Валерий все-таки вырвался и пропал в белых клубах дыма. И уже не вышел оттуда. Лина проснулась от своего крика, видение было таким ярким, таким реальным, что долго не исчезало из глаз. В темноте светились контуры дома и валил белый дым. Этот сон долго еще потом ошеломлял ее. Особенно этим: «Он горит уже три дня» Три дня назад Валерий узнал, что он болен.
Грудь сжимало тоской. Не только от болезни, но и потому, что для него не было места на земле, постоянного места, маленького, с которого можно ощущать родным весь мир. Он родился в одном городе, рос в другом, мотался по свету, а кончать свои дни должен тут, в селе, где прошло детство матери, которое было ему чужим, как чужие все детства, кроме собственного. И не было у него человека, которому он мог пожаловаться или хотя бы накричать на него. Как и раньше, заходила Рая. Он сказал, или даже не сказал, а дал ей понять, что та ночь была случайной, и она сразу же смирилась с этим. Сидела молча, тихо улыбалась. Ничего не требовала, ничем не корила. Казалось, ее и не одолевала жажда любви, хотя в это трудно было поверить. Казалось, она живет, как живется, не очень-то доискиваясь сути. Все должно идти, как оно идет. Что-то похожее он видел и в Лине. Только на другом эмоциональном уровне. Рая растение погожего дня. Лина бурного. Лина вечно жаждет, порывается, и порывается сердцем, а не разумом. Валерий понимал это. Естественней, осмысленной жизнью по большей части живут старики Сисерка, дед Шевелий, к которому он теперь направлялся. Они натуральны даже в своих чудачествах.
Он не знал, зачем идет к деду Шевелию. Просто убегал от себя, искал спасения в беседе со старым человеком.
Дед как раз принимал посетителя К нему приходили из далеких сел и хуторов, и он вел себя как колдун, хотя и не был колдуном. Шли расспросить про свое село, свой край, а порой и родовое древо, дед никогда не приглашал ходоков в хату, только спрашивал пришельца, откуда и кто такой, просил подождать во дворе, а сам исчезал за старыми, с медным замком, дверями. Через некоторое время выходил и рассказывал посетителю про его село или хутор, а иногда указывал и происхождение из казаков или гречкосеев, в какой сотне служили предки и в каких боях принимали участие. Все в селе знали, что Шевелий не выдумывает, а вычитывает из книг: подсмотрели в окно, как он вытаскивал их из ящичка в сундуке. О книжках ходили удивительные слухи, но дед упорно их никому не показывал. Корона чудодея треснула на Шевелии недавно после того, как вышла многотомная «История городов и сел Украины». Учительница истории Катерина Юхимовна говорила, что Шевелий вычитывает свои, тайны из книги Похилевича «Сказание о населенных пунктах Киевской губернии», а кроме того, имеет печатные реестры. Дед ее версии не опровергал, и хотя корона на нем и пощербилась, к нему шли, как и раньше, и верили его рассказам больше, чем новенькой «Истории городов и сел», факты из обоих источников были почти одинаковыми, но Шевелий их подавал так, словно бы сам жил в те далекие годы и видел все своими глазами. За исторические сведения денег Шевелий никогда не брал.
Вскорости Шевелий вышел на порог: белый, с длинной окладистой бородой, суровый и неколебимый в своей убежденности.
Село твое, рек он прибылому, тоже пожилому дядьке, стоящему с шапкой в руке, село твое такое мизерное, что про него и говорить нечего, кроме того, что существует оно в пространстве и времени.
Как нечего? то ли удивился, то ли испугался дядька. Клуб новый, водонапорную башню поставили.
Я говорю в историческом смысле. Новое это село. Правда, когда-то на этом месте была казацкая криница, несколько смягчил Шевелий свой приговор. А фамилия твоя птичья, какой-то давний предок, видать, гнезда разорял.
Птичья? удивлялся и обижался дядька. А я думал
Что он думал не договорил, пошел к воротам, возле которых стоял мотоцикл. А дед уселся на крыльце и принялся набивать свою грушевую люльку. Пахло гвоздиками и хреном с огорода. Через минуту эти запахи задавил дух крепкого самосада.
А Сулак село старое? спросил Валерий и удивился, что раньше не поинтересовался этим и что ему это интересно сейчас.
Дед чуть поднял бровь осуждающе или довольно и зажег трубку.
Древнее. Казацкий шлях тут проходил. Татарин или половец потерял подкову. А может, и голову. Ну, а наших терялось без счету. Туманом лет все повито. Сулима тут гулял, и Брюховецкий со своими голодранцами забегал. Самойловича-поповича когда-то это были владения. Того самого.
