Виктор смешался. До него запоздало дошло, что не все очевидно в его суждениях. Можно ли уподоблять жизнь беговой дорожке, где сразу выявляются победители и побежденные?
Встал с дивана, подошел к телефону, вызвал дежурного диспетчера, попросил доложить обстановку. С недавних пор ввел за правило перед сном связываться с цехом. Смена в стекольном работала точно по графику.
Теперь можно было и расслабиться. Виктор опрокинулся спиной на диван, протянул руку, не глядя включил стереосистему. Зазвучала знакомая музыка ансамбля «Пинк Флойд», полилась песня «Атомное сердце матери». Ему очень нравился этот ансамбль, особенно эта пластинка, где на мощном органном поле отчетливо слышались каждое слово, тончайшие голосовые нюансы певца, эмоциональные гитарные пассажи. Прабабушка частенько поругивала за «чужую» музыку, успокаивалась лишь тогда, когда, он зачитывал строки из газеты итальянских коммунистов «Унита»: «Новая работа британской группы «Пинк Флойд» камень, разбивший фешенебельную зеркальную витрину магазина шоу-бизнеса». Вспомнив об этом, Виктор невесело усмехнулся: «Не так ли и он своим появлением в среде руководящих работников цеха разбил устоявшуюся годами, кажущуюся зеркальной гладь стекольного цеха?»
* * *
Пелагея Федоровна Стекольникова умерла под утро, когда закрутила под ветром старая береза листочками, похожими по весне на зеленые стеклышки, застучала в ставни налитыми соком ветвями, словно посылала старой хозяйке последний поклон. Умерла Пелагея Федоровна тихо, как жила, ни вскриком не обеспокоила правнука, ни стоном.
Хоронил ее весь завод, весь поселок. В отделах заводоуправления прекратили работу, когда гроб с телом провозили мимо здания, выключили бравурную музыку у проходной, погасили световое табло на фронтоне управленческого здания.
Возле памятника Партизанам случилась непредвиденная заминка. То ли пэтэушники с венками в руках сбились с шага, то ли притормозил автобус с черной полосой по борту, только траурная процессия вдруг остановилась. Люди подняли гроб, молча подержали его на вытянутых руках. Они снова были рядом старая мать и вечно молодые, застывшие в бронзе, дети.
В эту минуту Виктор впервые ощутил во всей полноте непоправимость случившегося: ушли с этой земли все Стекольниковы, его корни и крона прадед Кирьян, Пелагея Федоровна, дед Алексей, бабушка Наташа, знакомые лишь по единственной любительской фотографии. Он почти физически ощутил: сдвинулся пласт времени, вынес его на самый передний край жизни. Теперь лишь он один остался из всей родни, из шеренги железных Стекольниковых, что выпестовали завод, подняли его на своих плечах, отстояли в годину страшных испытаний, заплатив за это самым дорогим. Виктор подумал: «За рубежом приходилось видеть людей-манекенов, в глазах которых стыли леность и скука, а нам, видимо, предписано Историей прорубать новые пути, протягивать руку помощи во все концы земного шара, откуда раздаются просьбы и мольбы, отдавать, что есть, не раздумывая. В какой еще стороне могла родиться поговорка: «Несчастий не знать, счастья не испытать».
Когда траурная процессия тронулась, Виктору вдруг захотелось как-то высказать глубокую признательность всем знакомым и незнакомым зареченцам, что пришли отдать последний долг мастеровой женщине, матери погибших бойцов, не оставили в трудную минуту его одного.
Под вечер, когда разошлись старики, соседи, рабочие со стекольного производства, что приходили помянуть Пелагею Федоровну, поклониться двум фотографиям, перевязанным одним черным крепом, за столом рядом с Виктором остались Николай Николаевич, Матвей, Ксана с Парфеном, Максименков. Особняком держалась Лидия, уронив голову на грудь, сидел Тамайка. Какое-то время молчали, не замечая, как за окнами догорал закат печального дня.
