В прорехах тумана вдруг появляются прогалинки воды, тяжелой, серо-зеленой, и на ней покачиваются суденышки под парусами. Стариной так и веет от этой картинки.
Что это?спрашиваю Сей Сеича.
Оторвав нажженное ветром лицо от телефона, он недовольно взглядывает на море.
Датчане! Але, але, слышно меня?
Ни датчане, ни штурман в рубке не слышат Сей Сеича.
Ну техника! В гроб бы ее заколотить!ворчит он.
В прорыве мутно-белой мглы показалось судно. Окрашено в яркие цвета, с какой-то странной рубкой в виде маяка, на которой действительно вспыхивает огонь. Судно подает сигналы и ревуном.
Справа по носу судно! ору я изо всех сил.
В окно рубки высовывается капитан, что-то говорит Николаичу, голова которого торчит там же, и я вижу, как оба они улыбаются.
Это маяк,поясняет Сей Сеич, дуя на красные задубевшие пальцы.Плавучий маяк.
Вот из-за этого-то маяка и вынырнул белый огромный пассажирский лайнер. Вылетел на всех парах из тумана и попер нам наперерез.
Справа наперерез судно!кричу я на мостик так, что сорвал голос.
«Катунь» и лайнер стремительно сближаются. Сейчас он нас развалит пополам или подомнет, как танк консервную банку. Отчетливо вижу высокую надменную рубку лайнера и в окне бесстрастное лицо кэпа в фуражке с задранной тульей. Заграничный кэп холодно смотрит сверху вниз. Нет, он и не думает сворачивать. Да и по правилам судовождения мы должны уступить ему дорогу. Совсем близкои с каждой секундой все ближе!острый форштевень лайнера взрезает мутно-зеленый шелк моря, обнажая белую изнанку, и с неотвратимой стремительностью надвигается на нас.
Ноги мои приросли к палубе. Чувствую вдруг, что меня резко заносит. Это «Катунь» круто покатилась лево на борт. Перед самым нашим носом проносится высокий белоснежный красавец. Норвежец, если судить по флагу, или датчанин, а может, и швед. У них у всех флаги с крестами, и я путаю их.
«Катунь» наша совершила изящный круг на все триста шестьдесят градусов и возвратилась на прежний курс. Вовремя я заорал! Можно считать, что именно я спас «Катунь». От гордости у меня «в зобу дыханье сперло». А под мышками, между прочим, текут холодные ручейки.
Снова входим в плотный туман. Ватные клочки шаркают по лицу, оседают холодными каплями. Я напряженно всматриваюсь и вслушиваюсь. И все мерещится белый лайнер.
Сей Сеич ушел, так и не наладив телефон. Вскоре и мне кричат:
Гордеич, на руль!
Озяб я, нажженные ветром щеки одеревенели. Неуклюже лезу по трапу в рубку и с радостью чувствую, как тихо и тепло в ней. Ночью казалось, что нет на судне места хуже, а теперь вот, после вахты на носу, здесь как в раю. С удовольствием «разболокаюсь», как говаривала моя бабка, скидываю тяжеленный полушубок, валенки, ощущаю, как сладостно ноют мускулы, почувствовав облегчение.
Серега Лагутин начинает неохотно натягивать полушубок, чтобы идти на мое место, но тут море проясняется.
В рубашке родился,уныло произносит Николаич. Второй штурман чем-то явно расстроен.Прибери в рубке, раз такое дело.
Серега начинает мокрую приборочку со шваброй в руках, я стою на руле.
Впереди открывается простор, мутно-зеленый, с глянцевым отливом, по которому кое-где низко стелются клочки сизого тумана. И везде, куда ни кинь глазом, покачиваются какие-то суденышки под парусами. Штук двадцать. Датчане, что ли, опять? Очень живописно все это: и суденышки, от которых веет стариной; и вода, отливающая холодным, но несильным и потому приятным для глаза блеском; и разноцветные косые паруса. Солнца еще не видим, оно где-то за туманом, но свет его лежит уже на море.
Узнаю, что совсем не я спас «Катунь». Лайнер давно уже приметили в локатор и следили за ним (на этот раз локатор сработал, слава богу!). А я-то думал, что яангел-хранитель «Катуни»! Узнал и о том, что Носач разнес старпома и Николаича за то, что они допустили столь опасное сближение. Самого его за несколько минут до этого позвали в радиорубкуначальник промысла хотел знать, когда мы прибудем на место и начнем лов. Разговаривая по радио, Носач интуитивно почувствовал опасность, выскочил из радиорубки и, мгновенно оценив обстановку, оттолкнул рулевого, сам резко повернул руль и этим предотвратил столкновение.
