Ты никогда и не была мне подругой, сказала Лина презрительно и поднялась с лавочки (они сидели у Лининого двора).
Ее едва хватило на это презрение, на показное спокойствие, на гордый взгляд, который уже застилали слезы. Чтобы не расплакаться прямо здесь, перед Тосей, Лина торопливо повернулась и хлопнула калиткой.
Она не пошла домой, а спряталась в вишеннике, упала в траву и пролежала там до вечера. И боль и отчаяние сплавились вместе, только в первую минуту выжили несколько слезинок, а потом слезы встали тугим клубком в горле и давили и жгли огнем. А сквозь них пробивалось спасительное, обнадеживающее: «А может, это неправда? Может, Тося из зависти?» Но что-то правдивое в Тосиных словах есть, недаром она говорила так уверенно и убедительно. Ну, может, Валерий когда-то и постоял с Раей, пошутил. Так и она тоже позавчера каталась на Володином тракторе, еще и навела ему мазутом усы. Все правда, если Если он остался в селе. Он взял отпуск и сказал ей, что ему надо ехать. Лина припомнила это прощание, оно было грустным и холодным. Валерий смотрел не на нее, а все куда-то вбок (словно ее не видел) и говорил какие-то пустые слова, будто тоже предназначенные не ей, а кому-то другому, не посвященному в их любовь. И не захотел, чтобы она пришла к полустанку, уехал крадучись.
А теперь Тося говорит, что он не уехал, а спрятался на чердаке и что у них с Раей там «медовый месяц».
Как это ни стыдно и ни унизительно, а ей надо в этом убедиться. Наверно, привирает Тоська, но за последнее время Валерий и вправду изменился.
Она долго бродила в сумеречном саду, узенькая тропинка круто спускалась к ставку, она боялась кого-нибудь встретить на тропиночке и стеснялась спрятаться за кустом. Винарня стояла черная и немая.
Лина облегченно вздохнула и уже хотела идти домой, как послышался негромкий стук. Кто-то спускался по лестнице с чердака. Она подождала некоторое время и окликнула неуверенно:
Валерий!
Он долго не отзывался.
Ты, Лина? Что ты тут делаешь?
«Значит, правда. Он никуда не уехал». Боль и злость захлестнули ее.
Шла от пруда. Слышу, кто-то царапается на чердаке. Думала, может, воры.
Ворам тут делать нечего.
А похоже на вора.
Ей хотелось говорить резко, язвительно, тонко, но не удавалось. Они стояли у канавы, которой был окопан сад, темнота прятала лица и спасала их друг от друга. От пруда тянуло холодом, и холодом тянуло по Лининому сердцу, умирало там все в эту буйную пору весеннего цветения и завязи. А Валерий, услышав ее голос, увидев ее тонкую, окутанную сумерками фигуру, на момент почти потерял власть над собой. Его чуть не швырнуло к Лине так захотелось рассказать все, утонуть в ее слезах. Он знал, что она простила бы. И пожалела. Но как раз этого и боялся.
Ты говорил, что уедешь? И что же, сторожить сад нанялся?
Уже приехал.
По чьему вызову?
Просто так, без вызова. Должен отчитываться?
Передо мной нет.
Они перебрасывались фразами, словно чужие, едва знакомые, словно ничего и не было между ними ни густой метели в Добриковом сосняке, когда, чтобы не потеряться, они держались за руки крепко-крепко, ни скованных вечерним морозцем весенних лужиц, которые потрескивали, когда по ним проскальзывали большие мальчишеские ботинки и ладные девичьи сапожки, и предостерегающе постреливали, когда сапожки и ботинки встречались посередине и долго-долго не двигались; ни голой, пронзительной темени весеннего сада, в которой поцелуи срывало ветром, ни дурманного запаха груши, ни стыдливого разговора о женитьбе. Он только сказал, что боится принесет ли ей счастье. Он ведь такой неуклюжий, бесхозяйственный. Валерий надеялся, что Лина его успокоит. А она сказала, что сама такая. И Валерий рассмеялся: «Тогда нам ничего не страшно». Им казалось, что они невероятно нужны друг другу, не могут прожить один без одного и что их любовь навеки. А теперь два чужих человека искали, как бы больней уязвить собеседника.
