А где мать? спросил.
Рассаду садит на Заречье.
Так скажите вашей маме, что правление колхоза выделило вам новую хату с голубыми наличниками.
Нам новую хату! захлопала в ладоши веселая, а другая подняла смущенное, задумчивое личико и улыбнулась.
Василь Федорович улыбался тоже. Конечно, это заслуга не его, всего правления, но как хорошо приносить добрые вести! Для себя хорошо.
Грек стоял на крыльце конторы, и ему не хотелось заходить внутрь, нырять в бумажные дела. Вокруг бушевала весна, деревья прямо кипели ярой зеленью. Только в конце колхозного двора, где с давних пор высились два тополя, листва на одном почему-то не распустилась. Корявый, черный, он царапал душу и взгляд, и веяло от него запустением. «Надо спилить», подумал Грек, еще храня в душе хорошее настроение. Но едва услышал голос Куницы по телефону (трубку подал Любка, как только он шагнул на порог кабинета: «Уже два раза звонил»), как весь напрягся и ворот рубашки стал тесным. Куница долго расспрашивал, сколько и чего посеяли и что сеют сейчас (словно у него нет сводок). Грек отвечал коротко, сквозь зубы, ожидая, когда тот откроет главное, ради чего и затеял разговор.
Нам стало известно, наконец после короткой паузы сказал тот, что строительство комплекса двигается весьма медленно.
Посевная, уронил Василь Федорович. Людей со стороны нанимать не собираемся.
Знаем, знаем, но Одним словом, есть мнение форсировать строительство.
Чье мнение? спросил Грек.
Ну, есть, есть
Чье? настаивал Василь Федорович.
Что вы грубите! Слишком много на себя берете. Будете отвечать! заорал вдруг Куница, и казалось, вот-вот оборвется провод. И наступила тяжелая тишина. Только в трубке слышалось сердитое сопение.
В Греке горячо вспыхнул гнев, но он через силу подавил его:
Я не грублю, просто хочу знать, чье мнение: бюро райкома, первого секретаря или ваше собственное?
Куница бросил трубку. Василь Федорович представил себе, как тот теперь накручивает диск, жалуется на него, и усмехнулся. Пускай жалуется, моль бумажная! Уже где-то навел справки о строящихся в районе комплексах и хочет выехать на нем. Дудки! Грек торопиться не будет. Строят ведь не на один год.
Любка предупредительно склонил голову набок, готовый выполнить любое распоряжение.
Вот что, Степан Карпович, спохватился Грек. Оформляйте документы, берите машину картошки и езжайте с Паничем-скульптором в Житомир. Мы должны закончить мемориал. Вздохнул и пожаловался: Тянет из нас этот черт деньги, да куда денешься.
Ратушный вышел во двор. Небо над головою было прозрачным, голубоватого оттенка, похожее на реку в полдень. Он так и подумал о нем как о вечно текущей реке, берегом которой является Земля. На ней можно отдохнуть взгляду, можно парить над ней мыслью, все время помня, что стоишь на берегу. Ночью небо совсем иное, ночью оно космос, в котором носятся частицы материи, и не трудно представить себе такой частицей Землю. Современная наука приучила нас к этому. А во времена его детства и ночью небо было просто небом, захватывало душу тугим посвистом невидимых в темени утиных крыл (словно само мчалось на тех крылах), пугало бездонностью.
«Теплое небо», подумал Ратушный, идя по асфальтовой дорожке мимо дома. На ней валялись зеленые ветки утром подстригали живую изгородь и еще не убрали, и он старался ступать так, чтобы не давить зелени. Уже повернул налево, как за спиной раздался треск, распахнулось одно из окон мансарды и сверху упал сухой голос Дащенко:
Иван Иванович, так мне ехать в Лебедевку?
Ратушный поднял голову и громко рассмеялся.
Чего это вы? обиженно спросил Дащенко.
Вы похожи на демиурга, у которого что-то не клеится.
Из окна валил густой сигаретный дым.
Дащенко понял, усмехнулся.
Так ехать? переспросил он.
«Скоро все придется решать ему одному, подумал Ратушный. И не только это».
Пускай выкручиваются сами. Не надо приучать их к мелочной опеке, и снова посмотрел на Дащенко, все еще озабоченный мыслью, которая только что вспыхнула, смутила, встревожила. Поехали лучше со мной. Если есть время.