Друзья мои, Максименков, ссутилившись больше обычного, налил рюмку водки, встал, я вспомнил старую притчу. Однажды философ спросил матроса: как умер твой дед? Утонул в море. А прадед? Рыбу ловил, лодка перевернулась и А отец? Он тоже утонул. Как же ты не боишься после этого выходить в море? И тогда спросил матрос философа: как ваши предки почили в бозе? Вполне прилично, на своих кроватях. Ах, как же вы не боитесь после этого ложиться на вашу кровать?.. Кирьян, Пелагея они, как бы это сказать, тоже не боялись выходить в открытое наше житейское море. И уплыли. Эх, ма! поднял рюмку, взглядом приглашая поддержать, но никто не пошевелился. Выпил в одиночку. Почему-то сегодня он совсем не пьянел, хотя очень хотелось забыться, рассеять мрачные думы. Максименков, конечно же, понимал: с уходом Пелагеи не только ему, многим заводским будет недоставать чего-то очень близкого, личного. Уже сегодня для него все вокруг утратило краски и запахи.
Снова в большой комнате стало тихо. Казалось, все переговорено, перечувствовано, передумано, только никто не уходил. Виктор исподлобья взглянул на притихшую Лидию. Максименков тотчас перехватил этот мимолетный взгляд, положил на край стола поросшие рыжинкой руки:
Молчите. Ну, что ж, сообщу вам новость. Я порешил уйти из стекольного, с завода.
Чего это вдруг? спросил Виктор.
Пора на заслуженный отдых. У меня годков отработанных, что снега зимой, по горячему и по холодному стажу. И, предупреждая вопросы, поднял руку. Устарел я, братцы, для нынешних перегрузок, не желаю, чтобы и меня словом, как писал поэт: «Дарите цветы живым» Да, вот еще что. Верни-ка, Виктор Константинович, моего «колдуна», ту тетрадочку неказистую с записями. На досуге перечитывать стану. Максименков откинул прилипшие к мокрому лбу волосы. Еще раз прими самые искренние соболезнования. Пошли, жена, не оборачиваясь, Максименков направился к выходу. Лидия встала за ним.
Я провожу! Виктор, еще окончательно не осознавая, что значило для него решение Максименкова, шагнул следом, заволновался, не находя слов для выяснения причин столь неожиданной самоотставки. Удивило, что промолчал и Николай Николаевич.
У крыльца Виктор решительно остановил супругов. Лидия догадливо отошла в сторонку, к молоденьким березкам, Виктор откашлялся, однако ничего не успел выяснить следом за ними на улицу вышли и остальные.
Стоял совсем не по-весеннему теплый вечер. Ветерок утих, с недальних полей доносился рокот трактора, березки замерли, не постукивали ветвями в окно. А в дальнем конце улицы тысячеглазым великаном возвышался над леском завод. Люди пристроились кто где смог на завалинке, на крыльце.
Друзья! Я вам несказанно благодарен за участие, за сочувствие каким-то чужим голосом проговорил Виктор. Нам теперь вместе жить, работать.
Бог в помощь! тяжело поднялся с крыльца Матвей. Работайте. Без меня. Я в город подаюсь.
В город? переспросил Николай Николаевич. С какой стати? Зарабатываешь нормально, дело любишь. Ты же варщик божьей милостью, работаешь, как поешь.
Не пою больше, голос сел. Матвей покосился в сторону пышнотелой Ксаны, что прижалась к боку Парфена. В городе, небось, и голос прорежется. А тут сильно пташечка запела, чуть-чуть кошечка не съела.
Возьми меня тоже в город, дядя Матвей, вывернулся откуда-то из-за спины председателя завкома Тамайка, Тамайке худо в поселке. Тетки Пелагеи нет, Тамайка сны видеть перестал, живое стекло больше не видит.
Ксана легонько толкнула локтем Парфена, кивнула в сторону калитки. Никитин понял, спохватился, молча протянул Виктору правую руку. Максименков, Тамайка, Лидия стояли у калитки, почему-то не уходили. Поджидали Парфена с Ксаной, то ли хотели услышать последнее слово Николая Николаевича.
Парфен Иванович, и вы в город собрались? с иронической интонацией спросил Виктор. И правильно, идите всей артелью, как в старину деды на промысел хаживали.
Э, нетушки, не выйдет. Я здесь родился, при заводе и доиграю свое. Блуждать по белу свету не приучен. А тебе, Витек, может, не ко времени, ни к месту, но скажу: ты меня вроде как по щекам отхлестал, мол, век штучных самородков кончился. Поразмыслил я и вывод вывел: пока мастеровой человек не закис у кнопок, пока мечту в деле ищет, живинку, он нужен. И будет нужен всегда, всегда.