А перед кем же мне отчитываться?
Наверно, есть перед кем.
По себе знаешь?
Хотя бы и так.
Кому же ты подаришь свою любовь? Его раздражала ее недогадливость и терзала ревность.
Достойному.
Он, что же, предложил тебе руку с гаечным ключом?
А чем она хуже, чем рука со стаканом браги?
Валерий был ослеплен обидой и говорил так, словно Лина обижала его. А потом его пронзила мысль о своей болезни, и он сразу остыл.
Ты правильно делаешь. К чему вино которое перебродило до времени. Нам не из-за чего ссориться Все в жизни так сложно Я желаю тебе добра
В его голосе прозвучала жалость и снисхождение взрослого человека, которому известно что то неизвестное другим. Жалости Лина не услышала, а снисхождение почувствовала и вспыхнула снова повернулась и ушла.
Она весь вечер проходила словно в тумане, ее тормошила Зинка, но не добилась даже щелчка. Фросина Федоровна понимала: что-то стряслось, наверно, сработал ее план, и тревожилась ужасно, но расспрашивать не посмела. И уже когда Зинка укладывалась спать (Василя Федоровича не было), Лина, словно притянутая взглядом матери, пошатнулась, упала на ее плечо и заплакала. Фросина Федоровна усадила ее на диван, гладила волосы, приговаривала:
Ой, доню, доню. И уже совсем тихо: Поплачь, поплачь. Все обойдется.
Лина ничего не отвечала, она даже не сообразила, откуда и что знает мать. А та и не расспрашивала, чтобы не навести Лину на след. Да и не знала, как подступиться к дочке. Ее тоже охватила печаль, и черная полоса горя перечеркнула радость. Ей стало страшно.
По одну сторону дороги лес, по другую лен. Чистый, словно промытый, ровными рядочками до самого окоема. Вот-вот зацветет. Лина пришла, чтобы уловить момент первоцвета. И вправду, это чудо, кажется, кто-то кинул в зеленое половодье маленькие синие искры. Растет стебелек и вроде вымахал сам по себе. Стороннему взгляду и невдомек, сколько в этих ростках человеческого труда. Площадь стали готовить два года назад еще под пшеницу. А потом ее ровняли, а потом вносили удобрения калийные и азотные, еще золу да помет Лина с девчатами насобирали зимой по селу. Перетерпели и насмешки, и обидные отказы Тянет от двора ко двору гнедая конячка сани с ящиком. Клава правит, а Лина ходит по хатам. А там девчата, что поприезжали на каникулы из институтов да техникумов, и хлопцы, а она с грязными мешками, как побирушка. А потом сражение с сорняками. Зато и вымахал лен, иссиня-зеленый да ладный. Покатись скатишься прямо в Десну.
Травяной межой, которую оставили, чтоб было куда класть стебли, Лина забрела в глубь участка. Позади остались лес и дорога, по которой пробежала легковая машина, и пыль повалила на лес и телеграфные столбы, на которых сидят сиворонки. Шастнул от леса кобчик, прочертил зеленый плес льна и взвился над Линой почти отвесно вверх.
Лина не видит ни кобчика, ни сиворонков, ни машины. Даже льна не видит. Пришла посмотреть на него, а не смотрит. Что-то зеленое качается перед глазами, и синие искорки вспыхивают в нем, и кажется Лине, что лен уже зацвел. Она и не удивляется этому, а удивляется себе, своему легкомыслию и наивности. Разве тогда еще, с первой встречи, не заметила она, какой Валерий самоуверенный и самовлюбленный, размахивал руками как мельница, распространялся про высокие материи и пренебрегал ими, сельскими, и все-то он знал, над всем насмехался, обо всем имел свое понятие. А сам пристроился на винарне, где тепло, и не дует, и не надо ничего делать. Наверно, уже и тогда крутил любовь с этой потаскушкой Райкой. Хорошо, что она никому, даже Тосе, не сказала, что они собирались пожениться. Вот было бы потехи!
