Молчание нарушает Фомич:
В городе ателье есть, платья шьют. Никто эти платья не берет. А ателье передовоеэкономия большая, план всегда по валу перевыполняют. На районной Доске почета висят.
Лишь бы план выполнить!опять вспыхивает Автандил.А там хоть трава нэ расты. Голову нада имэть,он постучал себя по лысине,а нэ качан капусты. План можно выжимать на платьях, на угле, на нефтина живой природе нэльзя. Каждый раз спохватываемся, да поздно.
Потом ищем виноватого, на одного кого-нибудь сваливаем,поддакивает Фомич и продолжает рассказ:Директора ателье сняли. Жадность фраера сгубилахотел, чтоб ателье было признано коллективом коммунистического труда. Низкое качество, по его мнению, ерунда, мелочь; главноеколичество, перевыполнение плана.
Между прочим, мы тоже будем бороться за звание коллектива коммунистического труда,заявляет Шевчук.
Всех подряд будешь записывать?спрашивает Фомич.
Я не директор ателье,сердито отрезает Шевчук.
А за количество спросят почему мало,не унимается Фомич.В этом деле тоже «охват» ценится.
Будем отвечать качеством.
Все видят, все говоряти никто не действует,возвращается к прежней теме Николаич.Пока в «Правде» статья не появится. Тогда все начинают шевелиться.
Начинают крычать, храбрыми, умными становятся,добавляет Автандил.Но... после «Правды», а до нэемалчок.
И я вспоминаю, как давным-давно был у одного номенклатурного областного работника. Сидит тот Некто в сером в большом кабинете, телефонов несколько штук на отдельном столике. Выхолен, тщательно выбрит, на щеках оптимистический румянец. Говорит важно, не торопясь, давая собеседнику возможность оценить весомость и значительность его слов. Вот с ним-то и произошел у меня разговор о китах. Тогда уже часто раздавались голоса, что пора прекратить бить китов, пока не уничтожили все стадо, пока кит не исчез.
«Будем бить»,твердо ответил работник на мой вопрос о китах. И слово «бить» он произнес так, что мне показалось: сверкнуло оно, как топор на эшафоте. Он так уверен в своей непогрешимости, так убежден, что трудится на благо народа! А ведь все время только и занимался уничтожением природы, нанося этим ущерб именно народу. И его ошибки придется исправлять потомкам. «Сельдь уничтожили неразумным промыслом,напомнил я ему.Вовремя не остановились, теперь ждем, когда стадо восстановится, жестко караем тех, кто забывает об этом».«С сельдьюда, неразумно вышло. Есть вот статья.Он вытащил из стола «Правду» со статьей профессора-биолога.Очень хорошая, смелая статья, с государственным подходом к делу. Я полностью разделяю мнение автора».«А с китами как?повторил я вопрос.Тоже такую статью ждать?»
Я еще не знаю, что через несколько лет мы с ним окажемся в одной больничной палате. К тому времени уже будет наложен запрет на промысел китов и китобойная база у нас будет ликвидирована. И на мой вопрос о китах он ответит: «Неразумно вели промысел. Подорвали стадо. Надо восстанавливать». И никакого чувства вины, он ее переложит на чужие плечи...
Капитана здесь нет?спрашивает судовой врач, поднимаясь по трапу в рубку. Полная пожилая женщина страдает одышкой, вот поднялась по трапу и задохнулась.
Нету, Римма Васильевна,отвечает Шевчук.Он, наверное, в кают-компании, обедает.
Нет его там.
Значит, к механикам спустился в машину. А что такое?Шевчук внимательно смотрит на взволнованное лицо врача.
Что-то делать надо, Сергей Павлович,тихо отвечает Римма Васильевна и смущенно поглядывает на нас.Соловьеву плохо.
Не успевает Шевчук ответить, как в рубку поднимается капитан.
Арсентий Иванович, с Соловьевым плохо,почему-то виновато говорит ему врач.
Что такое?хмурится Носач.
Галлюцинации. Голоса слышит.
Он на ногах?
На ногах.
А ну давайте его сюда!приказывает капитан.Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.
Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.
А ну пойдем со мной!По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом.У нас мужской разговор.
И плотно прикрывает за собою дверь.
О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.
Всадите ему укол самой большой иглой,говорит Носач Римме Васильевне.Пусть спит как можно дольше.