Шевелий любил напускать туману. Хотя читал он свою историческую книжку, читал внимательно и, что особенно удивляло Валерия, выписывал журнал «Вокруг света». Собирался помирать, а в мир всматривался зорко.
Расскажите, деда, попросил он тихо.
Про что? пыхнул тот дымком.
Про что знаете
Э, Валера я много знаю, не похваляясь, а только как бы утверждая, сказал дед. А чего тебе приспичило? Времени у меня на россказни осталось мало.
Валерий хотел сказать, что у него еще меньше осталось слушать, но промолчал.
Ваш табачок-зеленец еще не высеяли, ответил сельской присказкой. Вот подлечите радикулит
Есть на свете болезнь, которую нельзя подлечить.
Какая?
Старость.
Не только старость, думая о своем, хмуро молвил Валерий.
Когда-то все болезни лечили, возразил дед. Хотя народу мерло и больше. Наш земский он перед самой войной помер своего брата даже от рака вылечил. И не только брата.
Валерий вздрогнул. Он не поверил деду, но любопытство взяло вверх.
Как же он его лечил?
Голодом. Голодом все внутренние болезни можно превозмочь. Только это очень трудно. Мало кто выдерживает. Чтоб и крохи хлеба в рот не взять.
Валерий почувствовал, как у него что-то напряглось внутри, а потом отпустило, и стало жарко, и лоб оросило потом. И уже не столько от Шевелиевых слов, как от мысли, что он тоже читал об этом Эту теорию оспаривали, даже высмеивали, но приводили и ее итоговые данные: перестройка организма, полная и резкая перестройка, она заставляет организм жить по-новому, даже порождает новые клетки и новую кровь. Так вот чего все эти дни искала его мысль, вот зачем рыскала в пустоте, в которой, он знал, что-то лежит! Он шел к ней, искал ее. А почему бы не попробовать? Ведь он ничего не теряет!
Так-таки ничего?
Валерий почувствовал такое напряжение, что у него даже потемнело в глазах. И потерял нить, уже и не пытаясь припомнить содержание прочитанной когда-то брошюры, потому что все касающееся его болезни помнил хорошо. Можно было решать не здесь, пойти и обдумать все в одиночестве, ко он боялся, что, потеряв время, больше его не вернет. Это мгновение веры, надежды оно уже не повторится. Им надо жить и дальше. Или похоронить надежду.
Только теперь он понял слова хмурого врача: «Для самозащиты». То есть больной может искать средства лечения сам, даже вопреки им, врачам. Или отдать предпочтение одним лекарствам и врачам перед другими. Само слово «самозащита» было страшным. Тем, что ты оставался один. Но и таило в себе какие-то искорки надежды.
А ты, парень, вроде немножко хворый, заметил Шевелий. Может, застудился?
Застудился, хрипло ответил Валерий.
Так вот я сейчас принесу тебе липового цвету. Заваришь круто и выпьешь. Выспишься как рукой снимет.
С кульком липового цвета он и отправился в свое убежище. По дороге трудно раздумывал. Надо было кого-то позвать на помощь, посоветоваться, но знал, что советоваться ему не с кем. Врачи запретят категорически. Да и кто возьмет на себя такую ответственность? Он должен решать сам. И найти меру своего терпения и мужества. И должен поверить в этот шанс. Там говорилось, если организм молодой И что это очень трудно. Только вода больше ничего. Когда-то они с ребятами пробовали голодать проверяли себя. Но это забава, на три дня. А тут недели. И может быть последние недели жизни. Которые он потратит зря.
А почему зря? Наберет книжек, будет рисовать
Ему стало страшно.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Село еще колебалось между ночью и утром и то ныряло в черную мягкую мглу, то выплывало из нее, подбадривая себя скрипом колодезных журавлей, тюканьем топоров, негромким говором проснувшихся. Солнца еще не было видно, оно поднималось в тумане и только привычно угадывалось за речкой. Молчаливые заспанные бабы и мужики в телогрейках выгоняли в стадо коров, те, проголодавшись, торопливо похватывали седую от росы траву на обочинах. «Алюшки, алюшки», доносилось из-за заборов, но не сердито, спросонок. Чередой двинулись к пруду гуси, тоже притихшие: то ли обалдевшие со сна, то ли сбитые с толку тишиной, утренней сыростью, голубой молочностью тумана, который таял на глазах. Только в ложбинах он застаивался пластами, а пруд обкладывал густыми перекатывающимися волнами и скручивался тугим свитком по ту сторону пруда, в камышах.