Липа мысленно обличает Валерия, находит пропасть несовершенств, но не может преодолеть боль, от которой хочется упасть в этот лен и больше не вставать. Сердце ее кипит злостью на Валерия, и если бы только злостью Ей не терпится взять верх над ним, уязвить его, но что она может поделать.
Она все ведет отчаянный спор с Валерием, а еще больше с собой, и опять не замечает ни высокого неба, ни двух горлиц, что летят перед нею к лесу, ни льна ступает прямо по рядкам, но ее давно заметил Володя, только не решается пойти навстречу.
С утра он выпалывал на картошке сорняки, их вдруг выгнало, как из воды, а работа эта тонкая, «ювелирная», срезать сорняк, но не подсечь острыми лезвиями культиватора ростки картофеля, не помять его райборонками. Правда, половину лезвий он снял с лап и вместо них поставил долота. И все-таки целехонький день как по канату через реку ходил, и от напряжения судорогой сводит руки и плечи, и перед глазами словно натянулись зеленые струны. Хотя со стороны может показаться, что он работает легко, играючи. Культиватор легкий, и трактор тоже, хотя уже давно перевалил через все гарантии и сроки. Вчера Василь Федорович предложил Володе пересесть на новый: «Передовик, кавалер ордена, может, снова к тебе явится корреспондент и ты дашь ему интервью», не удержался он, чтобы не поддеть Володю. Тот от нового трактора отказался без гонора и амбиции, и это, заметил, очень понравилось Греку. Он по-настоящему устал к обеду, загнал трактор под сосны, а сам сидел на опушке, смотрел, как неприкаянно маячит на зеленом плесе синее платьице, то порывается вперед, то останавливается, и ветерок играет зелеными всходами. Лина с малых лет любит синее. И с малых лет влюблен в этот цвет Володя. В ее цвет, во все, что мило ее сердцу. Сначала он ходил за Линой по-соседски, как друг дома, ей в провожатые набивалось много хлопцев, и он ревновал, а она, когда ей кто-то надоедал, пряталась под его крыло, и это ему нравилось, хоть и понимал, что она льнет к нему не так, как хотелось бы ему, а по-товарищески, безбоязненно. «Володя, скажи им Володя, прогони этого прилипалу», «Вот у меня сосед, вот повезет кому-то из девчат». А он, большой и добрый, улыбался неловко и стеснительно. И только иногда обижался: будто Лина не догадывается, кому могло бы повезти! Все знали о его влюбленности, но шутить над этим не решались, хотя он никогда никого и пальцем не тронул. Он ни на что не надеялся и все-таки надеялся и, когда случилась у нее любовь с Валерием, запечалился. Не показывал этой печали, и никому не было до него дела, разве что Лине, да и она замечала его только изредка, ослепленная, счастливая своей любовью. Ей было жаль Володю, но что можно было поделать? И соседями они стали дальними. Теперь она уже никогда не говорила: «Проводи меня, Володя, а то я одна боюсь. И лукаво скользнув по нему взглядом: Или уже кому-нибудь подрядился?» Теперь она прятала от него глаза. Ведь догадывалась обо всем, ведь чувствовала перед ним вину Эта любовь разъединяла его и с Валерием. Он все еще иногда заходил к нему, но говорить им было не о чем. И Греков Володя теперь проведывал не часто. Разве что по приглашению Фросины Федоровны, она явно сочувствовала ему, но это не радовало.
Володя уже давно стоял на краю дороги, но девушка не видела его. Ей в это время казалось, словно она идет по дну глубокого оврага, выжженного солнцем, и вздымаются с обеих сторон высокие серые стены, и стоит немыслимая жара.
В эту минуту она и заметила Володю.
Чего это ты тут бродишь? спросила. И была такая красивая среди молодого льна стройная, крепкая, с гордо закинутой маленькой головкой, с чистым лицом, на котором серпиками выгнулись черные бровки, что у него в глазах потемнело.
Картошку пропалываю.
И я тоже насчет картошки дров поджарить. Думала, заманил кого-то в лесок.
Володя тупо молчал, а она в этот момент была жестока и натянута.
С кем же я осмелился наконец он.