Последними словами он дал понять, что поездка не совсем деловая, и что от нее можно отказаться, и он не обидится на отказ. Дащенко на секунду запнулся, по его острому лицу мелькнула тень колебания, потом он кивнул и притворил окно. Странно, что Ратушный не сказал, куда они едут, не сказал даже тогда, когда выехали из города и машина, набирая скорость, помчалась по старому Чемерскому шляху. И сам Ратушный сегодня показался Дащенко несколько странным: на его губах таилась улыбка и в глазах что-то пряталось. Дащенко из принципа не спрашивал, куда они едут. «Наверно, подумал, на какое-нибудь собрание. Но почему вдвоем?»
Дащенко все еще не разгадал первого секретаря до конца. Ратушный и вправду не был похож на других первых в области. Те секретари уже новое поколение эпохи НТР всесторонне образованные, почти все бывшие агрономы, которые позаканчивали партшколы, деятельные, волевые, практичные, склонные к жесткому распорядку, в то время как Ратушный даже привычками смахивает на пожилого сельского мужика, который любит подначить соседа, совет дает не обидно и не грубо и никогда не требует, чтобы перед ним каялись и обещали немедленно исправиться. Правда, Дащенко знал: в этой деликатности Ивана Ивановича таилась своя твердость, решений он не менял и за исполнением задуманного следил ревностно, любил, чтобы из тупиков выбирались сами
С недавнего времени Дащенко стал догадываться, что Ратушный просто прячется за кажущуюся простоватость, а на самом деле он сметлив и вполне эрудирован. Знает все (когда только успевает!): от новейшей гипотезы об устройстве Вселенной до рапса; про рапс мимоходом напомнит агроному, а про энергию гравитации обмолвится разве что случайно. И все-таки стиль его руководства Дащенко считал устаревшим.
Дащенко покосился направо. Вроде бы на поля, а на самом деле на Ратушного. Неясная мысль, внутренний толчок заставили его посмотреть. Крупное старообразное лицо, в морщинах, а глаза живые, светлые. Про такие глаза говорят молодые, мол, на самом деле они не молодые, а исполнены сил, увлеченности жизнью, а мудрость прячут в глубине.
За колодцем направо, наклонился к шоферу Ратушный.
Через минуту машина повернула на мощеную дорогу, ведущую к Десне, к паромной переправе. Тут не было сел, все лес да лес сосновые боры подступали к самой дороге, а кое-какие деревья смыкали ветви и над нею. На проводах сидели сорокопуты и горлицы, они не боялись машин, сонно покачивались вместе с проводами, щеголеватый удод перелетел дорогу и спрятался в ельнике. Шофер старался одной стороной идти по обочине чтобы меньше гремело, а где можно, съезжал на грунтовку. Вскоре дорога пошла по плотине, которая перехватывала речную пойму, и, приведя к Десне, оборвалась над самой водой.
Иван Иванович попросил шофера подождать, и они с Дащенко вышли из машины. Пошли лугом мимо мелкого озерца, где травы и лоза прилегли на один бок положило половодьем, вдыхали запахи болотных трав, отцветшей лозы, материнки. Из-под самых ног вылетели две утки по глазам резануло фиолетово-синим, и Дащенко почувствовал, что его словно рвануло наверх, туда, где кроили небесную голубень свистящие крылья. Тропиночка повела их в гору, между песчаных дюн, поросших лозой и молоденькими, года четыре назад посаженными соснами. Остановились на холме, осмотрелись. Позади громоздились еще большие дюны, настоящие песчаные горы, а за ними темно-зеленой тучей вставал сосновый бор, справа, за кустами верболоза, синела затока, над нею дубравка дубки маленькие, как всегда в тех местах, куда близко подступала вода, но мощные, кряжистые. Посреди Десны маячил остров. Собственно, его не было видно, вздымалась только зеленая пена верболозов, которые налегли на воду, и она играла их пружинистыми ветвями. Казалось, остров плывет. И плыло над островом громкое пение: соловьиный звон, щелканье, свист, щебет. Это было что-то несусветное. Дащенко так и окрестил остров Соловьиным. Да иначе его и назвать было нельзя. Он просто клокотал пением.
Такого Дащенко еще не доводилось слышать. И все-таки он не мог отделаться от скептической мысли, что ехать за сорок километров слушать соловьев двум руководителям района вроде бы не пристало. Он даже мысленно рассказал об этом концерте жене и представил, как они посмеются вдвоем.