Все это нашептал мне Серега. Он же сообщил, что капитан кричал на Тин Тиныча, что ему не старпомом быть, а прачкой. А Николаичу заявил, что из него никогда не получится капитана, раз не может принимать самостоятельные решения на своей собственной вахте. Я слушал Серегу, а сам думал: видел ли я действительно кэпа лайнера, или он мне причудился? С перепугу нафантазировал? Уж очень высоко рубка лайнера, чтобы в окне увидеть кого-то. А передо мной и сейчас еще надменное холодное лицо, норвежская бородка и короткая трубка во рту. Может быть, образ моряка-скандинава из прочитанных книг так врезался в сознание, что и не видяувидел.
Туман расходится. Показался берег. Плоский, низкий, сиреневый. И море стало сиреневым, и небо. В жизни такой красоты не видывал!
Руль поставлен на автомат, и я рассматриваю берег в бинокль. Капитана в рубке нет, и все чувствуют себя посвободнее.
Дания. Вот какая она. Сиреневая. Низкий вересковый берег, трубы заводов, дым, маяки, мощная радиолокационная станция, очень похожая на Пулковскую обсерваторию.
Море то сиреневое с яркими бликами, то как жидкое сверкающее серебро: цвет то густеет, и море становится тусклым, как расплавленное олово, то опять серебряные веселые блики продернутся на сиреневом атласе воды. Удивительно красиво! А в бинокль почему-то еще красивее. Смотрю не отрываясь. Вдали, в легком мареве, туманно появляются силуэты встречных судов, будто из моря возникают. Сначала тонкие мачты, потом легкая надстройка, погодя и сам корабль. Будто нарисован акварелью и только при приближении начинает приобретать плоть, реальность, вес.
Если облокотиться на подоконник, то море в бинокле начинает дрожать, и серебряные блики образуют маленькие завитушки, и море становится кудрявым, будто создано оно из серебряных закрученных стружек, будто нарисовал его веселый художник для детской книжки.
Тихонько поет Фомич, начальник нашей радиостанции.
Он стоит рядом, тоже смотрит на море и щурится от солнца.
Сиреневое море, сиреневое небо, Сиреневая Дания, сиреневый Гамлет,
Ни на какой картине подобного не увидишь, ни в кино, ни тем более в книге не прочтешьпросто слов не хватит на эту красоту. Правильно говорили древние: навигаре нецессе эстплавать по морю необходимо. Хотя бы ради того, чтобы увидеть его вот такимсиреневым.
Любуешься?раздается рядом. Это Шевчукпервый помощник капитана, или комиссар, как еще их называют рыбаки. Он поднялся в рубку и грустно смотрит на меня. А я знаючеловек он веселый.
Красиво.
Красиво,задумчиво повторяет Шевчук.Здесь «Пеликан» погиб.
И в ту же минуту загудела «Катунь», горестно, надсадно.
Сейчас квадрат проходим,поясняет мне Шевчук.
Год назад здесь в тумане погиб наш траулер. Спаслись несколько человек, остальные нашли вечный покой в этих холодных водах.
В рубке молчание. Сейчас на всем судне молчаниевсе знают, почему надрывно кричит «Катунь». Николаич с суровым и скорбным лицом не отпускает шнур ревуна. По спине подирает мороз. В этом квадрате все суда нашего порта напоминают гудками погибшим товарищам, что помнят о них, помнят.
Гудок обрывается, и рубку придавливает тяжелая тишина. В ушах звенит от такой глухоты.
Навстречу идет огромный транспорт. Красивый, грузно осевший в воду. Издали кажетсяскала меловая торчит посреди моря, так высока белая шестиэтажная надстройка судна. (Этажи я подсчитал в бинокль.)
Японец,произносит Николаич.
В бинокль видна на черной трубе транспорта белая широкая полоса, а на ней красные иероглифы, изображающие нечто похожее на шалашик. Знак фирмы.
Медленно надвигается на нас и становится все великолепнее грандиозный японский транспорт. Умеют они строить, ничего не скажешь.
Контейнеровоз,поясняет опять Николаич.
Разминулись. Проводили его глазами. И сновапустынное сиреневое море.
У тебя жена когда родилась?задает неожиданный вопрос Шевчук.
Жена? А что?
Надо.
Зачем?
Ну надо. Говори,улыбается Шевчук, раскрывает блокнотик, нацеливается карандашом в листок.
В марте.
Жаль.Шевчук закрывает блокнот.