Что, девчат нету? И шла напролом дальше: Чего ж ты не женишься?
А ты чего? выдавил он, сраженный ее тоном.
Никто сватать не хочет.
Он понимал, что это шутка, да еще злая по отношению к нему, пускай никогда ни единым словом не обмолвился он ей про свою любовь, она знала об этом и так. И, обиженный, Володя повернулся, чтобы уйти, но она остановила его:
Видишь, только я повела разговор всерьез, сразу тикаешь. Не хочешь посвататься?
Ты ты не смейся, стиснул он кулаки, и его глаза заблестели. Если уж я если сосед
А я не смеюсь. Ее твердый, точеный подбородок был вздернут кверху, и на лице застыла решимость. Ты бы взял меня?
У Володи перехватило дыхание. Он смотрел в Линины глаза, в пугающую глубину, но смеха там не было.
Не хочешь сказать
Да я Ты зачем! все-таки не верил он. И сразу рванулся к ней телом, взглядом, всей сутью. Ты же знаешь.
На ее лице не дрогнула ни одна жилка.
А может Я была с кем-нибудь?
Ну и все равно.
И будешь мучить, упрекать
Ему казалось, он понял все.
Я я бы тебе под ноги кожухи стлал.
Пойду по ним. Нет, не было у меня ни с кем ничего серьезного. Ничего
На секунду настала неловкая тишина. Володя просто не знал, что ему делать. Все случилось так неожиданно Надо было сказать что-то много, все, что носил в себе так долго. Подойти бы к Лине, обнять ее или хотя бы засмеяться счастливо, а ему не хватало ни слов, ни смелости. Он просто не представлял, как обнимет Лину. Стучало, как молот, в груди сердце, и что-то кричало в нем: «Моя, моя», а головой все не мог поверить, и далеко, будто в клейком тумане, шевелилась некая вялая мысль, что все случилось слишком трезво, заданно. Тогда он спросил:
Скажи правду: вы поссорились?
Зачем тебе? А может Видишь, ты уже начинаешь допрос.
Не буду. Слово даю. Пускай меня трактор переедет, осмелился он на шутку, и это сломило лед.
Ты меня и в сельсовет на тракторе повезешь?
Я найму сто машин.
Не надо. Не хочу На твоем мотоцикле. Как когда-то в лес. Вдвоем. И чтобы шарф у тебя на шее летел мимо моего лица.
Лето ведь.
Ну и что же. Легкий шарф. И больше ничего. Ни цветов, ни лент. В это же воскресенье. Приходи сегодня вечером.
Лина, я не понимаю Это как-то Ты расстроена, и потому. Пойдешь, помиришься Тогда мне невозможно будет
Нет, я решений не меняю.
Если это месть Он даже испугался своих слов и того, что может ими перечеркнуть все. Беспомощно оглянулся.
Я знаю тебя вечность. Но меня спасать нечего. Если ты
Лина, я тоже люблю тебя целую вечность, с болью вымолвил он.
Ну, тогда что же?
И была такая далекая, что ему стало страшно. Еще дальше, чем до этого разговора, холодная и неприступная и такая дорогая, что ради нее он был готов на все. Может, и на смерть.
Она видела это. Но не сказала ничего, повернулась и пошла. Она была уверена только в одном: расквиталась, а только этим она сейчас и жила.
А Володя кинулся к трактору и так чесанул по бороздам, что бурьян полетел вместе с картошкой-саженкой. Он не замечал ничего, он что-то кричал, хватал рычаги, и трактор мотался, как пьяный. Володей овладела такая радость, что он мог не только картошку или бурьян, а весь лес снести. Вздымалась пыль, трещал на зубах песок, а он в этой туче распевал, как сумасшедший. Порой его что-то останавливало, он трезвел, пугался, а потом вспоминал все и опять сходил с ума. Конечно, он не мог не понимать, что Лина кинулась к нему неспроста, что между нею и Валерием что-то случилось, но ведь она дала слово! А больше ему ничего не надо. И Валерию он ничем не обязан, тот не спрашивал совета, когда переходил ему дорогу к Лине. Володя еле доработал до вечера и еле дождался, пока мать подоит корову. Не терпелось поделиться радостью, да и как можно скорей сообщить матери, ведь до свадьбы оставалось три дня. Про Володину будущую женитьбу они никогда не говорили, стеснялись, догадывались оба мать о его любви к Лине, а он про то, что ей это известно, даже когда соседки заводили об этом разговор, мать отмалчивалась. Хлебнула на своем веку немало, сын пока что принадлежал только ей, уважал ее, а там будь что будет.
