А как не помогать? Она на трех работах, ей не успеть одной всюду управиться, но даже если она будет успевать разве это жизнь! Ни отдохнуть, ни носков Любке связать, а ведь еще и обед надо сготовить, и к бабушке сходить, помочь по хозяйству. Бабушка старенькая, еле ходит, мы хотели взять ее к себе, но она не хочет, говорит, привыкла к этой квартире, а мы, дети, будем ей мешать, потому что шумим очень. Но это она от старости, а вообще-то она добрая. Так когда же маме успеть все сделать, если я ей не помогу? И я ведь в доме единственный мужчина. Мне нетрудно пойти помыть полы, подумаешь, и не стыдно ведь в конторе в это время никого уже нет, я прихожу, когда все домой уходят. Запрусь и убираю всего четыре кабинета, за два часа управляюсь. Мне раз плюнуть, а маме сколько она может! Да и потом ей не два, а три часа убирать придется, я ведь быстро, шустро, а она устает на двух работах, да она еще в двух местах работает уборщицей, здесь она только числится, потому что убираю за нее я, она только зарплату получает. А как иначе? Жить-то надо Мы вон втроем, надо на что-то есть, одеваться, обуваться Отец алиментов не платит, мама не хочет подавать на него в суд, стыдится, и правильно делает, я ни за что не возьму его денег, ни за что! Видел я его как-то здесь, на углу, недалеко от школы, еле стоит на ногах и матерится на всю улицу. Так мне стыдно стало, так стыдно, ну, думаю, за что мне такой отец достался! Ведь как мама с ним разошлась, он за пять лет всего два раза приходил к нам домой, и то пьяный. Мама первый раз его хорошо встретила, стала чаем поить из-за нас с Любкой, думает, мы же все-таки его дети, а он начал кричать, ругаться, и она его выгнала.
Сашка замолчал, в глазах его стояли слезы. Ваня чувствовал себя так, словно был в чем-то виноват перед другом. Он вздохнул и похлопал Сашку по плечу.
Знаешь, сказал он, я очень рад, что мы с тобой подружились. И мама у тебя замечательная.
Сашка кивнул, он знал это и без Вани.
Я тоже очень люблю свою маму, сказал Ваня, она тоже много работала. Да и сейчас как тебе объяснить ей не нужно, нельзя, а она все равно! Не понимает
14
Между деревьями была проложена узкая полоска старого, обкрошившегося асфальта, за дорожкой давно не ухаживали, и молодая поросль березок, осинок, елочек густо обступила ее с обеих сторон.
Было приятно шагать по асфальту в чистом осеннем лесу. Запах прелых листьев, глянцевитый блеск березок, голубые провалы в облаках, легкое дыханье верхового ветра в кронах могучих сосен наполняли Ваню крепкой бодростью, верой в свои силы.
Других посетителей пускали в больницу только в приемные дни, а для братьев этого правила не существовало. Егор и Ваня приезжали проведать Елену Ивановну так часто, что тронутый их усердием главврач сам показал им дорогу в корпус с черного хода. Они проходили беспрепятственно, как свои люди.
Вот и сейчас через служебный вход братья вошли в цокольный этаж здания, поднялись по знакомой лестнице в широкий, ослепительно чистый коридор терапевтического отделения, заглянули в палату. В палате никого не было, койка Елены Ивановны, как и другие койки, стояла аккуратно заправленная.
Гуляет перед обедом, решил Егор, пошли в парк, поищем.
В обширном больничном парке было светлей, чем в лесу, но неуютней. Лишенные поросли, большие деревья стояли отдельно друг от друга и напоминали чужих, незнакомых между собой людей. Посыпанная песком аллея упиралась в глухой нелепый забор. Вдоль забора ходили пожилые мужчины и женщины в теплых пальто, ворошили прутиками опавшие листья, искали грибы, впрочем, здесь им совершенно ненужные.
Наверное, мама на своей скамейке, сказал Ваня.
В прошлый раз они долго сидели с матерью в дальнем, глухом углу парка. Ваня хорошо запомнил рыжий глинистый берег, густые кусты ежевики, узкую черную речку, на дне которой лежало много гнилых листьев и веток.