Внезапно вскрикнула сирена «ракеты», и соловьи умолкли. «Ракета» вынырнула по ту сторону острова. И, белая, легкая, проплыла над ним. Именно над ним, а не за ним, проплыла как бы в воздухе. И не успела домчаться до конца острова, как пение перекрыло ее шум. Соловьи не боялись «ракеты», чувствуя себя на острове в безопасности.
Зеленый остров, пароходы, соловьи Дащенко вдруг понял, что его скепсис улетучился. Он подумал, что в его жизни вправду не хватает красоты, что он невольно забыл о ней, а человек не имеет на это права. Обыкновенный, пропахший чабрецом ветер, оказывается, поднимает в душе сухую горечь, и какое-то удивительное вдохновение нисходит на нее. Подумал: это оттого, что в последнее время засиделся в кабинете. Вот и всякие сантименты
Можно бы на пленку записать, кивнул в сторону острова Ратушный, но все будет не то. Небось старческая сентиментальность А может, и нет?
Дащенко понял, что Ратушный угадал его мысли, и покраснел.
Рано себя в старики записываете, попробовал перевести разговор.
Может, и рано, согласился Иван Иванович. Минуту помолчал и заговорил дальше уже иначе, по-деловому, хотя и в его деловитости Дащенко уловил необычайные нотки: Остров мы оставим. И эти вот верболозы, и ивы над затокой. А дальше всю полосу расчистим там будет пляж. И вообще детские владения. Домики, городок развлечений, спортивный комплекс. А отсюда, он повернулся и, подчиняясь его движению, повернулся и Дащенко, отсюда до леса дорога, а лес останется диким. Через Десну пешеходный мост, справа, за нею, стадион и поля для овощей и цветов. Сами себя будем обеспечивать овощами и цветами, будет где посоревноваться и поразмяться.
Этот монолог можно было принять и как шутку, если бы не лицо Ивана Ивановича одухотворенное, серьезное и торжественное. А в глазах зеленые искорки, которые показывали, что ему понятно недоверие, даже ирония собеседника, он предусмотрел и их.
Пески, но сколько тут романтики и красоты! И сколько можно взять здоровья. Всю полосу, до самой Широкой Печи, превратить в профилакторий. Даже в нечто большее Он пожевал губами и добавил: У меня есть наброски. Я вам покажу.
Но Даже мечтать об этом не удержался Дащенко.
Ваша правда, вздохнул Ратушный. Серенький проектик! Кусочек мечты. А мечта Это больше. Для сердца. Для человеческой радости. Не по плечу мне, конечно Хотя Виделось мне это Как во сне. Десна, сосны будто мачты, облитые солнцем
Ратушный разволновался, наверно, и сам не ожидал, что в нем это так глубоко засело, что пронимает его на этом холме с большей силой, чем в кабинете, когда он все это рисовал на бумаге. Ему было неловко, но таить своего волнения он не мог и не хотел.
Дащенко повернул голову и внимательно, словно пытался что-то разглядеть в глазах первого секретаря, посмотрел на него:
А вы, вы что от этого получите? Вас же тогда не будет, неожиданно для себя сказал жестко.
Сказал потому, что хотел проверить себя, не поддаться силе, которой сейчас веяло от Ратушного, ему казалось, что во всем этом много романтики и потом он будет стыдиться ее. И не примет всерьез, ведь они отходят от реальности и даже как бы предают ее.
Ратушного удивил не сам вопрос, а жесткость, с которой он был задан. Наверно, Дащенко проверял его, а может, наоборот, проверял себя, но Ратушный ответил так, как ему подсказало сердце:
Я уже получил. Мне хорошо что я думаю об этом. Потом пожевал травинку и сказал почти сухо: Ну, так что? Сен-Симон, Фурье и другие? Может, и так. Но вы не можете не заметить реальных основ этого проекта. В общем, так сказать, виде.
Реальных! почти воскликнул Борис Ларионович. Цветы и стадионы!
А тут навоз, капуста, картошка
Еще вон дорогу к пристани не заасфальтировали.
Заасфальтируем. По плану весной следующего года. А это планирует сердце. Пока только оно. Ратушный проницательно посмотрел на Дащенко: Без этого без этого нам с вами здесь делать нечего.
Да до этого
Да, до этого еще очень далеко. Это уже, наверно, третья ступень.