Пока мать убиралась, Володя помылся в кадке, в «ванной». Так они называли каморку возле кухоньки. Володя вправду когда-то собирался поставить там ванну, даже сделал водослив и целился на колонку, но не хватало времени и энтузиазм испарился. Он и так собственными руками, без чьей-либо помощи, поставил эти хоромы. Семь лет возводил из толченого ракушечника, который навозил из Чернигова с фабрики пуговиц, стены по одной закладке в субботу и в воскресенье, после работы, только крышу помогли поставить плотники.
В селе горячего душа нет ни у кого, но теперь, подумал Володя, надо устроить. И вообще надо менять весь уклад жизни. Так перебирал мысли, шествуя через «анфиладу» комнат (Линина шутка) к шкафу за праздничной одеждой. У них и вправду «анфилада»: три комнаты друг за другом, крашеные полы и крашеные стены, две постели с горками подушек, на которых никто никогда не спит и покрывала не перестилаются, а живут сын с матерью, как и все сулакцы, в кухоньке. Там стоят два старых топчана, днем мать надевает на подушки парадные наволочки, а на ночь снимает.
А вот Греки живут иначе. Эти Греки у них все не так, лучше, по-городскому. У них и мебель городская, и книжки, и картины. А их картины мать купила в Чернигове на толкучке по десять рублей за штуку. Валерий, когда увидел, даже за живот схватился от смеха, особенно его развеселила одна: казак на резвом коне над речкой, а из речки вынырнула то ли девушка, то ли русалка, тянет за уздечку коня с казаком в воду, конь упирается, бьет копытами, а казак растерялся. Володя как вспомнил хохот Валерия, загорелся обидой, больше, чем тогда, когда впервые услышал его. Но в голове мелькнуло, что и Лине эти картины будут не по нраву. «Надо купить в культмаге. Там дешевле».
Мать процедила молоко, выполоскала ситечко, набирала на завтра в чугунок мелкую картошку, и Володя, так и не дождавшись, когда она освободится, ляпнул:
Мама, я женюсь.
Она вздрогнула, а потом засуетилась по кухоньке маленькая, сухонькая и легкая, как сухарик, наконец смела со скамейки тряпкой свекольные очистки и села. Захлопала белыми ресницами, не осмеливаясь спросить, на ком.
На Грековой Лине, поторопился он сказать.
Она все молчала, мелко-мелко дрожа ресницами, разглаживала на колене цветастый фартук.
Разве она плохая? с обидой спросил Володя.
Мать вздрогнула и чуть не вскрикнула: «Хорошая, да не слишком ли хороша для тебя!» Она уже давно думала про эту женитьбу, хотела и боялась ее, и, чем больше дума та, тем больше уверялась, что не подходит ее спокойному, тихому Володе порывистая и резкая Лина. Твердила про себя: «Она не подходит ему», а что-то словно нашептывало: «Он ей». Хоть это ее сын, ее кровь, еще и парень, каких в селе теперь днем с огнем не сыщешь, почтительный к старшим, послушный, а уж работящий! но ведь Лина как горожаночка и выросла в достатке, пускай и не в своем.
У нее же любовь с этим прошептала она осторожно.
Нету там никакой любви, хмуро ответил Володя. Она сама мне призналась. И чуть не ляпнул, что и пожениться предложила Лина.
Мать всхлипнула, последнее время она чуть что в слезы.
Наступило долгое молчание. В кухоньку со двора царапался кот, не подавая голоса. Володя впустил Лысько, тот потерся о его ноги, замурлыкал. Но на этот раз, к удивлению Лысько, Володя не пошел за консервной банкой, не налил молока. Кот направился к хозяйке, но она его словно и не видела.