Почему жаль?
Телеграмму бы дали от экипажа «Катуни», с днем рождения поздравили бы.
Зачем?
Что ты заладил: «почему» да «зачем»,смеется Шевчук.Поздравили бы, сообщили, как ты работаешь. Приятно же получить с моря телеграмму не только от мужа, но и от всего экипажа и от капитана и узнать, что ты ударно трудишься.
А еслиплохо?
Не выйдет,обнадеживает Шевчук.У Носача все хорошо работают. Тут как в армии: не умеешьнаучим, не хочешьзаставим.
Опять смеется. Когда он смеется, он светится. Смотришь на него и сам начинаешь смеяться. Хорошо смеется комиссар.
Хожу вот, записываю дни рождения чужих жен.
Это хорошо,одобряю я и жалею, что день рождения жены уже прошел. Вот удивилась бы, получив телеграмму от всего экипажа.Хорошо придумали.
Конечно, хорошо,охотно соглашается Шевчук.Новшество. Будем внедрять на весь флот-флот.
Когда он говорит длинную фразу, то некоторые слова повторяет, выдает их дуплетом.
Между прочим, сейчас партбюро было, тебя редактором-редактором судовой стенгазеты назначили,сообщает он мне новость.
Меня?ошарашенно переспрашиваю я.
Тебя. Так что придумывай название газеты.
Хоть бы спросилисогласен ли.
А куда денешьсякругом вода,опять смеется комиссар и уже диктует:Значит, так: лучших в газету, отстающих тоже. Хорошо бы еще такой сатирический листок-листок выпускать. Веселый чтоб. Юмор в морепервое дело. Так что давай рожай-рожай юмор.
Да не умею я рожать,отбрыкиваюсь я.
Как это не умеешь? Партийное поручение, брат. Хошь не хошь, а рожай.
А ты знаешь, что с рулевым на вахте нельзя разговаривать? прибегаю я к последнему аргументу.
Знаю,улыбается Шевчук.Но у тебя руль на автомате, так что не открутишься. И лекции читать будешь.
Какие еще лекции?
О любви.
О любви?
О любви и верности,уточняет он.
Да что ялектор из общества «Знание»! Да еще о любви.
Надо,твердо говорит Шевчук, и мне становится ясно, что меня заарканили. Хоть взлягивай, хоть взбрыкивай, а воз везти придется. Умеет наш комиссарпосмеяться-посмеяться да и решить вопрос твердо.
В море лекции про любовьсамое главное,поясняет он мне доверительно.Любовь и верность для морякакраеугольный камень-камень. Понял?
Я молчу, я все понял.
А чего обед не объявляете?спрашивает Фомич, все время с усмешкой наблюдавший, как я пытался вывернуться из оглобель.Время.
Вахтенный штурман Николаич спохватывается и объявляет по радиотрансляции:
Команде обедать!
Потом подходит Шевчук и говорит:
Товарищи, прослушайте информацию. Сегодня у члена нашего экипажа, бригадира добытчиков Зайкина Анатолия Васильевича день рождения. Судовой комитет, администрация судна и капитан поздравляют вас, Анатолий Васильевич, с днем рождения и желают крепкого здоровья, семейного счастья, отличного настроения и трудовых успехов на промысле, куда мы прибудем через двое суток.
На промысел-то прибудем, а вот будет ли там рыба,ворчит Фомич.
Не строй мрачные прогнозы,хмурится Николаич.
Чего строитьтак оно и есть,поднимает плечи Фомич.«Амдерма» возвращаетсяпрогорели.
Откуда идут?живо интересуется Лагутин.
Оттуда, куда Макар телят не гонял.
Фомич знает все. Он день-деньской слушает эфир. Все новости на суднеот него.
Обстановка на промысле тяжелая. Все капитаны жалуются.
И без того вислый нос Фомича совсем уныло опускается. Сейчас весна по календарю, а здесь, в Северном море, еще зимний холод, но у Фомича нос уже облез и покрыт нежной розовой кожицей. Фомич ростом с Петра Великого, но рыхл телом, и в рубке ему тесно. Когда он появляется в рулевой, сразу становится ясно, что она не так уж и вместительна.
По трапу взбегает Автандил, в руках его листок.
Фомич, атстукай тэлэграмму.
Не успели отойти, уже две телеграммы послал,бурчит радист.Дорого тебе обойдется любовь. Рыбы нет, чем платить будешь?
Аткуда тэперь рыба,соглашается Автандил. Онтехнолог, помощник капитана по производству, он знает положение с рыбой.Капиталисты всю выскрэбли. Вайме!
