Зеленая ночь
ПОВЕСТИ
ЗЕЛЕНАЯ НОЧЬ
1
Заяц сразу опрокинулся на спину. Он терся спиной о землю, будто у него чесались лопатки, и бил в воздухе передними лапами. Джавад еще не опустил ружье, еще стоял, прищурив левый глаз, правым смотрел, как бьется подстреленный заяц. Потом повернул голову, все так же, одним глазом, взглянул на Гариба: вроде бы губы у Гариба дергались. Джавад открыл левый глаз, посмотрел обоими и убедился: тонкие синеватые губы дергались.
Гариб не отрываясь смотрел на качавшиеся под ветром метелки пожелтевшего камыша. Одна рука была сжата в кулак, другая вцепилась в воротник рубашки; длинные топкие пальцы дрожали. Потом рука Гариба бессильно упала, и Джавад мысленно чертыхнулся чего он связался с зайцем?! Джавад опустил ружье и вздохнул. На месте, где только что бился заяц, стояла лужица крови, а сам заяц из последних сил упирался в землю передними лапами, тащил перебитые дробью задние ноги, пытаясь уйти, уползти в полынник. Вдруг голова его задергалась, маленькое тельце напряглось, вытягиваясь, заяц свалился на бок и закричал, как кричит от боли грудной ребенок.
Шея и грудь Джавада покрылись потом. Он закрыл глаза, чтоб не видеть зайца, не видеть его ставших вдруг тряпичными ног. «Чтоб у тебя руки отсохли, дурень!» выругал он себя сквозь зубы. Ему показалось, Гариб услышал. Он глянул на него
Топча сухую полынь, Гариб быстро уходил прочь. Торопясь, он размахивал руками, худые лопатки так и ходили под голубой безрукавкой.
Джавад догнал его у небольшого арыка. И то лишь потому, что тот сам остановился, иначе ему ни за что б не угнаться за Гарибом. Парень сидел на бровке арыка и смотрел прямо перед собой. Джавад хотел сказать чего-нибудь такое, поласковей, но ничего не приходило на ум. С трудом переводя дух, Джавад отбросил ружье, в другую сторону сумку и встал на колени. Набрав в пригоршни мутной воды, плеснул себе в лицо, но приметил у самой воды маленьких зеленоватых лягушек и выпрямился.
Охолодился бы сказал он, не отрывая глаз от лягушек, и, сняв кепку, провел мокрой рукой по маленькой круглой голове.
Не хочу, ответил Гариб, тоже смотря на лягушек.
Джавад резко повернул к нему голову. Шея собралась жирными складками, лицо побагровело, плоские, широкие уши налились кровью. Но губы у Гариба уже не дергались, пальцы не дрожали, и Джавад, тихонько вздохнув, отвернулся. Тотчас шея его расправилась, кровь отхлынула с лица, уши стали нормального цвета. Тыльной стороной ладони Джавад отер капли с куцего плоского подбородка и снова вздохнул. «Правильно говорится: хотел бровь подправить, глаз выколол. Фарач как сказал: чистый воздух самое его лекарство. А он зря не скажет, он в этих делах покрепче любого профессора. Ну я и сделал, как сказано, привел парня в заповедник, пускай, думаю, хворый на природе побудет, зверей поглядит, пташек всяких, воздухом чистым подышит. Шутка сказать, два месяца отвалялся, пролежни по всей спине Можно сказать, воскрес. А Фарач прямо заверил меня: недельку в заповеднике побродит, воздухом целебным подышит, и сойдет с него эта желтизна, порозовеет парень. Все правильно, зря только я зайца Знал ведь, не может он крови видеть. Бывало, курице башку рубишь, так на улицу убежит. Да, не надо было. Недодумал. Считал, может, развлечется Охота как-никак. Сам-то я эту охоту в гробу видал».
Почувствовав, что брюки на коленях промокли, Джавад хотел было подняться, но колени глубоко увязли в раскисшей от воды земле. Упершись руками, Джавад кряхтя поднялся на четвереньки. Теперь руки увязли, меж толстыми белыми пальцами выперла черная жижа.
Вот раскормился, туша! кое-как поднявшись, проворчал Джавад. Не человек стал. Он вытер одну ладонь о другую и обернулся к Гарибу: Сто шесть килограмм это тебе как? А ведь сорок два года. К пятидесяти, бог даст, сто шестьдесят наберу! Джавад посмотрел на свой круглый, трясущийся живот и, будто впервые в жизни обнаружив собственную тучность, сокрушенно покачал головой. И на кой человеку столько сала? А?
