Провинциал - Владимир Павлович Кочетов

Провинциал

ПРЕДИСЛОВИЕ

Нет, все-таки это совсем неплохо: в двадцать пять лет выпустить полновесную книгу художественной прозы. А тремя годами раньше опубликовать в «Юности» повесть, которая была замечена критикой и получила ежегодную премию журнала, и еще годом раньше  издать книгу стихов, а в тринадцать лет напечатать первое стихотворение.

Это итоги, так сказать, творческие. Приплюсуем к ним работу в журналистике (в редакциях газеты «Дагестанская правда» и журнала «Женщина Дагестана»), учебу в университете, подготовку диссертации к аспирантуре Литературного института имени А. М. Горького Вольно или невольно Владимир Кочетов опровергает многократно «обкатанные» критикой тезисы о «постарении» молодой прозы, о неизбежности поздних дебютов.

И хорошо, что опровергает. В литературе, как и в природе, для активной жизнеспособности тоже необходим внутренний баланс. Протестуя против поспешных, легковесных исповеданий «младых сынов века», мы понимаем в то же время: серьезная и продуманная проза тридцатилетних не заменит и не восполнит того психологического, нравственного опыта, которым располагают сегодня двадцати-двадцатипятилетние молодые люди. В этом смысле проза Владимира Кочетова интересна и поучительна прежде всего тем, что она запечатлела процесс становлении сегодняшнего юношества. В ней первые уроки столкновения с миром, с человеческой добротой и ранней самостоятельностью («Надежда Степановна»), любовью «Лилии над головой», сложностью и драматизмом жизни («Как у Дунюшки на три думушки», «Ночная охота»), непривычной атмосферой крупного современного города («Провинциал»). Владимир Кочетов довольно редко пишет от первого лица, тем не менее его проза несет в себе отчетливый отпечаток исповедальности; «я» автора непременно присутствует в нравственных поисках, духовных прозрениях главного героя.

Не берусь предрекать резонанса, который вызовет первая книга повестей и рассказов Владимира Кочетова, и все таки выскажу надежду, что критика заметит и уверенный профессионализм, и своеобразие почерка молодого писателя. Владимир Кочетов стремится строить фразу так, чтобы она была емкой, естественной и легкой по ритму, наполненной внутренней энергией.

Если определять своеобразие авторского почерка, то складывается он из двух разнородных и несколько неожиданных составляющих. Каких? Прежде чем ответить, я сделаю невольный экскурс в прошлое, в 1970 год, когда в городе Орле приходила Всесоюзная научная конференция, посвященная столетию со дня рождения Бунина. Рядом со степенными и чинными литературоведами можно было встретить высокого и худощавого парнишку, студента из Махачкалы, который своей непосредственностью явно выбивался из ритуальной атмосферы конференции.

Конференция пришла мне на память, когда в сборнике стихов Владимира Кочетова «Пролески» я встретил стихотворение «Иван Бунин». Вместе с курсовыми работами о творчестве Бунина писались стихи. Некоторое влияние бунинского стиля можно встретить в прозе Владимира Кочетова  в пластичности, предметности, осязаемости ее. Но сейчас я хочу обратить внимание на другое: у Владимира Кочетова соединяются два начала  книжное, филологическое, идущее в немалой степени от университетских познаний, и зрелый, «взрослый» взгляд на мир. Главная нота, которая звучит в творчестве Кочетова, навеяна не чтением книг, а живой жизнью, непосредственным с нею контактом.

Хочу сказать в заключение, что Владимир Кочетов требовательно относится к себе, он скромен, и он достаточно хорошо представляет, насколько трудным делом является литература. Все это вместе взятое, в соединении с одаренностью, значит немало.

Валерий ГЕЙДЕКО

ПОВЕСТИ

«КАК У ДУНЮШКИ НА ТРИ ДУМУШКИ»

1

Митя несколько раз уходил к Тереку один. Он шел через лес тенистой наезженной дорогой, из чащи веяло сыростью и прохладой; стайка комаров мутным пятном рябила перед глазами и горячо жалила лицо, шею, руки; справа, на зеленой, залитой солнцем поляне трепетали в мареве толпы белых ромашек, цвели кусты сухого розового вереска, летали пышные синие стрекозы. Голубое небо мелькало в зеленой древесной листве, а на дороге от легкого ветерка узорной занавеской шевелились тени. И Мите казалось, что вот сейчас, сто́ит только ступить еще несколько шагов, раздвинутся кусты, и на дорогу выйдет Лев Толстой, но не тот, которого привыкли видеть,  с окладистой бородой, великий и могучий, а другой  в сером армейском мундире, в фуражке с красным околышем, юный и некрасивый, улыбнется застенчивой улыбкой и скажет:

 А я вот гуляю

И у Мити вздрагивало сердце, он замедлял шаги, прислушивался, не треснет ли где в лесу сухая ветка. Но в лесу было тихо и спокойно, а сердце билось гулко, тревожно. Митя понимал: то, чего он хочет, глупо и невозможно, но все равно ждал

Студент третьего курса университета Дмитрий Косолапов был руководителем студенческой фольклорной экспедиции, приехавшей этим летом в Щедрин  одну из станиц бывшего гребенского казачества. Темноглазый, высокий, он руководил маленьким отрядом в три человека. Это были девушки: Наташа Лукьяненко, Варя Трофимова и Птичкина.

Не ко сроку попали они в Щедрин: началась уборочная страда, все трудоспособное население колхоза с раннего утра до глубокого вечера пропадало в поле, и песельники тоже были там. Петь в поле они не соглашались: слишком тяжелая была работа, слишком сильно пекло июльское солнце; вечером усталость гнала людей ко сну  новое утро требовало новых сил.

Квартиру сняли у одинокой молчаливой старухи Авдотьи Михайловны. Она отдала девушкам одну из двух комнат, низкую, темную, с покатыми полами. Иногда девушки спали на террасе, Митя же на ночь ставил свою раскладушку в саду, под абрикосовым деревом. Если ночью его одолевали комары, которые кусали и сквозь тонкое байковое одеяло, он перетаскивал свою постель в маленький, тесный коридор и плотно закрывал дверь. Правда, это помогало мало: на коридорной стене, у которой стояла раскладушка, темнело огромное рябое пятно: высохшие тельца комаров с запекшейся кровью  следы ночных Митиных бдений.

В углу, на старом коричневом комоде, стояли две забытые, потускневшие от времени иконы: одна  большая, тяжелая, в черной деревянной оправе и с темной стершейся позолотой  изображала Иисуса Христа, от которого лучами исходил божественный свет, другая, поменьше, помещалась сверху, и на ней была божья матерь с нимбом над головой. Митя подолгу разглядывал иконы, ему было любопытно: древние ли они на самом деле? Он спросил об этом хозяйку.

 А кто его знает?  сказала она.  Должно быть, старые, вишь, потемнели как.

Митя любовался иконами, но опасался, как бы они не свалились ночью ему на голову, и поэтому предпочитал спать в саду.

Иногда вечером Митя заходил в комнату хозяйки, присаживался на стул у двери и начинал расспрашивать старуху. Та, нацепив на высохший, сморщенный нос очки в металлической оправе, занималась шитьем, штопаньем или, устав от работы, просто зевала.

 А правда, что в этой станице бывал Лев Толстой?  спрашивал Митя.

 Лев Николаевич-то? А то как же! Бывал, бывал

 А с тех пор станица сильно изменилась?

 А и кто его знает?  отвечала старуха.  Раньше, говорят, она была ближе к Тереку. Видал на краю станицы развалившийся дом?  Авдотья Михайловна вытягивала нитку и, щуря подслеповатые глаза, смотрела на Митю поверх очков.  Это один из старых домов, с тех пор, говорят, стоит. А как Терек затоплять стал  уж больно сильно разливался весной,  так и перебрались повыше. А что, тебе интересно, что ли?

 Да, очень. Знаете, когда идешь по улице и думаешь, что по этой земле Толстой ступал, как-то странно становится

 Ступал, ступал,  говорила старуха.  А и хорошую он книжку про нас, казаков, написал. Я ее уж какой раз читаю.

Она брала со стола небольшую, потрепанную, разбухшую от времени книжку и, любовно перелистывая страницы, ласково улыбалась.

 Тут и картинки есть

И Митя замечал, как обгорелая спичка, используемая Авдотьей Михайловной для закладки, передвинулась с прошлого раза ровно на три страницы.

С хозяйкой им повезло. Жили они неплохо, весело. Купались в Тереке, наведывались в колхозный сад и каждый раз уносили оттуда полную сетку яблок и груш; гуляли по пустынным щедринским улицам и узнали в сельсовете, что летняя киноплощадка не работает: комары заедают зрителя.