Теперь на скамье сидел важный, нахохлившийся воробей; увидев Егора и Вани, он огорченно чирикнул и упорхнул. Листья ежевики давно облетели, в глубине куста Ваня заметил уцелевшую между веток сухую ягоду, царапая руку, достал ее, положил на язык. Ежевичина была безвкусная, но все равно вспомнилось лето, тот день, когда он обжег на солнце свою бритую голову, перед глазами промелькнули золотистые песчаные дюны, застывшее в штиле море, белая стена зноя над степью, а в ноздри ударил запах молодых огурцов, которые он съел тогда, накупавшись
Разминулись, уверенно сказал Егор, вернемся в палату.
В больничном коридоре они столкнулись с лечащим врачом Светланой Алексеевной, той самой, что когда-то выгнала их из приемного покоя, а потом, после бессонной ночи, уговаривала ехать домой. Она привыкла к частым посещениям Вани и Егора, встречала братьев дружеской улыбкой, но сейчас почему-то отвела глаза в сторону, суетливо затеребила тесемку на рукаве халата.
Ой, мальчики, вы пришли Тут, понимаете, такое дело вышло, но вы не волнуйтесь, только не волнуйтесь маму вашу перевели в другую больницу.
Как в другую больницу? Зачем? испуганно выкрикнул Егор.
Светлана Алексеевна часто-часто заморгала и продолжала скороговоркой:
Вы не волнуйтесь, мы с ног сбились, два раза консилиум устраивали. Академик ее смотрел специально привозили, у нее у нее обнаружилась желтуха. Мы пришли к выводу, что ее надо немедленно изолировать. Позавчера отвезли в Боткинскую, туда ехать до метро
Найдем, глухо сказал Егор и, взяв Ваню за руку, пошел к двери.
Когда они выходили с больничного двора, к воротам подкатило такси. Егор подождал, пока выйдут пассажиры, молча сел рядом с шофером, Ваня сзади.
Куда? спросил шофер, разворачивая машину.
В Боткинскую.
По дороге они заехали на рынок, и шофер терпеливо ждал, пока Егор не влез в машину с большим букетом белых хризантем. Потом остановились у гастронома.
Чего он такой сердитый? Цветы покупает, а сам Или невеста в Боткинскую попала? спросил шофер Ваню, когда Егор снова вышел из машины.
Мама.
Шофер, грузно повернувшись на сиденье, тронул Ваню за плечо:
Извини Он был немолодой, с нависшими седыми бровями, с твердым, пристальным взглядом. Брат? Это хорошо брат!.. А давно она?
Нет, вчера, наверно. Сердце у нее, а тут еще желтуха! Она в больнице лежала, в той а теперь перевели в Боткинскую Ване не хотелось говорить, болела голова, но шоферу вдруг стало интересно, он продолжал расспрашивать:
А отец есть?.. Родственники? Помогает кто?..
Ваня сказал, что сейчас они живут с Егором вдвоем, что они приезжие, и назвал родной город.
М-да, шофер закурит сигарету. Невеселые ваши дела
Из гастронома Егор принес желтые, словно вылепленные из воска яблоки, вафельный торт, кулек любимых конфет Елены Ивановны «Каракумы», баночку меда.
Громады домов летели по сторонам улицы. Смешанный запах табачного дыма и бензина душил Ваню, его подташнивало. В висках стучало: «Желтуха, желтуха, желтуха» и вставало перед глазами жуткое чудище с желтыми глазами, с желтыми зубами, с желтой, воняющей бензином шерстью.
Ване вспомнилось, как заболела желтухой мать его дружка Славки Вершинина. Ее забрала «скорая помощь», и когда Ваня вошел в их квартиру, там удушающе пахло хлоркой даже в выварку, что стояла в коридоре с выстиранным бельем, санитары насыпали хлорку. А через две недели Славкину мать хоронили
«Неужели может случиться, что мама умрет?» подумал Ваня. Руки его похолодели, сделались влажными. Он глянул в окошко такси, по глазам полоснула вывеска: «Похоронные принадлежности». Сердце сжалось, слезы потекли из глаз, он смахнул их и решил, что теперь уж точно надо ждать самого худшего.
Когда они вышли из машины, шофер окликнул их:
Ребята!
Они оглянулись.
Ребята, я в тринадцатом парке работаю, Силин моя фамилия. Если будет нужна какая помощь заходите.
Больница оказалась огороженной высоким каменным забором, вход в нее был через маленькую сторожку, где никто не дежурил, и они беспрепятственно прошли на больничный двор. Несколько корпусов высокие, угрюмые кирпичные здания-близнецы с высокими цементными крылечками тянулись через весь двор параллельно один другому. Даже выглянувшее солнце не в силах было разрушить мрачную, глухую тоску этого отделенного от нормальной жизни мирка.