Гариб смотрел на сухую полынь и силился улыбнуться, представляя себе зятя худым. Был он худым, конечно, был. Это все мастерская, шапки. Как пришел мальчишкой пятнадцати лет, так с тех пор и крутит швейную машину. Двадцать семь лет будто гвоздем прибит к табуретке с подушечкой. Как тут не растолстеть? А он еще и поесть не дурак. Утром сливки, в обед пити, да пожирней давай, вечером, что жена ни сготовит, полкастрюли ему. Железа кусок и тот разжиреет.
Джавад оглядел свои измазанные брюки, взглянул на ружье, на сумку Разбросал, теперь нагибайся Взял ружье за ремень, поднял. Гариб поглядел на него, потом оба посмотрели на ружье, и оба вспомнили зайца. Гариб отвернулся. Джавад тихонько опустил ружье на землю, пошел, взял сумку и сел рядом с Гарибом.
Хлеб с пендиром поешь? спросил он, шаря рукой в сумке.
Не хочется.
Ну тогда вот Помидорину возьми Витамин.
Не буду.
Надо есть. Фарач тебе что сказал? Витамины! Бери, бери! Хоть так, без хлеба пожуй.
Джавад сунул Гарибу помидорину. Положил на чорек добрый кусок пендира, вдохнул полную грудь свежего степного воздуха и вонзил в чорек крупные зубы. Жалко, нет винограда. Будь вместо этого помидора добрая гроздь «хазари», Гариб, может, и склевал бы по ягодке. Он сам читал в прошлогоднем календаре, что виноград чуть не от всех болезней лечит. Вот нету его еще только ягодки завязались.
Джавад огляделся, потянул носом. Шашлычок бы тут пожарить. Как дышится, а!..
А дышалось действительно хорошо. Вроде бы солнце то же, что в поселке, а здесь оно не калит насквозь, не заставляет исходить по́том. Ветерок влажным прохладным языком облизывает траву, камыши, кустарник Желто-зеленая трава чуть колышется, как вода в реке. А там, за камышами, Белое озеро.
Гариб тоже глядел туда, вдаль. Но помидорину даже не надкусил.
Джавад разозлился.
Ну чего хмуришься? хриплым голосом спросил он; проглотил не жуя, и кусок торчал в горле. С зайцем мы, конечно, дурака сваляли. Не надо было. Лучше б в себя пальнул, честное слово!
Непрожеванный кусок пробился наконец в желудок, но в груди, под костью, застряла боль. Не зря говорил покойный Гасанкулу да будет земля ему пухом! не глотай не прожевавши. Понимал человек, как есть, что есть. Соль, перец, пряности до тонкости знал, куда чего. «Собственная утроба ближе брата родного» его слова. Человек был Только не время его вспоминать, сейчас парнишку успокоить надо.
Чудной ты, Гариб, не переставая жевать, заговорил Джавад. Он уже перестал хрипеть, голос у него был тонкий, как у подростка. Ведь если подумать, для кого все создано: птицы эти все, животные? Для человека. Все, что ни есть вокруг, существует для человека. Птица чтоб убил, мясо ее съел, заяц чтоб Джавад закашлялся; он в жизни своей не пробовал зайчатины, брезговал. Может, скажешь, не надо стрелять зверей? А что тогда с ними делать? Пускай старятся да на пенсию выходят?
Гариб молча досасывал помидорину. Джаваду все больше хотелось есть. Медная кастрюля Кендиль маячила у него перед глазами. «Вечером долму из баклажанов сготовлю, обязательно приводи Гариба». Этими словами проводила его жена, и теперь, куда бы он ни повел носом, отовсюду доносило баклажанной долмой. Румяные, исходящие парком баклажаны. Джавад любил поливать их катыком с толченым чесноком. Польешь белый катык смешивается с янтарным жиром Рот у Джавада наполнился слюной, челюсти заработали быстрее; он открыл глаза и с удивлением обнаружил, что в сумке пусто: ни чорека, ни пендира, ни помидоров. Помидоры-то когда ж он успел?
Чего-чего, а поесть твой зять молодец! Джавад отложил в сторону пустую сумку и сокрушенно покачал головой.
Давным-давно не совершал он таких прогулок, и сейчас у него ныло все тело. Неплохо бы прилечь прямо тут, у арыка, но при Гарибе он почему-то стеснялся развалиться и захрапеть; уж если заснет, так часа на два.
Джавад хотел было предложить Гарибу: «Давай полежим», но вовремя вспомнил, что Гариб только-только отлежал два месяца.
Запах долмы не переставая щекотал ноздри. Джавад сглотнул слюну и вдруг с ужасом подумал, как далеко они сейчас от дома. «Машины здесь днем с огнем А пешком когда еще дотопаем? Гариб парень хворый, я тоже ходок не очень. Не попадется машина» Додумать свою мысль Джавад не успел из-за кустов ежевики вышли двое мужчин с ружьями через плечо. Джавад вгляделся Серхан и Адыширин.