Василь Федорович представил себе плес, поникшие ветви вербы, красный поплавок на воде и почувствовал, как нестерпимо, до сладкой дрожи, хочется нырнуть в этот туманец, сесть у воды, закинуть удочки. За весь минувший год он выбрался на рыбалку только дважды. А сегодня как раз день, с которого разрешается любительская ловля, он мечтал об этом с начала весны. И тут же увидел на тропинке две сутулые фигуры, которые резво поспешали к пруду. Василь Федорович уже не мог утерпеть. Впопыхах рыл навоз и копал червей, нагребал в пластмассовый мешок отрубей на прикорм (старался не рассыпать, чтобы не влетело от Фросины Федоровны), тащил из чулана удочки. Ломаные-переломанные, но все-таки снасть. Хоть он и торопился, его догнал насмешливый голос Фросины, которая высаживала в огороде рассаду:
И что тебе сделал несчастный тот карасик?
Он смеялся надо мной во сне.
В твои годы камыш на дудки резать да верболоз на корзины.
Я еще на тебя вырежу прут! И он нырнул в машину.
Поехал к дальнему концу пруда, куда сельские рыбаки не добирались и где его никто не увидит. Машину оставил в кустах, а сам примостился на пеньке в камышах. Курился туман, роса капала с верболоза; тихо попискивала водяная курочка-лысуха, но Василь Федорович уже ничего не замечал уставился на красные ободранные поплавки, которые неподвижно застыли на плесе. Вскоре один шевельнулся, дернулся влево, потом вправо его водило долго. Василь Федорович знал, что так водит только карась, наконец потянул удилище, но на крючке не было ничего. Клевало плохо. А потом подсек маленького карасика, за ним вытащил еще двух, потом клюнул порядочный, метнулся в камыши, он еле удержал его, подхватил все-таки и бросил в сетку. И на этом как заколодило. Менял наживку, забрасывал то ближе, то дальше напрасно. В конце концов поплавки намозолили глаза, и Грек стал замечать и молоденькую листву, и голову лысухи с белым пятном на носу, которая то пряталась в камыше, то выглядывала, и долгоногих жучков, которые споро бегали по воде. Захотелось курить. Василь Федорович достал сигарету, долго искал спички, а когда закурил и поднял голову правой удочки не было. Вздрагивая, время от времени пропадая под водой, удилище плыло по плесу. Василь Федорович вспомнил, что тот крючок наживил хлебным мякишем. Значит, хватанул карпишка. Не карпишка карп! Нынешнего года карпики еще совсем маленькие, удочки не утащат.
Грек не помнил, как разделся и ухнул в воду. Обожгло до костей, он едва не рванул назад, но потом быстро, помогая руками, задвигался к середине. Вода была ему по грудь, когда на плотине через Лебедку заурчала машина. В кузове было полнехонько баб ехали на утреннюю дойку. Шофер притормозил и, высунувшись из кабины, крикнул, можно ли ему смотаться за шифером в Веселое. Это было нарушение, шофер должен был оформить ездку в конторе, но что оставалось Греку в его положении?
Валяй, хоть под греблю сигай, буркнул он, поплескивая водой себе на шею.
Василь Федорович, каждое утро принимаете озерные ванны? крикнула какая-то из молодиц, и он не мог понять, дразнит она или спрашивает всерьез. Вы часом не морж?
А моржиц вам не надобно? крикнула другая, и женщины залились смехом.
Ежели красивая, так отчего же, отбивался Грек. Только какая из тебя, Варька, моржица? Ты ведь беззубая.
Вот поеду в город, вставлю золотые.
Тогда и ныряй.
Машина тронулась, и он поплыл догонять удилище. Догнал и вытащил на берег карпа килограмма на полтора. Но рыбалить уже не хотелось. Да и всю рыбу разогнал. Покидал снасти в машину, по крутой песчаной дороге выбрался наверх. Еще раз подумал: надо асфальтировать. Разбили дорогу, размесили, теперь еще ничего, а осенью, когда застынет комками, тут и черт на санях не проедет. Гоняют по ней машины, а то и тракторы, надо не надо. Нет у тракториста «Примы» садится на «Беларусь» и прет в чайную.
Вдоль дороги посадят парк. Пляж оборудуют возле большой плотины. А выше, по берегу озера, уже пролегла асфальтированная дорожка. Школьники обсадили ее кленами и березками. Оттуда ведут ступеньки к мемориалу. Так он называл памятник и площадку вокруг него. Там все работы уже закончены, только еще нет плит с именами погибших.