Они вошли в один из корпусов. Егор что-то спрашивал у женщины в белом халате Ваня ничего не понимал, только чувствовал острый, тяжелый лекарственный запах, даже стены, казалось, были пропитаны им.
По цементной, отполированной ногами лестнице поднялись на второй этаж, напротив большой серой двери с окошечком присели на сколоченные в ряд стулья.
Когда пойдем к маме? спросил Ваня.
К ней нельзя, нас не пустят.
Егор был угрюм, подавлен, во всех его движениях проступала несвойственная ему нерешительность.
Почему не пустят? воинственно сказал Ваня. Не пустят а мы пройдем! Что толку сидеть так?!
Сиди. В три часа откроется вот это окошко возьмут передачу. А туда не пускают, болезнь заразная
В три часа распахнулось окошко в двери.
Что, детки? спросила их ласково маленькая, сухонькая старушка в белом халате под горло и в белой, завязанной под подбородок косынке.
У нас мама Темина. Егор встал. Ее перевели к вам.
Как же, лежит, есть такая, ждет вас не дождется за вас переживает.
Мы не знали, хмуро сказал Егор.
В горле у Вани запершило. Было трудно поверить, что все, что он пережил в такси, он пережил только в воображении, что мелькнувшая на улице вывеска просто вывеска сама по себе, не больше.
Цветы возьму, мед возьму, а больше ничего, сказала старушка, не положено.
Егор протянул ей в окошко цветы, баночку меда.
Вы, детки, записку напишите, я передам.
Да, да, конечно. Егор стал рыться в карманах, нашел шариковую ручку. Бумаги, как на грех, ни у него, ни у Вани не оказалось. Разорвав пакет с яблоками, они написали записку на грубом лоскуте.
«Дорогая мамочка! Мы только сегодня узнали. Как ты там? Волнуемся! У нас все нормально. Что тебе принести завтра? Крепко целуем! Егор, Ваня».
Через четверть часа санитарка вернулась, подала Егору вырванный из тетради листок. На нем невообразимыми каракулями было начертано:
«Дорогие дети, извините, трудно писать. Ничего не приносите. Целую. Мама».
Ой, деточки, хорошая у вас мамочка, очень хорошая, но не наша, жалобно глядя на Ваню, сказала старуха. Ее как привезли, я глянула и сразу сказала: напутали, намудровали, нету у нее никакой желтухи.
Как это нету! разозлился вдруг Егор. Ее академик смотрел!
Что ж с того, что академик, я сорок третий год в этой больнице
Ну, конечно! Егор раздраженно хмыкнул. До свиданья.
Они вышли во двор, миновали пустую сторожку, шаги гулко отдавались в ней, звук рвался вперед, на улицу.
А может, правда, нет у мамы желтухи? робко сказал Ваня.
Нашел кого слушать. Егор устало махнул рукой.
Ваня сжимал в кулаке записку матери, голова у него кружилась, и звон трамваев едва долетал до его сознания.
Егор достал из сетки два яблока, протянул одно брату, другое вытер о подкладку своего пальто.
А мыть? Вдруг заразишься! крикнул Ваня.
К яблокам микробы не пристают, ешь смело. Егор с хрустом надкусил желтое яблоко.
15
В комнате было еще темно, но за окном искрили троллейбусы, наверное, эти вспышки и разбудили Ваню.
Он подумал, что мать сейчас, должно быть, тоже не спит, думает о них с Егором, и вспомнил: сегодня десятое октября день маминого рождения.
Натянув спортивные шаровары, Ваня побежал в ванную. Облил ледяной водой грудь, плели, плеснул на спину так, что дух захватило, растерся жестким махровым полотенцем, покрасовался перед зеркалом бицепсами и побежал будить брата.
Сегодня маме сорок два, сказал Егор за чаем.
Много. Ваня вздохнул.
Дурачок, мало, совсем мало!
А в прошлом году мы с мамой законно ее день рожденья отпраздновали! Тебя не было, ты же здесь был, и мы вдвоем праздновали. Вечером вдруг свет погас на линии повреждение. Мы свечку зажгли, достали спирт, помнишь, в шкафчике стояло в графине чуть-чуть спирта, развели водой и выпили. А на закуску три эклера: мама зарплату не получила, у нас всего рубль остался. Потом я песни пел, такой пьяный, мы сидели в большой комнате, свечка горела, пирожное съели, и я песни пел.
