Чего-то мне, сынку, страшно, сказала мать. Я боюсь Не верю
Во что не веришь? В воскресенье свадьба.
В воскресенье? Свят-свят, перекрестилась мать. Та вы что, сбесились? Где ж это видано? И она опять заметалась, загоревала.
Вот так. В воскресенье и баста! с неожиданной твердостью сказал Володя. Мы сборища устраивать не будем. Родичи, ну еще там кто Позовем теток, пускай помогут. Я завтра возьму с книжки денег.
Надел новую голубую рубашку, завязал галстук и ушел из дому. А мать осталась со своей тревогой, страхом и заботами.
Против такой спешки запротестовал и Василь Федорович, но на Линину сторону неожиданно стала Фросина, взяла мужа в оборот, и он вынужден был согласиться. А ему хотелось отложить свадьбу до осени.
Лина, в чем дело? спросил казенными словами, но совсем не казенно, пытаясь взглядом вызвать ее на откровенность.
Лина выдержала его взгляд и ответила до обиды спокойно:
Я вас, тато, не понимаю.
Ну а тот, другой парень? Ведь дело шло к свадьбе?
Шло, да не совсем. Это мать пошутила, ей хотелось поскорее сбыть меня с рук.
Чтоб вам пусто было! с сердцем выругался Грек. Вы либо что-то крутите, либо одурели обе. При чем тут мать, Лина?
А ни при чем. Она говорила спокойно, слишком спокойно, и мыслями блуждала где-то далеко. Только теперь посмотрела Греку в глаза: Вы имеете что-нибудь против Володи? Он плохой?
Да почему же Но их, неплохих, полон тракторный стан. Надо, чтоб по любви.
А кто вам сказал, что не по любви? Вы смастерили прибор, чтобы ее определять?
Да никто не сказал. А только надо держаться одной линии, то есть позиции, растерялся он.
Держаться одной линии это уж ваше дело, колхозное Да и Володю я знаю с детства. А в том, почему-то не решилась она назвать Валерия по имени, разочаровалась.
Разочаровалась, очаровалась, бурчал Василь Федорович. А это же на всю жизнь.
Я разделяю вашу мысль, как бы ему в тон, а на самом деле чуть-чуть подкалывая, молвила Лина. Это же вы притащили мне на буксире суженого. Значит судьба.
На буксире только утиль возят.
Вот как! свела брови Лина. А вы сами, когда собирались жениться, разве не каждый день ругались с Фросиной Федоровной?
Она сказала «с Фросиной Федоровной», а не «с матерью», и это опять поразило Грека.
Да уж Доживи в своей супружеской жизни, пока твои дети, забыв стыд, о таком спросят.
Доживу.
Ты не зли меня! может, впервые рявкнул он на Лину. Иди вон матери помоги. Через три дня свадьба, а еще свинью не начинали откармливать на колбасы.
А когда Лина ушла, стал посреди двора и задумался Вот, рассердился, накричал, а справедливо ли? Откуда он знает, что там случилось, с чего они разбежались с тем Валерием. Что все-таки разбежались, что Лина не выбирает себе тихого мужа, был убежден. А потом мысль перебросилась на другое. Разве не так и у него было, разве не разбежались они с Лидочкой, и никто не знает, выгадал он на этом или прогадал, и вовек не узнает. Двух жизней прожить нельзя, две настоящие любви испытать тоже нельзя, а семейная жизнь такая длинная борозда, что в ней надо хорошенько притереться и притерпеться, не обманываться добрым, не зачерстветь от худого, хотя кто знает для чего. Для продолжения рода человеческого? Ради самой жизни? Наверно. Наверно, есть в мире что-то выше человека и его короткой любви.
Он вышел на улицу, не понимая хорошенько, куда идет. Только бы из дому его не радовала предсвадебная суета и разговоры про свадьбу. Даже обрадовался, когда его окликнули. В синем квадрате калитки, как в синей рамке, уперев руки в боки, стоял Яков Неделя, бывший колхозный бухгалтер. Работал он и при Греке, два года назад вышел на пенсию. Только сейчас Василь Федорович отметил, что бывший бухгалтер как бы выпал из его памяти. Сосед, а даже не встречались.
Небось эти же самые мысли посетили и Неделю.
Хоть бы зашел когда, Василь Федорович, поглядел, как живут пенсионеры. Может, им какая помощь потребна, может, чего не хватает. Надо же по-соседски: вась-вась.
Да все хлопоты, ответил он и поздоровался с Неделей за руку. Вы-то небось бездельничаете? И шагнул в калитку.