У нас в столовой, на раздаче, тоже считают: за каждым подносом человек стоит, а не едок, Ксана запахнула на груди свою малиновую куртку. Пошли, Парфен Иванович!
А ну-ка постойте! вскинулся Виктор, загородил дорогу. Интересный разговор затеялся, прерывать жалко. Сами видите: я не гость в стекольном, днюю и почую у печей, сердце изболеть успело. Почему? По наезженной за век колее плететесь. А нам бетонку проложить предстоит, образно говоря. Что делать прикажете сначала: решать глобальные задачи или умиленно потакать заведенному до нас?
Святое дело традиции! резко бросил Максименков.
Традиции, как я понимаю, это не повторение найденного, а развитие принципов, умножение их.
По травке пройдешь примнешь травку. Убыли вроде никому нет, а в природе нарушение, не совсем уверенно, будто заранее извиняясь за эти слова, проговорил Парфен.
И то верно, подхватил Матвей от калитки. Уколол словцом колючим ближнего сам не заметил, а у ближнего долго под сердцем саднит.
Н-да, понимаю намеки. Разжевали и в рот положили, Виктор с трудом подавил улыбку. И времечко нашли подходящее Неужели вы все это всерьез одному петь на работе запретил, Тамайка цветные сны по ночам не видит. А о нашем стекле вы подумали? О цветных кинескопах под правительственным контролем?
Кинескоп ли, редиска ли, укоризненно вставил Максименков, у человека болевой центр есть, если каждодневно по нему бить колотить, то
Налетел порыв ветра, качнул березки, ударил калитку о ногу Тамайки. Тот отскочил, пропуская вперед Николая Николаевича.
Высказались? председатель заводского комитета профсоюза поправил траурную ленточку в петлице, положил ладонь на плечо Парфена. Когда все становится на свои места, выясняется, что кое-кому места не хватает. Наша незабвенная Пелагея Федоровна до последнего своего часа пыталась подтолкнуть нас друг к дружке, открыто обговорить, как жить дальше в ладу и мире, чтобы потом заглазно не законфликтовали. Председатель заводского комитета помолчал. Виктору Константиновичу стекольниковское завещание: работать сообща, рука об руку, душу в дело вкладывать объявить не успела. И еще не успела наказать, что надобно лелеять, как зеницу ока, те крупицы опыта, что собирали Стекольниковы и их друзья целый век. Хорошо, хоть сейчас объяснились. Это уже плюс, а плюс, как известно, равняется перечеркнутому минусу. Николай Николаевич хотел еще что-то добавить, но только вздохнул и замолк. Наверное, оставлял возможность хозяину дома окончательно расставить все точки. Именно так понял Виктор недоговоренность председателя заводского комитета профсоюза. Сам-то он, конечно, с первых слов собравшихся уразумел их маленькие хитрости оставь все по-старому, уважай в человеке его привычки, слабости, не бей наотмашь, цени прошлое. Был уверен на сто процентов: никуда кадровые работники из стекольного не уйдут, просто хотят припугнуть, обратить, так сказать, в кирьяновскую веру. Конечно, Виктор мог заверить близких ему людей, что не станет посягать на их прежние привилегии, зачем, мол, возводить недомолвки в трагедию? Но язык не поворачивался выговорить это. Ибо он понимал: чтобы здесь ни говорили, работать по старинке в стекольном больше не будут. Мог это гарантировать. Когда-нибудь, под настроение, расскажет друзьям, как, будучи мастером, мучился, переживал за весь цех, за весь завод. Терзался, ожидая окончания затянувшегося периода, когда на их производстве, в районе все благодушествовали, постоянно уверяли друг друга в незаменимости, осыпали незаслуженными похвалами и дарами, чувствовали себя едва ли не праведниками, добравшимися до самой высокой вершины. Виктор и тогда пытался говорить в лицо горькую правду. Поддерживали немногие: Николай Николаевич, бывший в ту пору в диспетчерах, Кирьян Потапович. А начальство кривилось, удивлялось: «Чудак молодой Стекольников, разве плохо, когда всем хорошо?» Странные вещи происходили тогда на заводе. Жили не тужили. Премии валили косяками, а завод работал ни шатко, ни валко. План из месяца в месяц не выполнялся, а в конце квартала вдруг выяснялось, что все-таки вышли в число передовых. Как? Почему? Он знал нехитрую механику этих превращений. По первой же просьбе прежней дирекции главк несколько раз в году корректировал, а точнее сказать, уменьшал план. А ежели и этот спасательный круг не помогал, снимали выполненные объемы с родственных предприятий, передавали заводу, нивелируя показатели по всей отрасли. Все было в ажуре. Страдала только страна, да совесть честных тружеников, которым было не безразлично знать, «за что» они получают деньги. Помнится, как буйствовал прадед: на цветных кинескопах стоял Знак качества, а телевизионные заводы пачками слали рекламации, всячески пытались «отбояриться» от продукции. Тогда и родился на заводе анекдот: «Купил человек цветной кинескоп нашего завода. Поставил его в телевизор, включили в сеть. Кинескоп разорвало на мелкие кусочки. Уцелел только Знак качества».