Какая ступень? не понял Дащенко.
Третья. Так говорит Грек. Он считает, что нам пора включать вторую.
Где включать? совсем растерялся Борис Ларионович.
На селе.
Ну и какая это должна быть ступень? К Дащенко снова возвращалась ирония, Как ее назвать? В чем ее суть?
До конца не знаю, признался Ратушный. Но что-то такое что мы сейчас начинаем. Перевести село на индустриальную основу. Насытить его техникой Бетонные площадки для тракторных станов. Машины на все времена года и любую погоду. Научную агрономию. И везти не председателей колхозов, а специалистов, высококвалифицированных работников.
А кого мы привезли? За последнее время
Ратушный поморщился:
А Куриленко? Не знали, куда девать Ну, да И неопределенно махнул рукой. Селу надо дать такое же обслуживание, как и городу. Всю сферу А верней всего, придется перестраивать и само село. Мы уже давно за той гранью, где мысли только о куске хлеба, о насущном дне.
Как же перестроить село? чем дальше, тем больше удивлялся Дащенко.
Тоже пока не знаю. Если бы дали мне, то отступил бы километра на два от нынешнего села и спланировал на чистом месте. По-новому.
Ну и сколько это будет стоить? А потом традиции, вы же сами сколько раз говорили о них.
Хорошие традиции оставить. Взять от старого села все полезное. И садики, и левады. И мораль, если хотите, добрую мораль хлебороба. Он минуту помолчал и кончил с улыбкой: И уж тогда цветы и стадионы, Дворец культуры и библиотеку, и реальные условия пользоваться этой культурой. Потому что все это, он повел рукой, лен, картофель, комплексы не самоцель, оно для чего-то высшего
Для чего?
Вы со своим образованием и молодостью у меня допытываетесь, засмеялся Ратушный. А я только агроном, да еще старой школы.
И все-таки, не совсем уверенно сказал Дащенко, все это от нас за тысячу километров.
Когда еще в столице мигали коптилки, Владимир Ильич мечтал о всеобщей электрификации. И это самое великое, что он нам оставил. Мечту. Мечту и веру. Я хочу, чтобы вы Ратушный прищурился, в его голосе прозвучали мягкие, задумчивые нотки, прониклись мечтой. Пускай не этой, о городке отдыха, пускай другой, но поверьте, мечта крылья. Приходишь домой, ложишься спать И не только телята, навоз, картошка, а и зеленый оазис, чьи-то радостные глаза. Много-много счастливых глаз. Кстати, этот план все-таки не такой уж и неосуществимый, хотя, может, масштабы пока слишком велики. Профилакторий нужен району.
Дащенко молчал. Непросто ему было в этот момент. В какой-то мере его заинтересовал проект Ратушного. И тронуло его доверие. А за этим практическая мысль: итак, готовит себе в заместители? От этой мысли, именно от ее практицизма, стало несколько стыдно, хотя и сам уже примеривался к более высокому посту. Сухой, даже беспощадный к себе, он был уверен, что этого должен требовать и от других. И что это единственно возможный стиль жизни и работы масштабного руководителя. Твердые решения, ни одного шага в сторону, назад (даже когда ошибся наверняка не показывать вида), требовательность во всем: от одежды (любил все простое, сшитое прочно, на военный лад) до распорядка дня и всей работы. Того же хотел и от других военной четкости и натиска.
Он снова незаметно глянул на первого секретаря. Улыбка осветила лицо Ратушного, а за нею крылось что-то более серьезное одержимость, убежденность необычайная, и это вдруг, словно пучок лучей, прорвалось Дащенко в душу, он почувствовал себя перед этой улыбкой виноватым, ему самому искренне захотелось такой же глубины, такой же мечтательности, и одновременно он знал, что это не делается по желанию, а приходит само. А еще, соглашаясь с первым секретарем, он словно перенимал на себя какое-то высшее обязательство, словно соглашался, что не учел всего. Задумался и ощутил великую важность момента, уже не с практической точки зрения, а с этого, высшего, обязательства, ответственности перед будущим.
Он хотел спросить, давно ли возник у Ратушного этот проект, и еще что-то осторожно-ироничное про Грека, но в этот момент в верболозах несколько раз шарахнул топор, послышался треск и одно кудрявое деревце задрожало и повалилось. Его потащили, но оно зацепилось, и чьи-то сильные руки раскачивали его.