Он недолюбливал Неделю неизвестно за что, за мелочи, и теперь подумал, что нельзя из случайного наблюдения делать выводы о человеке, вычеркивать его из памяти, что, наверно, он горько ошибся. Неделя человек культурный и умный, одних газет, как говорил почтарь, выписывает четыре, вывел новый сорт крыжовника, которым в их части села засажены сады. А заноза застряла в Грековой памяти года три назад. Шел он весной по улице, остановился на этом вот самом месте, кого-то поджидая, а Неделя как раз огород полол. Натыкаясь на камень или черепок, воровато оглянувшись, перебрасывал их через забор к соседям. Что Неделя засыпал всякие инстанции заявлениями, на это Грек внимания не обращал: кто в наше время не пишет. А эти камешки почему-то зацепили.
Ну, так какая вам нужна помощь?
И только теперь заметил под вишней столик, а за ним Родиона Голуба Тромбу, своего заядлого врага. На столе высилась бутылка водки, рюмки, закуски в обливных мисках. Неделя не мог не знать, что Грек воюет с Голубом, значит, пригласил нарочно, для цирка на дому.
Поздоровался Грек с Голубом сдержанно, не подавая руки.
Какая помощь? А такая что я ни в чьей помощи не нуждаюсь. Об этом и хотел оповестить и показать, как трудящие люди живут.
Видим, как живут.
Родион Голуб хитро усмехнулся. Не ожидая приглашения, допил рюмку, закусил квашеным яблоком оно прямо хрустнуло у него на зубах и вдруг ни к селу ни к городу спросил:
Товарищ председатель, какому мужику вы больше верите, сытому или голодному?
Не понимаю, к чему это? развел руками Грек. Сытому или голодному?
Смотрите в корень.
Корень чего?
Жизни.
Кушай, Родион, кушай, подчеркнуто угощал Неделя. Угощайся. В корень смотришь.
Василь Федорович прощупал оппонента острым взглядом, он понял ход мысли Голуба, его охватило любопытство, решил уточнить:
Какому или у какого?
Голуб подумал.
Можно и так. Но и еще так верите или не верите? В принципе.
Я верю, твердо сказал Грек.
Ну и сколько разов обманывались?
А надо ли жить, если не верить?
Живут же. Сами видите Еще и как сладко. Правда, не все.
Они вышли на улицу, оставив во дворе обиженного, недоумевающего хозяина. Грек прищурился и спросил:
Не разберу я тебя, Родион. Ты какой-то
Какой?
Как это ну рыба-колюшка наконец нашел он слово. Завелись было в нашем пруду. Такая маленькая, а плавники как иголки. Ни щука ее не берет, ни окунь.
Вот-вот, почему-то обрадовался Тромба. Ни щука, ни окунь.
Но ведь выедает всю икру в пруду. Ни карп, ни карась не водятся.
Э, это вы напрасно, сказал Голуб. Я икры не ем. И показал большие, чуть желтоватые от табака зубы: Разве что кабачковую.
А что же ты ешь? Какая твоя функция?
Моя функция? Ну, как бы вам И поскреб пятерней затылок. Когда-то в лесах, как и теперь, водились олени, и козули, и вепри. Но они были здоровей. Потому что их гоняли, и они не обрастали салом.
Так ты, хо-хо, захохотал Грек, сделал своей функцией сгонять лишнее сало? А ты мужик не в затылок битый. А только Забрал ты себе в голову
Ничего я не брал, неодобрительно и сухо ответил Тромба.
Такая твоя природа?
Не знаю. Может, и природа. Живу, как живется, как бог на душу положит. А вы мне не даете.
Я не даю? удивился Грек.
А как же.
Так разве можно жить, как кому вздумается?
А почему бы и нет?
Так ты же живешь в обществе. А что, если все начнут: тот в луг, тот в плуг?
Ну, уж коли все начинают в одну дуду играть
Кто все?
Весь свет.
Вот так номер. При чем тут свет?
А при чем я? Мне ваша дуда, простите, не подходит.
Почему не подходит наша дуда? остро прищурился Грек.
Не наша, а ваша лично.
Моя?
Ага.
Все равно не понимаю. А хотел бы понять. Ты объясни.
Голуб понурил голову, шаркал ногами.
Я наверно, не смогу объяснить. А только
Что только?
Ну вот Вы меня на работу отправляете, вы меня штрафуете, а я не знаю, имеете ли вы на это право.
Вот так вот?
Да, право! Вы забыли, что и у меня батька был И его обгорелые кости лежат в этой яме у леса. Если бы он был жив, может, и я имел бы образование. И командовал. А вот
Но ведь и мой батька
Не знаю. Мой не служил в комендатуре.