Я положу его в госпиталь, Арсентий Иванович.
Хоть в гальюн, лишь бы по палубе не шлялся.
Врач уходит.
Это ты его мне подсунул!хмуро смотрит капитан на Шевчука.Это на твоей совести.
Работник он золотой,оправдывается первый помощник.
Что вы все заладили: «золотой, золотой»! Это золотосамоварное. Вот оно где у меня!хлопает себя по шее Носач. И объявляет свое решение:Ссадим на первое же судно, возвращающееся в порт!
А как с тралами? Кто будет ими заниматься?спрашивает Шевчук, по лицу видно, что он сильно расстроен.
Сам буду заниматься,бросает капитан.От него сейчас толку, что от козла молока.
Работник он хороший,опять твердит Шевчук.
Мне не только работник нужен, мне еще и трезвый человек нужен!Капитан нервно закуривает, ломает спички, чертыхается.За борт свалитсякто отвечать будет? Ты или я?
И ты и я,спокойно отвечает первый помощник.
Спишу на первое попавшееся судно,непреклонно говорит Носач.
После ухода капитана в рубке молчание, его нарушает Автандил.
Жэна у него... Измэняет,поясняет он мне.И всегда измэняла. Онв море, к нейхахаль. И он это знает.
Вот видишь!с укором обращается ко мне Шевчук.Вот до чего разлады в семье доводят. А ты лекции о любви и верности читать-читать не хочешь.
Да не говорил я этого,сдаюсь я.
«Не говорил»,ворчит комиссар.Любовь и семьядело тонкое.
Мне кажется, что это он не только о соловьевской семье.
Все из-за баб,убежденно произносит Николаич.
Моряцкие женыособый род,задумчиво и с потаенной горечью говорит Шевчук.Деньгами избалованы, мужья по полгоду дома не бывают. Остаются на берегу одни, соблазнов много.
Обед сегодня знатный,восторженно объявляет Фомич, поднимаясь в рубку. Пока тут с Соловьевым разбирались, он успел уже пообедать. Фомичгурман.На первое борщ со сметаной, на второе мясо с макаронами, с хренком, с подливкой. Компот. И салатик из капусты с клюквочкой. Чего не идете? Все проблемы решаете?
Пожалуй, надо идти,соглашается Шевчук, и они с Автандилом отправляются вниз.
Ну как, бежим?благодушно бурчит рядом Фомич.
Бежим,отвечаю я.
Бежим, аж пинжак заворачивается,смеется Фомич, и его от природы розовое лицо еще больше розовеет. Он рыж, Фомич, с большими тяжелыми руками в веснушках и золотой шерсти, добродушен и всегда рассказывает что-нибудь смешное. Он прошел все моря и океаны. Тюленей бил на Востоке, на Севере треску ловил, на Юге, в тропиках, тонул, на Западе каждый квадрат океана знает «наскрозь».
Что это там?спрашивает Лагутин. Я тоже подношу бинокль к глазам.
Вдали что-то торчит из воды. На корабль не похоже. Все попеременке смотрим в бинокли, и никто не может разобрать, что там такое впереди.
Тут ливанец где-то затонул,говорит Фомич.Переломился на волне.
Когда?спрашивает Николаич.
Месяца два назад. В шторм. Это корма его.
Теперь я хорошо вижу, что из воды торчит корма большого судна, изуродованная, задранная вверх. Мелко здесь, значит. А мы жмем полным ходом прямо на эту корму погибшего транспорта.
Нет, это буксир что-то тащит,говорит Лагутин, прищурив дальнозоркие глаза.
Я присматриваюсь и вижу, чтода, буксир что-то тащит. Непонятно толькочто, Но буксир хорошо виден. Как я раньше его не рассмотрел.
Плавучий кран тащит,уточняет Николаич.
Я опять прилипаю к биноклю. Верно, плавучий кран. Фу, черт, что скажут, то и вижу! Тоже мне рулевой, впередсмотрящий! Очень даже ясно теперь вижу, что буксир тащит плавучий кран.
Ливанец тут где-то гробанулся,повторяет Фомич.Сухогруз.
Вахта моя кончилась.
