменная. Пока эшелон стоял на станции, сбегал я к тетке и в школу.
У нас в ней учебные классы были,говорю я.Водолазную технику изучали.
Ну?!удивленно восклицает Носач.
Все за столом улыбаются такому стечению обстоятельств. Оказывается, были мы с капитаном в одних и тех же местах, жизненные тропки наши уже пересекались, только сами мы того не ведали.
А родом я со станции Выдрино,говорит Носач,от Слюдянки недалеко.
Знаю я Выдрино,говорю я.Мы там бревна грузили на железнодорожные платформы. Вся водолазная школа. И дезертира ловили.
В Выдрине?не верит своим ушам капитан.
В Выдрине.
Тогда ночью подняли нас по тревоге и приказали поймать дезертира. Он ударил ножом Вальку Скудина, с которым потом уже, в мирной жизни встретился я через семнадцать лет на перроне челябинского вокзала и узнал его по шраму на лице. А тогда, в сорок третьем, вез я его до Слюдянки в «пятьсот веселом». Едва живого довез до нашего госпиталя.
Ну надо же!удивляется Шевчук. Он тоже с нами за столом. Пришел, присел с краю, поздравил нас с Победой.Нарочно не придумать. Вот жизнь! Как вывернет что-нибудь!
Капитан растроганно глядит на меня и ударяется в воспоминания о чудо-озере Байкале, о тайге, о рыбалке.
Вода там самая светлая,подтверждаю я.Спустишься на глубину, а все равно видать далеко. Потом где бы ни был я, на каком бы море ни спускался на дно по своей водолазной профессии, более чистой и более светлой воды не видывал.
Капитан с гордой улыбкой посматривает на всех. Очень доволен, что хвалю я Байкал, где прошло его детство.
Выпьем за наши родные места,предлагает он. Все охотно поддерживают его тост.
А ты чего?спрашивает Носач Егорыча. Не пью,отвечает начпрод.
Совсем не пьешь?
Ни грамма.
Чего так? Болеешь?допытывается капитан.
Нет, здоровый. Клятву дал.
Какую?
Да долго рассказывать, хочет уклониться от объяснений Егорыч.
А ты расскажи,настаивает Носач,сегодня у нас вечер рассказов.
Я перед войной в Западной Украине служил,начинает Егорыч.Только что в офицеры меня произвели. В летних лагерях стояли, в лесу. А в первый день войны жена ко мне приехала. Мне командир полка в субботу вечером три дня отпуску дал по такому случаю, а в воскресенье в полдень, уже бомбежка первая была, прикатила она. И тут же на другой поезд обратно начал я ее пристраивать. Всего и виделись-то полдня, да и те я за билетом бился, а она в зале ожидания сидела. Но все же к вечеру посадил я ее, а сам к хозяйке на квартиру вернулся. Была у меня там бутылка, припас для встречи. Ну, осушил я ее с горя и уснул. Намаялся. И до утракак мертвый. А утром смотрюнет гимнастерки, я ее на стул повесил. Все перерыл в комнатенету. Я к хозяйке. Она клянется, что никого постороннего не было, некому взять. Смотрю, окно у меня в сад открыто. В окно, думаю, стащили гимнастерку. Да гимнастерка-точерт с ней! Главноепартбилет и удостоверение офицера. Я за голову схватился. Что делать?
Покрутился-покрутился да и послал хозяйку в полк, чтобы принесли мне гимнастерку какую-нибудьне являться же к командиру в гражданской рубашке. Принесла она мне гимнастерку: мой товарищ дал. Пришел я в штаб, доложился. Ну тут за меня и взялись! Особый отдел. Версия такая: гимнастерку украл шпион, чтобы воспользоваться моим партбилетом и удостоверением офицера, я же утратил бдительность, проявил преступную халатность и тем самым сыграл на руку врагу. Ответ держать по закону военного времени. А пока, как опасного элемента, взять под стражу. Полк к бою готовится, рубежи занимает, окапывается, а я на «губе» сижу, и ничего светлого впереди не брезжит, потому как меня уже за шпиона считают. Отсидел день. Мысли всякие в голове: шлепнут, мол, за «помощь врагу».
Вечером вдруг хозяйка прибегает в штаб, приносит мою гимнастерку, говорит, что гимнастерку муж ее по ошибке унес на работу вместо своей спецовки, которая висела рядом на другом стуле. В темноте не разобрална работу еще затемно уехал. Он электрические столбы ставил, линию тянули по деревням. Ну а в военном городке нашем уже и нет никого, уже оборону заняли в приграничной полосе, и дежурный не знает, что со мною делать. А был он мне хорошим товарищем. Спрашиваю хозяйку: где партбилет, в кармане был, куда дели? Отвечает, муж сдал партбилет и удостоверение офицера в райком партии, когда обнаружил, что это гимнастерка, а не его спецовка. Отнес секретарю, потому как не знал, будет мой полк на месте к концу рабочего дня или нет.