Будет вам панихиду петь,вмешивается Шевчук.Гордеич вот послушает-послушает, подумает, что и впрямь рыбы нет-нет.
Зачэм глаза закрывать!горячится Автандил, и лысина его краснеет.Каго абманываем? Сэбя абманы-ваем! Что былото было, что естьто есть. Батоно Гардэич и сам это увидит. Каго абманываем!
Большой рыбой теперь и не пахнет,вздыхает Серега Лагутин и вдруг улыбается.Я первый раз пошел в море семь лет назад, мне говорят: «На большую рыбу идем». Я думал, что она размерами большая, с дельфина, думал. Селедку брали у Фарер. Замолотили тогда!
Развэ это умно?запальчиво спрашивает Автандил.Караблей больше, чэм рыбы! Я тоже кагда пэрвый раз в морэ шел, мне сказали: «Возле Нью-Йорка ловить будэм. Ночью пришли на Джорджес-банку, мэня разбудили, гаварят: «Сматри, Нью-Йорк». Пасматрелвсе в огнях. Думал, правда Нью-Йорк. Утром разгляделсотни судов, до гаризонта. Прибежали брать сэледку. Касяк нащупают, кидаются в драку, бортами друг друга атталкивают. Иной прет прямо на тэбя, ему сигналишь, мол, с тралом иду, уступи дарогу, дарагой, а он прет на тэбя, потому что тоже с тралом. Трал вытащатвэсь бэлыйв молоках, в икре, как пэной мыльной покрыт. Это рыбалка? Да? напирает Автандил на Шевчука.Набегут сотни судов на адну банкуи «раззудись плечо, размахнись рука!» Ваш паэт Кальцов гаварил.
Чего ты на меня насел,отбивается первый помощник. Когда Шевчук сердится, лицо его приобретает не хмурое, а обиженное выражение и еще заметнее хохолок на макушке, как у мальчишки.Я, что ли, командую этими капиталистами, я, что ли, установил их порядки?
Теперь из-за них в промысловых районахфутбольное поле,замечает Фомич.Все содрали на дне тралами, как катками укатали. Так что Жоркину банку скоро прикроют, как Северное море с селедкой.
Он кивает головой в окно, и мы все смотрим на Северное море, по которому идем. Оно холодное даже на вид.
Еще лет пять-шесть назад была рыба, теперь океан заметно отощал,задумчиво произносит Николаич.
Теперь рыбы в нем, как пельменей в котле после гостей,говорит Фомич.Два-три пельмешка останется, и гоняется хозяйка за ними с дуршлагом. Так и мы по океану с тралом бегаем.
Люди как дети неразумные, делают не знают чего,вставляет Николаич.Землю замусорили, океан подчистили.
Нэ дэтипрэступники!горячими глазами смотрит Автандил на штурмана.На суку сыдим, его же рубим. Сэледку угробили?! Угробили! Скоро скумбрию выгрэбэм, ставридутоже запрэт наложат. Думать нада! Понял, кацо?И, обращаясь ко мне, просит:Гардэич-джан, напиши про это! Напиши, богом прашу тэбя!
Не от нас это зависит. Мы люди маленькие,вздыхает Николаич.
Нэ маленькие, а трусливые!уточняет Автандил.Из-под ворот только можэм тявкать.И опять ко мне:Прашу тэбя, кацо, напиши про это. Душа балит.
На наш век хватит,беспечно отзывается вместо меня Серега Лагутин.
Автандил прямо-таки взвинчивается от такого заявления.
Вот-вот, кацо! После нас хоть патоп. Бэй ее пад дых, бэй в кровину, матушку-природу! Она бэзатветная. Круши, юшку пускай! Бэй, чтоб нэ паднялась! Ас-са-а!Автандил уже кричит, с южным темпераментом машет руками, будто рубит кого-то выхваченной из ножен саблей.
Мы ошеломленно смотрим на него. Я даже подумалне пьян ли он? Может, хлебнул втихаря. Но Автандил вдруг сник, устало опустив плечи, и тихо, очень тихо говорит Лагутину:
Нэт, дарагой, это вредная мысль, это прэступная мысль: «На наш век хватит».
Он отворачивается от нас, смотрит на веселое сиреневое море. В рубке наступает неловкое молчание: Автандил устыдился своей вспышки, а мы молчим, будто виноватые, вроде мы это придумалитак безжалостно относиться к природе, так безответственно выгребать богатства океана, не думая о будущем, о том, что может произойти с человечеством, если сейчас подорвать основу основ жизни на земле.