Идти в каюту не хочется. Иду в кают-компанию. Все свободные от вахты смотрят телевизор. Поймали шведский фильм. Языка никто не знает. Смотрят действо и антураж. Какой-то джентльмен что-то говорит красивой даме, а она то заламывает руки, то бросает на него жгучие взгляды.
Автандил Сапанадзе комментирует:
Пришел к жэнэ своего началника. Саблазняет.
Нет,возражает Ованес, старший электрик.Это он пришел к секретарше и просит, чтоб она пропустила его к шефу.И нетерпеливо спрашивает:Скоро, нет хоккей?
Сунут нам чехи,зловеще обещает Автандил.Гаварю тэбе, кацо, она его любовница.
Еще посмотрим, кто кому сунет,не сдается Ованес.Не любовницасекретарша это.
Чехи сильнее,подает голос капитан.
Он сидит здесь же за столом. Подперев полуседую, с крупными кудрями голову, внимательно смотрит на экран. Сбоку похож на стареющего льва. Таких добродушных львов рисуют в детских сказках и мультфильмах.
Завязался спор, мнения разделились: и о кинокартине, в которой красотка все еще продолжала заламывать руки, и о хоккее. Автандил и Ованес чуть за грудки друг друга не хватают. Старший электрик у нас армянин, низкорослый смуглый крепыш. Он каждый рейс говорит, что этопоследний, и вот уже четырнадцать лет не может расстаться с морем и три последних года не был в отпуске. Ованес и Автандил неразлучные друзья и непримиримые спорщики, если дело касается спорта.
Фомич, храня серьезность, предупреждает, что на судне может вспыхнуть кровавая схватка: или Ованес зарежет Автандила, или Автандил сделает секир-башка Ованесу, потому как один из них болеет за тбилисское «Динамо», а другой, естественно, за «Арарат». Фомич утверждает, что слышал, как Автандил точил ночью кинжал (каюты у них рядом) и напевал: «Кинджял вострый в груд вонзылся, кров из сердца полылась...» А Ованес будто бы примерял волчий капкан у дверей каюты Автандила. Все смеются, а Ованес и Автандил криво усмехаются. И никто из нас не знает, что пройдет всего-навсего год, и Автандил умрет в рейсе от кровоизлияния в мозг, а Ованес в то время будет уже начальником цеха игрушек в Краснодаре.
Начинается хоккей. Здесь все ясно: где наши, где чехи, кто шайбу забил, за кого болеть. Носач болеет больше всех. Наши проиграли.
Капитан наваливается на моториста Зорева, который еще недавно играл в футбольной команде «Балтика», говорит ему, что, мол, дали вам всё, заласкали, а вы заленились, побегать лишний раз не хотите, лодыри, зазнайки, и что калининградская футбольная команда «Балтика» тоже такая же, на первое место никак не может выйти: кто бы ни приехал, обязательно «воткнут» хозяевам. Зорев слабо защищается, говорит, что он тут ни при чем, раз наши проиграли чехам, он хоккеем не руководит и не играет в него, а из «Балтики» лучшие игроки уходят, потому что им квартир не дают и заработок мал, и что их переманивают в классные команды то в Москву, то в Киев.
Развратили вас: квартиры, оклады, машины, все нам в первую очередь подавай,ворчит Носач.
Звонит телефон. Ованес берет трубку.
Арсентий Иванович, вас просят подняться в рубку. Оборвав спор на полуслове, Носач быстро выходит из кают-компании. Я за ним. Что там стряслось?
Мы вошли в пролив Па-де-Кале. Опять узкость, опять движение., как на большой уличной магистрали огромного города. Корабли идут в кильватер, идут встречными курсами, один за одним. Кто в Атлантический океан идетдержится правой стороны, кто в Северное морелевой.
И волна. Крупная. Ветер дует с Атлантики, нам в лицо. Идем на ручном управлении. На штурвале Андрей Ивонтьев. Тут же в рубке и Чиф. Он от хозяина ни на шаг. Песик на откидном штурманском стульчике встал на задние лапы, передними уперся в подоконник и глядит вперед, глядит строго и внимательно, облаивает каждое встречное судно. Облаяв, оглядывается на хозяина: «Как? Ладно я сделал?» Андрей кивает: «Правильно, пусть знают наших». И Чиф опять строго глядит на следующее приближающееся судно.