Времена имеют свойства меняться, и, как правило, в лучшую сторону. Сейчас на заводе царят деловитость, серьезность, добрая обеспокоенность за судьбу продукции. Как хочется работать! Не просто отбывать время, а опережать его, ломать устаревшее, искать новизну. По крупицам, конечно, и в глобальном масштабе, не жалеть себя. Хотя тут стоит сделать оговорку: себя он может не жалеть, но товарищей своих, коллег жалеть и беречь обязан.
Ничего так и не скажешь, Виктор Константинович? спросил председатель заводского комитета. А то время позднее.
Виктор пожал плечами. Хотел отшутиться модной нынче поговоркой: «Ребята, давайте жить дружно», вовремя почувствовал: банальная фраза прозвучала бы еще и кощунственно в данный момент. Он будто завяз, остановился во времени, тщетно, лихорадочно пытаясь найти нужные слова, они должны были помочь состыковать прошлое, настоящее и будущее. Снова всплыла в памяти траурная процессия там, у памятника. Виктор не мог выразить в словах совсем иное ощущение, возникшее у него сейчас. Будто чьи-то сильные руки встряхнули сильно-сильно, приподняли над примелькавшимся бытием. И он увидел нечто такое, что дало возможность просветленно понять: «Живы еще Стекольниковы, живы единомышленники, мастеровые первой руки. Они живы не одной памятью, но и тем самым завтрашним днем, ради которого существуют на этой земле. Озарение это ширилось, росло в душе, вызывая то тихую радость, то стыдливое чувство. Начал свою большую работу и хорошо и плохо. Был самоуверен, отталкивал помощь, надеясь на собственные силы. Кто он без этих людей? Крохотное звено, вырванное из цепи. Трудились у него голова и руки, сердце оставалось холодным. Как метко сказал Николай Заболоцкий, «душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь». Отныне он просто обязан воплотить в себе смелость и мужество погибших родичей, мастерство прадеда, отзывчивость и сердечность прабабушки, беззаветность и чистоту помыслов Николая Николаевича, Максименкова, Парфена, Лидии, Тамайки, наконец, сотен, тысяч других людей. Виктору захотелось, отбросив стыдливость, низко поклониться друзьям Кирьяна и Пелагеи, возможно, даже попросить у них извинения, но вместо этого он вдруг распахнул калитку, мол, идите, скатертью дорожка. Только уйти обиженным никому не дал, каждому крепко пожал руку, заглянул в глаза
Председатель заводского комитета профсоюза уходил последним. Задержался у калитки. Сказал философски: «Для полного душевного равновесия руководителю нужно хотя бы пару раз в день проделывать то, что ему неприятно. А ты ничего, Стекольников!» Николай Николаевич не решился в этой обстановке объявить людям: его переводили на работу в Москву. Усмехнулся, представив, как вытянулись бы их лица, когда б узнали, кого он предложил рекомендовать конференции на должность председателя заводского комитета профсоюза.
ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГЕ
Автор этой книги живет в старинном русском городе, стоящем среди российских хлебных полей и на защиту которых он встал вместе со всем народом в 1941 г. Пишет А. Баюканский о людях огненной профессии, без труда которых не взрастить современному крестьянину тучного колоса. Живет в то время, когда все главные проблемы нашей жизни сосредоточены в городе, к которому стремительно приближается деревня, бесповоротно ставшая на индустриальные рельсы. И потому вдвойне интересными становятся процессы, происходящие на заводе, где люди в машины не могут обойтись друг без друга.