До сегодняшнего дня наветы казались Лине ненастоящими далекими, мертвыми, но по единому отравленному прикосновению она поняла, что они живут и имеют силу, что почти всякое прошлое имеет силу, оно способно менять, ломать человеческие судьбы.
В это мгновение Лина посмотрела на отца другими глазами, нежели раньше, и что-то похожее на сочувствие ворохнулось в ее сердце. Она подумала и испугалась своей мысли, что ему хотелось бы, чтобы дед лежал в братской могиле и он, и с ним и все остальные знали об этом наверняка. Может, это не совсем хорошо, может, он и не совсем так думает, но ей показалось, что так. Знала она и другое: он не стремится своей речью, заботами о мемориале развеять дурной слушок, грех замолить, делает он все это искренне, по велению сердца, с верой в те хлопцев и девчат, которые полегли в смертной битве с врагом, с почтением к чужому горю горю этих вот дедов и бабок, дядек и теток, искренне уважая их. И свою печаль он возлагал рядом с их печалью, и потому обидно и несправедливо даже шепотом отделять его горе от горя всех этих людей, для которых он делал и делает больше, чем кто-нибудь другой.
И она решила ничего не говорить отцу, не тревожить его.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Отшумели над приречьем первые весенние грозы, настали теплые погожие дни, и отшумели в Широкой Печи и в Сулаке собрания с громами и бурями, однако теплый климат в «Дружбе» не восстанавливался. Василя Федоровича это не слишком тревожило: он знал, что заморозки будут долгими, до тех пор, пока не изменятся условия, порождающие такой климат. Теперь он большей частью пропадал в Широкой Печи Сулак мог обойтись и без него. Нынче он выехал туда до рассвета. За рулем сидел шофер Володька Цыбуленко, длинношеий, с частым засевом веснушек по всему лицу. За село выехали, когда реденький туман еще плавал над полями, скапливался по овражкам, и они казались налитыми молоком. По дороге заглянули на временный животноводческий стан на житных полях за лесом. Таких станов было сейчас в колхозе пять, и все на озимых.
Завывали электромоторы, мычали в крытых соломой ящиках-будках телята, перекачивал из машины в бак воду водовоз, бежало по стеклянным трубкам молоко привычные налаженность и ритм, которых ему уже «не подкрутить», ибо можно и перекрутить, поэтому он только спросил, как идут дела, сколько надоили и не надо ли чего. Так же, как каждый день спрашивают его из райкома; ведь от того, мощными или не мощными струями бежит по стеклянным трубочкам молоко, этой весенней порой зависит покой многих людей. Потом их будет заботить что-нибудь другое, хотя молоко в райкомовских сводках и в его, колхозных, графах всегда на одном из первых мест.
Дойку уже заканчивали, пастухи выпускали коров из загородок, седлали лошадей.
Василь Федорович подумал, что этот метод интенсивных пастбищ он использует не в последний ли раз, выжав из него что возможно, дальше комплекс, а там требования и методы совсем иные.
Мысль о комплексе теперь сидела в нем постоянно, она то отдалялась, то приближалась, как трактор на пашне, и в зависимости от того, каким боком поворачивалась, поднимала или портила настроение. Они уже рассмотрели несколько типовых проектов, остановились на одном, съездили на Полтавщину увидели проект в действии, и он им понравился, искали подрядчика и заказывали материалы, хотя до самого строительства было еще далеко. А строить собирались сначала половину комплекса, одно крыло в Широкой Печи.
Высокий процент удоя на этом стане (а значит, он такой и на других) прибавил председателю бодрости, и к машине Грек подходил весело. Его сапоги сбивали росу с озимых, жита стояли, словно покрытые инеем, холод шел даже от мысли о них, но что-то другое грело его изнутри, да и в седых хлебах угадывались сила жизни, буйство, и наливали силой его самого.
В Широкой Печи дойку еще не начинали. По дороге к конторе встретились две машины с доярками, кое-кто держал на коленях детишек фермы бывшей «Зари» далеко за селом. Ратушный, очевидно, учитывал и это, когда склонял Грека к объединению и комплексу, фермы все равно рушить.
Куриленко он застал в конторе. Поздоровались вежливо, официально. Отношения у них складывались худо с самого начала и не то чтобы Андрей Северинович сопротивлялся, спорил с Греком, он просто стал равнодушным: слушал, но участия в беседе не принимал, еще и демонстрировал всем своим видом, что все нынче в Широкой Печи закручено не им, а новым председателем. Закручивалось же и вправду много такого, что меняло жизнь Широкой Печи и вербовало Василю Федоровичу и сторонников и противников. Три дня назад ему удалось решить на правлении, что у всех, кто нынче работает в рыбартели, лесничестве и по найму в военной части, будут отрезаны огороды, а руководителям этих организаций отосланы копии решения и рекомендации, установлены часы выхода на работу, запрещены самовольные порубки в колхозном лесу. Каждый такой пункт кого-нибудь задевал, тогда как решение о строительстве нового магазина и больницы никого конкретно словно бы и не интересовало.