Ничего. Все наладится, убежденно сказал Егор. Еще будем праздновать мамины дни рождения по-настоящему, дома, все вместе!
Позавтракав, они принарядились и отправились в больницу.
На Егоре было пальто цвета маренго, мягкая шляпа, белоснежная рубашка, галстук светлого тона, отлично выглаженные брюки, начищенные до блеска туфли Глядя на этого франта, никто бы и не поверил, что пальто свое он носит четвертый год, шляпу второй сезон, а костюм уже однажды перелицован. Туфли Егор тоже практически не снашивал Елена Ивановна говорила, что у него легкая походка.
Иное дело было с Ваней: обувь на нем буквально горела, штаны рвались по шву и где придется, плечи пальто вечно были обтерты о стены. Егор часто говорил матери: «Как только этот тип входит в дом в ту же секунду что-нибудь падает, валится, срывается с гвоздя, на котором сто лет висело. Он еще не успевает ничего сделать, а оно само падает!..»
В больнице та же санитарка, теперь они знали, что зовут ее тетя Катя, приняла от них цветы и записку, в которой они поздравляли мать с днем рожденья и сообщали, что у них все хорошо, как писал Егор: «Все идет своим ходом».
Через полчаса тетя Катя вынесла сложенный вчетверо листок бумаги. Егор развернул его, они с трудом разобрали написанные карандашом каракули:
«Дорогие дети, мучаюсь я ужасно и который день на кислороде. Боли страшные. Все ночи, что провела здесь, никак не могу заснуть. Но вы не расстраивайтесь из-за меня. Все будет хорошо. Егорушка, смотри за Ваней. Кушайте хорошенько. Прислали ли мою зарплату? Говорят, никакой желтухи у меня нет и меня снова переведут в старую больницу. Целую вас, дорогие мои дети. Мама».
Неужели, правда, нет желтухи? растерянно спросил Егор тетю Катю.
Нету, миленький, нету. Я же сразу сказала: не наша она. А мамочка у вас какая хорошая, какая добрая, душа-человек! Она мне все про вашу жизнь рассказывает, одна таких молодцов подняла Вы не уходите, Анастасия Петровна, врач наш, хотела вас повидать, она скоро освободится, придет. Посидите тут.
Они сели и молча стали ждать врача. Ваня видел, как у Егора под тонкой, смуглой кожей ходят на скулах желваки, ему стало не по себе, он знал, желваки эти дурной знак: Егор, если его довести, ни перед чем не остановится.
Перед глазами встала сцена, случившаяся лет семь назад, Ваня ходил тогда в старшую группу детсада, а Егор заканчивал восьмой класс. Как-то, в начале весны, Егор забрал его из детсада чуть раньше обычного, и они пошли к Елене Ивановне на работу, просто так, от нечего делать. Было приятно прогуляться под первым солнышком. Домой возвращались втроем, по улицам бежали ручьи, и настроите была праздничное. На перекрестке, у винницы их было много в городе, привязался к ним верзила лет сорока, небритый, в грязной клеенчатой куртке.
Дамочка, обожди, окликнул он Елену Ивановну.
Пойдемте быстрей, дети, не надо связываться. Елена Ивановна взяла под руку дернувшегося было Егора, прибавила шагу.
Обожди! Эй!
Ваня испуганно оглянулся. Верзила нагонял их, щекастое лицо с мутными, красными глазами нависло над Ваней, и ему показалось, что душные полы клеенчатой куртки вот-вот накроют его с головой.
Мама! жалобно пискнул Ваня, изо всех сил уцепился за пальто матери.
Что вам надо! Вы напугаете ребенка! Елена Ивановна резко остановилась.
И тут пьяный выругался. Елена Ивановна побелела от гнева. У Егора под тонкой кожей заходили на скулах желваки. Пьяный шагнул к Елене Ивановне, но оступился, одна нога соскользнула с тротуара в желтым поток талого снега, верзила потерял равновесие, в ту же секунду Егор кинулся на него, сшиб с ног. Пьяный грохнулся навзничь. Наверное, в первый момент он потерял сознание, а Егор бросился на него сверху, вцепился в горло, стал остервенело душить. Желтый поток воды обтекал верзилу, тот хрипел, беспомощно бил по воде руками. Быстро собралась толпа, появился милиционер. Егора пытались оттащить от верзилы, но он брыкался, кусался и ни на секунду не выпускал из рук его горла.