Мужчины перепрыгнули через арык и остановились. Серхан смотрел на ружье Джавада. Джавад на Серхановы новые брюки. «Японские. В нашем магазине брал. Давились за ними!.. Моего размера не было, тоже взял бы А Серхан-то каков: больше двух лет ко мне не наведывается. Культурный стал, без кепки ходит. Не по вкусу, видно, стал мой пошив». Джавад посмотрел на приплюснутую кепчонку Адыширина и подумал, что этот так, видно, и родился в своей кепчонке. Сколько он себя помнит, на Адыширине всегда были эта выгоревшая, неопределенного цвета кепка и кирзовые сапоги. «И зимой и летом кирзу носит!»
Упершись руками в землю, Джавад тяжело поднялся.
Адыширин! Не пекут они тебе ноги?
Адыширин поглядел на свои сапоги и ничего не ответил.
Серхан не видел Гариба с тех пор, как тот слег, и просто глазам не верил. Что сделалось с парнем! Руки висят как плети. Кажется, поверни их, и затрещат, сломаются, будто сухая ветка. Шея тонкая-тонкая. Глаза провалились, не видно их, только зрачки сверкают.
Твое ружье? стараясь не смотреть на Гариба, спросил Джавада Серхан и кивнул на лежавшую в траве двустволку.
Мое.
Охотничий билет есть?
Билет?
Я выстрел слышал. Ты стрелял?
Да вот зайчишку уложил
А хоть мышонка. Нельзя здесь стрелять ясно? Голос Серхана звучал сухо. Знаешь ведь, здесь заповедник. Нам не зря деньги платят, охранять поставлены. Если каждый по одной птичке
Да какая там птичка! перебил его Джавад. Я в жизни воробья не подбил! И ружье-то, видит бог, заржавело висевши. Так уж, ради Гариба, для прогулки А птицу мне чего стрелять? У меня этих курей-цыплят без счета, да таких, что на молочного ягненочка не сменяю. Он говорил, а сам смотрел на Серхана и думал: «Это ж надо, какие щеки! Будто его, подлеца, гранатовым соком полили!.. Вот бы Гарибу такой румянец!..»
Серхан наклонился, поднял с земли ружье.
Ружье я у тебя забираю, уста Джавад. Акт составлю.
Ерунда это, дурака валяет парень. Отнять ружье? Да он, Джавад, этому Серхану самое малое двадцать кепок сшил! И папахи шил. А шапку! Вон там, в Белом озере, Серхан подстрелил двух бобров. Из двух шкурок шапка выходит загляденье! Что ж он, забыл?
Джавад улыбнулся, но увидел, что Серхан и не думает отвечать улыбкой, подобрал губы.
Что это он? Адыширин!
Адыширин пожал плечами с таким видом, будто все это не имеет к нему ни малейшего отношения. Как же так? Адыширин тоже охранник, в заповеднике работает. А по годам так он Серхану в отцы годится. Чего же Серхан при старших вперед лезет? Непорядок.
Забираю твое ружье, Серхан перекинул двустволку через плечо.
Джавад снова взглянул на Адыширина:
Это что ж такое, а?
Адыширин снова пожал плечами:
Он старший, не я.
Джавад не раз слышал, что Серхан скор на расправу, поймает такого с ружьем, так разуважит, что после его приема человек и близко не подойдет к заповеднику. И не случалось, чтоб кто-нибудь жаловался в милицию. На всякий случай Джавад решил не выводить парня из себя. Наклонился, поднял пустую сумку.
Жертвую тебе свое ружье, миролюбиво заявил он. Бери.
Сказать-то сказал, а подумал совсем другое: «Подлец ты, Серхан! Что ружье денег стоит это дело второе, главное слух пойдет, у Джавада ружье отняли. Мужчина отдал ружье мальчишке. И ведь хватило наглости! Каких только я тебе кепок не шил: и «восьмиклинку», и «короткий козырек», и «аэродром» Конечно, они тебе теперь ни к чему, Джавадовы кепки. Их теперь в магазине навалом. А совесть-то есть у тебя? Сопляк!»
Ну ладно, забрал ружье, и делу конец Джавад сунул сумку под мышку. Продолжать смысла не было. Пойдем, браток! позвал он Гариба.
Гариб не трогался с места. Он стоял, устремив на Серхана глаза, сверкающие в провалах глазниц, и Серхан, похоже, старательно отводил взгляд.
Адыширин взглянул на бледное лицо Гариба, что-то шепнул Серхану и молча уставился на носки своих грязных сапог.
Серхан подошел к Джаваду.
Держи! он протянул ему двустволку. Прощаю на этот раз. Ради него. Он кивнул на Гариба. Больше чтоб не шатался тут с ружьем. Будь здоров, уста Джавад!