Василь Федорович чувствовал внутреннее сопротивление Куриленко. Тот и сам раньше пытался выправить положение, но одного не сумел, другого не знал, а для третьего не было базы, и теперь Куриленко казалось Грек подрывает его авторитет. Откровенного разговора, как того хотел Василь Федорович вначале, меж ними не получилось. Не мог, прямо-таки не мог Андрей Северинович примириться с таким неожиданным и быстрым понижением из заместителей председателя райисполкома до заместителя председателя колхоза «Дружба».
Вдвоем они шли к машине. Рядом с высоким, тяжелым, сутуловатым Греком Куриленко казался подростком. Невысокий, худой, он тем не менее голову нес горделиво. Не вязался с его сложением голос густой раскатистый бас гудел, как стоведерный казан.
Ехали в машине Грека. Старая и ветхая, как сам ветхий завет, Куриленкова «Волга» шла сзади.
Надо ее в капиталку, сказал Грек. А пока возьмите газик.
Куриленко помолчал. Василь Федорович уже привык, что он вечно молчит, и теперь развивал перед ним идею, не столько надеясь на советы, сколько доводя свои соображения до заместителя.
Овцы съели Широкую Печь. Когда-то они съели и Англию Невыгодно их разводить на бедных землях. Навоза от них нет Пастбища скудные. Их надо ликвидировать. Раз уж взяли молочное направление А чего это доярки детишек с собою возят? Нету детсадика? Значит, надо строить и детсадик. А по скольку у вас коров на доярку?
По шестнадцать.
Мда-а. У нас по сорок две, и то считаем мало. И, чтобы не стал этот контраст укором, снова вернулся к прежнему: Конечно, немного овечек надо оставить. Птицеферму, свиноферму тоже пока не будем трогать. Так можно дохозяйничаться, что и для своих детских садиков придется покупать яйца да мясо.
Дойку на ферме уже заканчивали. Пастухи выгнали стадо, шли с велосипедами, в блестящих куртках, и Куриленко значительно посмотрел на Грека. Тот чуть не рассмеялся. Припомнилось сказанное на собрании одной теткой: «Пастухи теперь как инженеры. И зарабатывают столько же». Одно из привычных в «Заре» смещений.
Надои оказались невероятно низкими. Такими низкими, что и Куриленко не смог удержать вздоха.
Завтра погоните коров на жито. И доить будете на станах, распорядился Грек, обращаясь к заведующему фермой. Подвезите еще один вагончик, воду и все остальное. Вчера мы поставили новый гранулятор к машине. Немного подкормим коровок. Доение проводить двухразовое. И, предупреждая завфермой, махнул рукою: У нас сначала надои было упали, а теперь снова поднялись до прежнего уровня. А дояркам облегчение!
Обошли фермы, потом на таратайке Куриленко поехали на поля, там прокрутились за полдень одно цеплялось за другое, все требовало неотложных решений. Невольно завязывался тугой узел, в котором нужно было распутывать или соединять отдельные веревочки, а кое-какие и отрезать. В голове Грека еще не сложилось четкой картины, и это больше всего беспокоило. Поля «Дружбы», поля «Зари» зерно, фураж, фермы все надо пересчитывать наново, а уже и некогда, и поджимают вечные хлеборобские недосуги, вот так все и крутилось хаотически, наверно, только Грек просматривал контуры иного, нового каркаса, хотя тоже неясно проекцией, а то и пунктиром, много чего угадывал интуитивно, но на этих мечтах, фантазиях, опирающихся на веру и кое в чем на опыт, строил все здание. Наверно, это и было для него самым большим счастьем, самой большой радостью создать каркас, завершить всю постройку и тогда уже, как бы даже в удивлении, оглядеть ее. Пока что до этого было очень далеко. Пока что узлы и узелочки, распутывая которые он будет обдирать себе руки, дергать нервы, раздражаться, иногда радоваться, идти в наступление и становиться в оборону. Вот на сегодня назначил товарищеский суд над двумя молодыми трактористами, которые позавчера засевали участок и «забыли» в борозде два мешка ячменя, и все это падает ему на душу, атакует ее, как те самые частицы нейтрино, которые идут из космоса на землю. Наверно, кое-кто думает, что ему приятны эти милицейские функции, но он видит здесь явное несоответствие собственному предназначению, собственной должности. Кое-какие председатели сетуют: слишком мягки законы, но вот сумели же в «Дружбе» создать атмосферу, при которой воровство невозможно, просто исключено, и, может, это одно из самых больших достижений: не молоко, не картофель, а именно этот душевный лад, совестливость каждого перед всеми.