Справа от нас меловой высокий и обрывистый берег. Наверное, Дувр. Я где-то читал про эти меловые скалы, и мне кажется, что я их даже видел. Почему? Может, это память генов? Когда-то здесь проплывал мой отец. Он тоже видел эти меловые скалы, смотрел на них, как я сейчас.
Вот он, туманный Альбион. Впрочем, сейчас видимость хорошая. День ясный, солнечный и ветреный. Высокое безлесное плато сплошь утыкано маленькими городками. Они почти сливаются друг с другом. Сразу видногустонаселенная страна. Белые небоскребы торчат как свечи. Архитектура как везде. Если бы не знал, что это Англия, ни за что бы не догадался. Униформа двадцатого векаоднотипность построек во всех странах. Теперь города стали похожи один на другойанглийские, шведские, датские. Всюду одни и те же небоскребы. Архитектура бездушия. Чем все это рождено? Бездушием человека? Ведь ландшафт это не только лицо страны, это лицо общества, лицо человечества.
Все же странно видеть места, о которых давно знал и представлял их совсем другими.
Смотрю в другую сторону, в сторону Франции. Ее не видать. Даже в бинокль. Во Франции воевал мой отец. Там он участвовал в солдатском бунте в феврале семнадцатого года, за что был приговорен к каторжным работам и сослан в Алжир, в Африку. В детстве он рассказывал мне и про Францию, и про Африку, и про море. Переход из Архангельска в Булонь достался молодым солдатам-сибирякам, никогда не видевшим моря, тяжело. Везли их в трюмах несколько недель, и море все время штормило. «И как это моряки выдерживают!удивлялся он.Не приведи господь моряком быть». По велению судьбы, а вернеевоенкома, я во время другой мировой войны стал именно моряком. И мои морские дороги на Севере, видимо, не один раз пересекались с тем путем, которым проплыл в шестнадцатом году отец. А теперь вот я иду проливом Па-де-Кале, где шел когда-то и отец, прежде чем высадиться на французский берег, который я не могу рассмотреть в бинокль.
Па-де-Кале штормит.
Вода мутно-зеленая, тяжелая, в прорывы низких налетающих туч бьет солнце, и тогда крутые меловые обрывы Дувра ослепительно сверкают и по зеленой парче волн брызжет серебро.
А в Мексиканском заливе вода синяя-синяя,вдруг произносит рядом Шевчук, задумчиво глядя на волны.
Штурман Гена (сейчас его вахта) взволнован и настороженно глядит на корабли. Это он вызвал капитана в рубку, и Носач теперь сидит на откидном стульчике и тоже внимательно наблюдает за движением судов в проливе. Каждый раз, когда приближается судно, штурман Гена взглядывает на капитана, ожидая его приказаний. Но Арсентий Иванович молчит. Зато звонко лает Чиф.
Да пошел ты отсюда!не выдерживает штурман Гена и замахивается на песика.
Тот виновато прижимает уши и с недоумением глядит на штурмана. Мол, для вас же стараюсь!
Не трогай его,мельком роняет капитан, не отрывая глаз от пролива.
На нервы действует,объясняет в спину капитана штурман Гена и недовольно глядит на Андрея Ивонтьева.Тут движение такое, а тут он...
Рулевой весь внимание. Лицо застыло, глаза то на компас, то на пролив. Слов штурмана он будто и не слышит, но на скулах ходят желваки.
А в Мексиканском заливе вода синяя-синяя,опять говорит Шевчук и вздыхает.
Я хочу представить себе синюю-синюю воду теплого экзотического Мексиканского залива и не могу. Передо мной мутные волны Па-де-Кале.
Может, и Мексиканский залив я еще увижу? Может, на Кубу будем заходить?
КАРТИНКА ИЗ "ОГОНЬКА"
Я век себе по росту подбирал...
Арсений Тарковский
После утренней вахты валяюсь на койке, блаженствую, а ноги горятеще не втянулся в длительное неподвижное стояние на руле, и они у меня сильно опухают.
Отдыхаю, а сам не свожу глаз с картинки на стене. В каюте висит вырезанная из «Огонька» и кем-то наклеенная на переборку цветная репродукция картины. Я часто смотрю на нее, и каждый раз она вызывает у меня необъяснимое волнение, смутное воспоминание, будто все это я уже видел раньше и знаю какой-то давней памятью. «Все это было когда-то, только не помню когда...»