Как только стал об этом думать потемнел. Двенадцатым в том списке будет имя отца. Вчера скульптор как-то странно спросил, правда ли, что в этой могиле лежит и его, Греков, отец? Значит, кто-то болтал, кто-то нашептывал. И это разрушало, надламывало уверенность, с которой он жил. Пошатнуть веру в отца никакие нашептывания не могли. Но уверен ли он, что отец покоится здесь? Так считают, но верных доказательств нет, и, когда довелось уточнять список погибших, Грек поставил вопрос на правлении. Все высказались за то, чтобы имя Федора Грека стояло среди других. А теперь этот скульптор Кто-то ведь ему подсказал. Значит, есть такие, кто не верит. Или нарочно бьет в то место, которое и вправду меньше всего защищено? Сколько он думал про отца все эти годы!
Слишком сложен этот узел. Перепутались кончики: потянешь за прошлое вытащишь будущее, ищешь сегодняшнее натыкаешься на вчерашнее. Вот как пришлось строить ему этот мемориал в горьких сомнениях, тревожа память о том, что, может быть, лучше не трогать.
Он вспомнил, что скульптор требует добавочной платы за установку плит и за барельеф на верху гранитного обелиска Обелиск немного повредили, это место надо реставрировать, и Панич скульптор предложил изваять там скорбный лик Матери. Мастер он настоящий, эскиз Греку понравился, но и деньги скульптор дерет немалые. А они и так уже истратили вдвое больше против запланированной спервоначала, утвержденной на правлении, суммы.
От этой мысли он словно проснулся. Повернул машину и поехал в село.
Минуя узенькую улочку за опорой высоковольтной линии, резко затормозил и задом передом не развернешься заехал туда. Остановился у большой старой кособокой хаты. Одна такая в этом углу. Живет тут Прися, по-уличному Капитанша, отец ее, вернувшись с войны, долго щеголял в капитанских погонах. Он умер через несколько лет, и Прися осталась вдвоем с матерью. Была она маленькая, невидная. Копалась на огороде, возилась на табачных грядках за сушильней. Проходила ее молодость, никто не простаивал с ней возле ворот, не провожал из клуба. И вдруг народились у нее близнецы две кудрявые девочки. И теперь она жила ими. Ходила Прися тихо, разговаривала еще тише и смотрела в землю, словно провинилась перед кем-то.
Раньше Греку казалось, что он знает в селе каждого. В селе люди на виду. Огород, хлев, хата, колодец, даже коровы в стаде открывают привычки и тайны своих хозяев. А уже после всего характер. Но иногда можно и ошибиться, если судить только по внешним признакам. Скажем, запустение на усадьбе бывает у тех, кого одолели невзгоды. А работящие это не только честные, а и рвачи, шкурники, ворье. Значит, председателю ошибаться нельзя. А это не просто. Но в запустении Присиной усадьбы ошибиться было невозможно.
Грек отворил тяжелую, перекошенную калитку.
Дядя, в тот же миг прозвенел из глубины двора тоненький голосок, не выпустите утку.
Василь Федорович остановился в нерешительности. У него под ногами перекатывались черно-белые комочки. Большая утка, вытягивая шею, заковыляла под смородиновый куст возле штакетника, и черно-белые комочки покатились за нею. Чем-то извечным, родным повеяло на Грека от этой утки с утятами, и он в первый момент даже забыл про тоненький голосок. А когда посмотрел туда увидел похожих, как бывают похожи только близнецы, девочек. Одна с откровенным любопытством разглядывала его, другая уставилась под ноги.
Вы сестрички? спросил Василь Федорович, хотя знал это наверняка.
Сестрички, ответила та, что смотрела на него.
А чего вы обе-две такие красивые? сказал он.
Одна засмеялась, другая покраснела и нахмурилась.
А чего вы такой лысый? спросила разговорчивая.
Василь Федорович расхохотался. Крепкий свежий смех прямо распирал его, смеялась и одна из девочек, а другая все стояла молча. И так явственно разнились у них характеры, такие были хорошие эти девчатки, что нельзя было отвести от них глаз. И захотелось сделать для них что-то хорошее, настоящее. Он и ехал сюда с добрым известием. И понимал, что объявлять этого девочкам не надо. Может, Прися еще и откажется. Ведь надо внести аванс. «Э, чего там, подумал он. Уговорю! Поможем!»