Размышляя об этом, Василь Федорович одновременно чувствовал, что на него давит что-то, мешает думать о том конкретном, что он видел и что должен был решать безотлагательно. Конечно, он слегка обманывал себя, хорошо зная, что ему мешало, и только делал вид, будто не знает. Мешала ему запланированная на вторую половину дня встреча с агрономом Лидией Куценко, Лидочкой, как называл ее мысленно. Прежде всего его беспокоило какой из нее агроном? Не придется ли ему и здесь идти против? Кроме того, у них сейчас нет главного агронома. Прежний ушел на пенсию и переехал к детям в Чернигов. Куриленко советует утвердить главным Лиду. Но советует как-то так, что нельзя понять: то ли по обязанности, то ли из симпатии, то ли из настоящего уважения к Лиде как к специалисту. Сегодня он должен решить и это. А между тем улавливал в Лидином поведении что-то, вынуждающее его держаться настороже и одновременно слегка тревожиться.
С Лидой они встретились только под вечер в агрономическом кабинете. Он сразу же попросил карты грунтов и посевов, разложил на широком столе у окна. Лида села рядом. Была она в красной юбке, красный свитер по-молодому облегал ее тонкий стан, от нее пахло хорошими духами, и это опять-таки тревожило и раздражало Василя Федоровича. «И чего она явилась сюда? И чего написала на совещании записку? не мог удержаться он от прямых вопросов себе. Ведь так не бывает, чтобы помнила все эти годы Конечно, она приехала в родные края куда ей еще деваться»
Положил себе держаться одной колеи деловой, сугубо официальной, хотя невольно сбивался на наивную мысль: неужто это та самая Лидочка, которая бросала когда-то в него камешки и потом спрыгнула с подоконника в его объятия? Нет, это совсем другая женщина, не имеющая ничего общего с той девочкой.
Подсевать не будем, говорил он. Мы сегодня еще раз посмотрели с Куриленко. Рожь еще наберется, накустится. Под картошку удобрений подвезем из наших компостов. А то торфяную крошку бросили, и ладно. И снова водил карандашом по карте. На этот раз оставим старую планировку посевов В основном. А дальше Дальше надо менять. Капитально. Непригодна для нас старая севосменная система. Она от бедности, от несовершенства. Для нас понятие зяби есть во времени, а в пространстве нету.
Кукурузу по кукурузе, картошку по картошке?
Именно так. Под картошку одни удобрения, под кукурузу другие. Земля уже насыщена ими. Надо только добавить компоненты, которых не хватает. Ты, я вижу, не согласна со мной?
Я ничего не говорю, ответила она и посмотрела на него серыми глубокими глазами. Но ведь есть же инструкции
Я тебе излагаю свою инструкцию.
А если не уродит? Засуха или еще что?
Выходит, если не уродит по инструкции, тогда все равно. А если не по инструкции
Именно так. Ты лучше меня знаешь.
Прошлый год была засуха. У всех не уродило, а у нас слава богу. Нам районирована пшеница «полесская-70», а я сею «ахтырскую-42». Потому что та дает у нас по тридцать, а эта по сорок пять. Так чего же я буду
Неужели ты не понимаешь, на какие неверные качели становишься? Кстати, помнишь качели в Поповых соснах?
Кто-то же должен быть первым? Кажется, я и тогда попытался. А теперь вдвоем.
Не те качели. Есть другие, проверенные.
Это длинная дискуссия. Мы ее решим практически. Ты приезжай в Сулак. Сегодня агроном и председатель это хлеборобы, а не исполнители инструкций. Понимаешь Посылают в колхоз девочек после института. Старательных девочек И они сразу начинают мне доказывать, что у нас расхождения с тем, чему их учили. Тут практика, специфические условия а они мне конспекты суют под нос.
Ты таких девочек спроваживаешь в первый же год?..
Спроваживаю.
Не любишь девочек?
Не люблю равнодушия и безучастности, не люблю ученой неграмотности. Тех, кто хочет стоять на этой земле твердо, я терплю и охотно учу тому, что знаю сам. И верю в эту систему. Она уже повсюду, во многих областях и даже странах. Вот осенью увидишь.
Это намек? в ее глазах мелькнули зеленые искры.
Зачем же?.. Я хочу, чтобы ты посмотрела, ознакомилась, взвесила все.
И приняла все-таки твою систему?
Нашу.
Он говорил мягко, сдерживаясь, потому что так и не мог оценить своего отношения к Лиде. Он боялся утвердиться в некоем мнении о ней, чувствовал неуверенность и неопределенность, невольно хмурил тяжелые кустистые брови.
Что ж, учи, я ученица способная.
Он так и не понял, была ли в ее словах скрытая ирония или они прозвучали искренне. А может, в них был вложен совсем иной смысл?