* * *
И мать была на веранде, и сестра, и семеро ее ребятишек стояли рядком один к другому. И Гюльсум стояла в сторонке, прислонясь к оконной раме, скрестив на груди руки. Все не отрываясь смотрели на калитку, прорезанную в железных воротах.
Когда калитка наконец отворилась и появились Джавад с Гарибом, Кендиль, не выдержав, сбежала вниз. Толкая друг друга, бросились за ней ребятишки. У Малейки тоже не хватило терпения поспешила навстречу. Одна Гюльсум не тронулась с места.
Кендиль подошла к брату, положила ему руки на плечи. Вгляделась.
Смотри, мама, он совсем другой стал! Клянусь! Видишь, какой цвет лица. Видишь?
Малейка видела, что лицо у сына такое же, как было, желто-серое, но согласно кивнула.
Да, получше стал, сказала она.
Джавад поглядел на одну, на другую женщину: верить или не верить.
Воздух там, как каймак, на всякий случай сказал он, протягивая сумку обиженно хныкавшему светлоглазому мальчишке.
Дай бог тебе здоровья, Джавад! вздохнув, сказала Кендиль. Обернулась к веранде и, увидев, что Гюльсум стоит, как стояла, чуть заметно покачала головой. Ну куда это годится? Невеста, можно сказать, не сегодня завтра обручение, а девке до него будто и дела нет. А не приведи бог, что случится? Стоит, стенку подперла! Выйди к нему, порадуйся! Я ж не говорю, чтоб при людях на шею ему вешаться. Девушка должна быть стыдливой. Стыдливой!.. Тьфу! Проклятая девка!
Не зная, на ком сорвать злость, Кендиль тряхнула за плечи сынишку, все еще нудившего возле отца:
Чего сопли распустил? Воет, воет, как сова на развалинах!..
Джавад поглядел на мальчонку.
А чего он, Кендиль?
Да ты в его новой кепке ушел, вот он и убивается.
Какую такую новую кепку? Джавад снял с головы кепку, оглядел ее внутри и снаружи. Надо же, правда!
Мальчик схватил свою кепку и мигом перестал ныть.
Гариба не радовали ни возгласы сестры, ни восторженные вопли племянников. Он просто бога молил, чтоб Гюльсум, стоявшая у окна на веранде, не подходила к нему. Столпились, смотрят, словно коня на продажу выставили. Расхваливают! Будто он сам не знает, какой он сейчас. И совершенно ни к чему, чтобы Гюльсум его жалела. Девушке нужен здоровый, сильный парень, мужчина нужен, а не чучело ходячее! Не поймешь этих родственников и как им пришло в голову помолвить его с Гюльсум? Хотя, когда они все это затевали, он был здоров как бык
Высокий лоб Гариба, впалые щеки, шея все было покрыто крупными каплями пота. Джавад даже испугался чего это он так вспотел? А-а, стесняется!
А ну, пошли! начал он разгонять ребятишек. Чего собрались? Дядю Гариба не видели? Ни жену, ни тещу турнуть он не мог, но, чтобы поскорее прекратить все это, подвел итоги: Гариб, слава богу, поправляется. И прогулка ему на пользу. Гасанкулу не зря говорил: ходи больше проживешь дольше.
Сказал и закашлялся. Во-первых, подобные речи никогда не могли принадлежать Гасанкулу, все его наставления касались только еды. Во-вторых, если есть на свете человек, который, можно сказать, совсем не ходит, так это он, Джавад. Из дома в мастерскую, из мастерской домой. А от дома до мастерской пятисот шагов не наберется Но Джавад недолго пребывал в растерянности. Как только аромат баклажанной долмы коснулся его ноздрей, он сразу обрел доброе расположение духа, дивился лишь, что не сразу учуял долму. «Нос подвел. Выходит, старею».
Джавад, пыхтя, одолел четыре ступеньки, ведущие на веранду, увидел Гюльсум, молча стоявшую у окна, нахмурился. Чего она? Джавад обернулся, взглянул на Гариба, затерявшегося среди ребятишек, и ему стало нестерпимо жаль девушку.
Кендиль! сердито крикнул он внезапно охрипшим голосом. Пошевеливайся! С голоду подыхаем!
* * *
Стоило Гарибу взглянуть на потолок, у него начинало рябить в глазах. Тысячи раз пересчитал он эти серые от времени доски. И справа налево считал, и слева направо двадцать две штуки. Двадцать две доски были бесконечны, как бесконечны были рассказы матери про школу и про директора Якуба. Сейчас она опять завела про это. Снова, в который раз, на все лады расхваливает мать Якуба-муаллима, молит бога о милости для всех его почивших родственников.