2

Митя сидел на полу террасы, облокотившись на Наташину раскладушку, и глядел на звезды. Они сияли в узорных прорезях виноградной листвы, маленькие и яркие. Стеклянный жидкий свет переливался высоко в небе, казалось, он вот-вот прольется и затопит землю, проникнув даже под этот тяжелый лиственный шатер.

 Наташк, ты спишь?  позвал Митя.

 Да.

 Посмотри на небо.

 Да ну

 Посмотри!

Наташа свесила голову с раскладушки. Блестящие золотистые волосы живым потоком хлынули на пол, и Мите показалось, что это и есть звездный свет, который должен пролиться. Он подхватил в горсти мягкие Наташины волосы, провел ими по лицу.

 Мне больно, пусти. Какой противный!  Наташа оттолкнула его кулачком и шлепнула по руке.

Митя покорно выпустил полосы и лег, вытянувшись во весь рост на полу террасы, ощутил затылком прохладу досок, закрыл глаза и вдруг задохнулся от нахлынувшей волны волос. Наташа, заглядывая сверху, улыбалась.

 Ты не обиделся?

По его лицу бежали прекрасные Наташины волосы, по его лицу бежал лунный свет. Он был ощутимым, сухим, блестящим, с запахом гвоздики.

 Лежи и не шевелись,  прошептал Митя.  Слушай!

Звезда дрожит среди вселенной

Чьи руки дивные несут

Какой то влагой драгоценной

Столь переполненный сосуд?

Звездой пылающей, потиром

Земных скорбей, небесных слез,

Зачем, о господи над миром

Ты бытие мое вознес?

 Ну как?

 Ничего. Только непонятно: что значит «потиром»?

 Глупая ты!.. «Ничего»  передразнил ее Митя.  А потир  это чаша, старое церковное слово. «Чашей земных скорбей, небесных слез». Понимаешь?

 Понимаю, не маленькая. И вообще я на тебя обиделась, потому что ты груб,  сказала Наташа и отвернулась к стене.

Митя хотел обнять ее и попросить прощения, но в это время в черном проеме звери, как привидение, появилась маленькая большеротая Птичкина, закутанная в белую простыню.

 Я вам не помешаю, голубочки?

Птичкина села возле Мити.

 Читай, Митька, читай,  сказала она.

Митя улыбнулся, набрал полную грудь прохладного вечернего воздуха  от этого слегка закружилась голова  и, медленно выдыхая, начал читать:

Мечты любви моей весенней,

Мечты на утре дней моих,

Толпились, как стада оленей

У заповедных вод речных:

Малейший звук в зеленой чаще 

И вся их чуткая краса,

Весь сонм, блаженный и дрожащий,

Уж мчался молнией в леса!

Читая стихи, Митя отыскал в темноте Наташину руку, сжал ее, и она ответила легким пожатием. Митя облегченно вздохнул: помирились, и ему показалось, что летят они высоко над землей в чистом, звенящем воздухе, а земля, голубая и нелепая, подернута мягкой дымкой расстояния, но все же голубые озера, как зеркальца слепят глаза, и вдоль их берегов мелькают в зеленом массиве леса быстрые тени.

За Митиной спиной появилось еще одно привидение и бесшумно опустилось на порог у входа на террасу. Это была Варя. Круглый лоб, днем перехваченный белой сатиновой косынкой, яркий румянец на полных щеках делали ее похожей на колхозницу с агитплаката.

Митя читал своего любимого Бунина, а потом на заказ: Пушкина, Блока, Есенина, Пастернака, Цветаеву. Он зашелся стихами, как заходится трелями соловей в майскую ночь. Ему даже казалось, что у него, как у соловья, может разорваться сейчас сердце от упоительной боли: мир так прекрасен и нежен!

В один из просветов виноградной листвы выглянула луна и, облокотившись о ветви, тоже стала слушать. А Митя читал:

Я ехал к вам: живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны

Душе влюбленной грустно было;

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло

И выражение луны менялось, как будто она понимала то, что слушала.