Заглянул председатель товарищеского суда большой, лысый мужчина и сказал, что все члены суда собрались.
А трактористы? спросил Грек. Не только те, двое?
Пришли тоже.
Тогда заходите сюда.
По одному появлялись мужчины в грубых дождевиках, женщины в стеганках, плюшевых жакетах, замазученные трактористы, которые так и не заскочили домой переодеться, надеясь, что дело решится за несколько минут.
Василь Федорович колебался, ему и хотелось остаться, и он понимал, что это не нужно. Удивился такому раздвоению. Еще недавно остался бы непременно, и не просто остался, а был бы прокурором, и прокурором суровым. А теперь ему казалось, что прокурор может стать лишним.
Мы сейчас вернемся, сказал он и вместе с Куценко отправился в кабинет заместителя.
Куриленко пересматривал какие-то документы, оторвался от них, очень внимательно посмотрел на председателя и агронома, будто пытаясь отгадать, о чем шел их разговор.
Что, пойдем на суд? поднялся он из-за стола.
Не надо, пускай пошумят сами, остановил его Грек.
Он захватил с собой карту посевов и разостлал ее на столе перед Куриленко. Расспрашивал его и Лиду, помечал в блокноте, дважды выходил в коридор покурить и скоро возвращался, погасив сигарету. Лида видела, что он останавливался возле дверей агрономического кабинета. Куриленко уже несколько раз демонстративно посматривал на часы, намекая, что ему пора ехать, ведь живет в городе, но Грек вроде бы и не замечал этого. Наконец вошел лысый председатель суда и сказал, что они обговорили все.
Ждали-ждали, смущенно развел он руками, да и того разбалакались. Оно, может, нечего вам и ходить.
Нечего так нечего, сказал Грек.
А какое приняли решение? спросил Куриленко.
Вроде бы и решения никакого, опять развел руками председатель суда. Хлопцы молодые
Не надо принимать, так и не принимайте, поддержал Василь Федорович. Ограничьтесь обсуждением.
Ага, подтвердил председатель суда. Какое уж там решение. Так пропесочили Свои ведь Натерпелись хлопцы сраму.
Они вышли на крыльцо конторы. Куриленко сразу же торопливо попрощался, а Грек и Лида остановились у доски объявлений. Солнце уже закатывалось, от строений и деревьев протянулись длинные тени, синеватый сумрак окутывал село.
Как ты устроилась? поинтересовался Василь Федорович.
Видишь, какой ты стал: что я думаю про севообмен, спросил сразу, а как живу только теперь, да и то из вежливости. Живу у одной бабы. Проводи увидишь.
Он зашагал рядом с ней по песчаной дороге. Пересекли выгон, повернули на улицу, Хаты стояли только по одной стороне, на другой рос негустой ельник, тут Украина уже смыкалась с Белоруссией немало хат было немазаных, хлевы большей частью плетеные, за огородами клочки луга, а на этой стороне дороги, на ничейной. повети, да сараи, да составленные конусами срубленные деревья. Меж поветей паслись коровы, смачно, с хрустом щипали молодую куцую траву, время от времени то одна, то другая поднимали головы и отзывались на мычанье телят и снова жадно хапали траву, а откуда-то долетали звоны молока о донца подойников, и кот, который сидел на столбушке да поглядывал одним глазом на хлев, нетерпеливо молотил хвостом об эту столбушку. В одном дворе из-за штакетника выглянуло сразу пять белых головок, а глаза синие, как лен, и Василь Федорович почувствовал, что у него ласково защемило сердце по своему детству. Его село было похоже на это, ведь полесских сел мало коснулась нынешняя суета, как председатель он по этому поводу раздумывал без радости, а сердце, которое помнило детство, все-таки радовалось. Он понимал это раздвоение, которое и не было раздвоением, а неким водоразделом это ему подсказали белые головки, кот на столбушке и невольное воспоминание о далеком палисаднике, запахе жасмина, протянутых к нему обнаженных руках. Да, наверно, и вправду водораздел вершина мыслей и памяти, но не чувств, он полно постигал жизнь, ее кипение, краски и звуки, и чувствовал, что уже немного может охватить из этого, что она как бы ускользает от него. Такое ощущение ежеминутной утраты пришло к нему совсем недавно, он жалел, что не раньше, не в молодости, тогда бы испивал жизнь малыми глотками, как самый крепкий и дурманный напиток, и не торопясь бы, не на бегу. Но, наверное, другого ему не судилось, и, может, тому причиной не так он сам, как время. Ведь он от природы рассудительный, ни перед чем и ни перед кем не терялся, просто вечно не было времени как следует оглядеться и оценить мир и себя в нем. Его удивляли эти мысли, ему хотелось их кому-нибудь поведать, но только не Лиде. А она снова будто угадала, о чем он думает.