Выслушал я это как приговор. Что делать? Говорю своему товарищу: «Давай мотоцикл, помчусь за партбилетом». Он помялся, помялся, махнул рукой: «Была не была. Жми!» Выпустил меня с «губы», дал мотоцикл, и помчался я на ночь глядючи в район, к секретарю, а это сорок километров. На западе пушки ухают, трескотня пулеметная, бой ведут мои товарищи, а я на восток на мотоцикле жму. Если патруль остановитдезертир. Ничем доказать не смогу, кто я такой, ничего в кармане нету, даже справки из части никакой не взял, да и кто ее мне выдаст! Все на передовой, а я с «губы», тепленький, отпущенный за партбилетом. Кто в это поверит!
Я не спускаю глаз с Егорыча, гляжу на его лысину, на крупные морщины, на крепкий еще и упрямый рот и рисую себе картину, как мчится он на мотоцикле сквозь теплую тревожную июньскую ночь.
Жму без фар. А по дорогам уже шпионов ловят. Только подумал такпатруль. «Стой!» Ну, думаю, все, теперь уж я погорел окончательно. Что делать? А они опять: «Стой!» И дорогу преграждают, машина стоит. Ну, тут я лихость проявил. Дал полный газ ина них, как в атаку. Они в сторону шарахнулись, я проскочил. Ногу ободрал о грузовик, чуть с мотоцикла не слетел, еле удержался. А сзади выстрелы. Пригнулся я и жму на газ. А пули возле уха поют, нежно так напевают. Думаю, только бы не в колесо. О себе не думаю, мне терять нечего. В рубашке родилсяни одна не зацепила. Первое крещение получил. Никогда не думал, что впервые меня обстреляют не немцы, а свои.
Примчался в район. А там уже эвакуация идет. И где секретарь, никто не знает. Он по району мотается: скот угнать надо, людей вывезти, имущество государственное хлопот по горло и даже выше. Куда ни приеду, говорят: только что был. Гонялся, гонялся за ним, наконец поймалв райком он вернулся. А уже светает, уже война сутки идет, а я еще никтони партийный, ни офицер. Предстал я перед секретарем, мужик он видный, на запорожского казака похож. Так и так, говорю, мой билет у вас. А он мне отвечает: билет действительно сдали вчера, но откуда он знает, что это именно мой билет, и почему я, коммунист, в такой ответственный для страны и партии момент билет потерял? Что ему сказать на это! Говорю, как хотите, судите, но это именно я, по фотокарточке на билете можно установить, и что я прямо с «губы» примчался, и что если к рассвету не вернусь в часть, буду считаться дезертиром и меня расстреляют, и что товарища своего подведу, который меня отпустил на свой страх и риск из-под ареста, и что мои друзья уже сражаются с фашистами, а я вот тут время теряю.
Секретарь, измученный, с черными кругами под глазами, смотрит на меня и молчит. А я вижуспит он. Стоит, глаза открыты, а сам спит, как заморенная лошадь, стоя. Я его за рукав тронул, говорю: как быть? Он спрашивает: «Чтокак?»«Да билет,говорю,партийный отдайте». Очнулся он совсем и говорит: «Вот черт, я думал, приснилось мне все этои война, и ты. Лучше бы уж не будил, во сне не так тяжело, как наяву». А я ему свое: «Билет отдайте, а то меня расстреляют». Выдал он мне его, поверил, и даже ни пуха ни пера пожелал на дорожку. «Пить,спрашивает,будешь теперь?» «Ни во век»,говорю. С той поры ни глотка.
Неужто ни разу?сомневается Носач.Ни капли.
Силен! восхищенно восклицает капитан.
Если бы ты такое пережил, Арсентий Иванович, тоже бы силы набрался,усмехается Егорыч.Поклялся я тогда, что, если жив останусь, ни грамма в рот. Если, конечно, не расстреляют, когда вернусь.
Звонок взрывает тишину кают-компании. Носач встает и быстро подходит к телефону.
Да. Иду,говорит он в трубку и выходит.
Запомнил я ту ночку,задумчиво продолжает Егорыч.А ночь, вам скажу, была сказочная. Луна, хоть иголки подбирай, соловьи заливаются, цветы пахнут, благоуханье кругом. Уж на что я не в себе был, а и то запомнилночь прекрасная.
Ну и чем все это кончилось?не выдерживаю я.