Где-то на краю станицы заливисто лаяли собаки, но это нисколько не раздражало Митю, напротив, внутренне радовало. Про себя он думал, что собаки тоже, возможно, читают друг другу стихи Тихий, приглушенный голос его гипнотизировал слушателей. Они сидели недвижимы, и Мите порой казалось, что он убаюкивает девушек своим чтением, но стоило только замолчать и выждать минуту, как кто-нибудь говорил: «Прочти того-то»

Набежал легкий ветерок, и виноградные листья, повторяя за Митей, зашептали стихи Мигая красным и зеленым огоньками, в черном небе прогудел самолет  он тоже пел свою песню И петухи кричали по станице от одного двора к другому: «Ах, какая чудесная ночь! Как прекрасна жизнь!..»

В эту минуту Митя так любил звезды и небо, Наташу, Варю, Птичкину и вообще всех людей на земле, и собак, и самолет, гудящий в небе, и ветер, шелестящий в листве, что сладкие, неудержимо счастливые слезы невольно завершили в горле и голос задрожал, готовый вот-вот сорваться Но тут Варя сказала:

 Ах, как поздно!  и, оберегая свое крестьянское здоровье, ушла спать.

Митя замолчал, ему стало неловко. Он понял, что увлекся. Не все способны безоглядно уходить в тот мир, который дарят стихи, жертвовать для него сном или пищей, к примеру. Это он такой блаженный дурак: читал бы и читал до утра, до полудня, до вечера.

Птичкина тронула его за плечо:

 Хороший ты человек, Митька, только худенький.

 Не такой уж худенький,  грустно отозвался Митя.  Двухпудовкой не крещусь, но жму правой двадцать раз.

 Что за апологетика?

 Дилетантка ты, Птичка.

Птичкина гордо выгнула худую лебединую шею.

 А что? Если хочешь, быть дилетанткой  мое призвание!

Наташа томно вздохнула и повернулась на другой бок.

 Ладно, ладно, ухожу. Только не наделайте без меня глупостей.

Когда Птичкина ушла, Наташа села на раскладушке и сказала:

 Я хочу есть.

 Бедняжка! Пойдем на кухню.

Дверь в летнюю кухню отворилась с ужасающе громким скрипом, так что Митя и Наташа присели от неожиданности, а потом беззвучно рассмеялись. В темноте они нашарили несколько помидоров, огурцов, буханку хлеба и банку баклажанной икры.

 Хочешь кофе?  спросила Наташа.

 А откуда?

 Я сварю.

Митя взял Наташу за плечи, увидел блеснувшие в темноте глаза.

 Мы с тобой, как супружеская чета. А это вроде бы наше свадебное путешествие.

 Так хочешь кофе?

 Очень!

Через четверть часа у них был прекрасный обед, а самое главное  кофе, горячий, душистый.

 Светает,  сказала Наташа.  Надо ложиться спать.

 Наташк, пойдем солнце встречать!

И вскоре они шли, обнявшись, через низинный луг с высокой росной травой. Низкий густой туман стоял над нею и морозил ноги.

 Вернемся, мне холодно,  сказала Наташа.

Они остановились. Митя крепко прижал Наташу к себе.

 Нет. Мы дойдем до Терека и посмотрим, как всходит солнце.

Он подхватил Наташу на руки и понес ее к низкому кустарниковому лесу, за которым был Терек. Сначала она пугливо косила глазом на Митин подбородок, но, согревшись, прижалась к Мите теснее.

Ранние птицы перекликались к густых зарослях хриплыми, заспанными голосами; через дорогу важно прошлепала большая серая жаба; над ухом неотступно пел свой утренний гимн торжествующий комар. Впереди мелькнула поляна, а за ней гладким металлическим листом  Терек.

Но, по степи разбегаясь,

Он лукавый принял вид 

вспомнил Митя и улыбнулся. За Тереком, за колхозным полем пшеницы, разливались на горизонте два зарева  это у Грозного колыхали факелы природного газа. Ночью по заревам их можно было насчитать до пяти, при дневном же свете видны были только наиболее близкие. «Будто два солнца всходят»,  подумал Митя. В это время левее медленно, как на фотобумаге, проявилось еще одно зарево, и по всему небу над Тереком бледной полосой выступила розовая заря. Наташа не видела этого, и неожиданно Митя решил для себя: «Если она отгадает, какое из этих трех зарев настоящее, она станет моей женой!» Он поставил Наташу на землю, почувствовал, какими вдруг легкими и как бы полыми внутри стали руки.