Голуб круто повернулся и пошел в уличку направо. А Василь Федорович так и остался стоять посреди дороги. Долго тер лоб и не мог прийти в себя. Он даже растерялся, даже шагнул вслед за Тромбой. И остановился. Что он ему скажет? Ведь все уже сказано. И у него нет слов, чтобы разуверить кого-либо. И он подумал, что если ему в таком пекле жить до конца дней, то это жестоко и несправедливо.
Собирались сыграть свадьбу скромно, но разве можно в селе не позвать родичей, соседей с обеих сторон сошлось больше полусотни душ. Столы ставили у Греков в саду старом и уютном, а миски с холодцом и горшки с жарким носили и из Грековой хаты, и по меже от Огиенков. Наставили, что некуда было приткнуть солонку. И Василь Федорович долго держал ее в руке.
Еще раз оглядел стол, заметил скопище бутылок с дорогими этикетками в верхней его части, куда планировали посадить самых почетных гостей, раздвинул миски и расставил бутылки с коньяком и шампанским по всему пространству.
А молодых все не было. Поехали на мотоцикле в сельсовет и до сих пор не вернулись. Уже несколько раз, значительно поджав губы, к мужу подходила Фросина Федоровна, уже и гости томились возле ворот, а грохота мотоцикла не было слышно.
Наконец затарахтело, и не от села, а с поля и на бешеной скорости в уличку влетела сине-красная «Ява», а на ней молодой и молодая. Лина соскочила с мотоцикла и подбежала к дядьке. Ему было особенно приятно, что она к первому подбежала к нему, неумело прижал ее к себе, поцеловал в лоб, и она вздрогнула всем телом, вспыхнула. Но сразу же тряхнула головой, ухватила под руку Володю, пошла к свадебному столу. Грянули музыканты, заплакала Христя Огиенко, и тяжелое зерно осыпало молодых. И все пошло по издревле заведенному кругу, разве что без кадки и «сороки» рубашки новобрачной, выброшенной из-за занавески, да в честь гостей пили не так, как заведено в Сулаке, Василь Федорович категорически запретил принимать подарки деньгами. А за молодых пили да пили, словно заметили, что их поцелуи слишком холодны, слишком сухи, и кому-то хотелось их поджечь.
Молодая была веселой. Так, по крайней мере, казалось гостям и, может быть, ей самой. Ей хотелось то плакать, то смеяться, она была возбуждена и натянута, как закрученная струна, много пила, много танцевала, и это смущало Володю. Он слышал, как Фросина Федоровна прошептала Лине, что молодой плясать не полагается, его тоже немного сердило, что она идет в круг со всеми, и он одобрял тещин совет, но сам не сказал ни слова. Волновало и даже беспокоило, что все парни оказывают ей особое внимание, в котором крылись почтительность, и намек, и восхищение, в этом свадебном водовороте она принадлежала как бы не ему, а напротив отдалялась от него. Он думал о том, что так и не сказал Лине главного не сумел хоть на время перетянуть ее к себе, нисколько не стал ближе к ней за эти три дня и не представлял, как они пойдут в свадебную комнату. Он должен был ей что-то пообещать? Но что? Она и так знает, что он готов для нее на все.
Включили свет. В густом яблоневом саду загорелись лампочки, вокруг них закружились мотыльки, казалось, они тоже вились в своем свадебном танце.
Володя покосился на Лину. Она сидела раскрасневшаяся, задыхающаяся, но снова такая же строгая и недоступная, как и раньше. Четкие губы были стиснуты, тонкие нервные брови еле заметно вздрагивали. Не видит его, где-то далеко-далеко И он запечалился. А тут еще тихий грустный напев с того конца стола.
Она и вправду была не с ним. И только когда смолкла песня, с ужасом заметила, что думает о другом, что даже в этот вечер ведет с ним трудную, отчаянную борьбу, что-то доказывает и не может доказать. Сразу ее словно обдало холодной водой, и все предстало в трезвой ясности: уляжется свадебный вихрь, и пойдут они с этим большим, может, и добрым, но чужим и нелюбым хлопцем по меже к его хате, и это на всю жизнь. С ужасом подумала про наступающую ночь и утро, почувствовала себя беззащитной и несчастной, никому не нужной, никем не любимой. Сорваться, убежать? Куда? Выплакаться перед отцом, попросить у него помощи? Но чем он поможет? Разве она не сама будто продала себя. Да! Продала себя из мести? А кому она отомстила? Кто знает об этом? Никто. Никому нет до нее дела. Они пришли сюда, чтобы поесть, выпить, поговорить о своем
Володя наклонился к ней:
Ты, Лина, не думай ничего. Я, ну Как захочешь, так и будешь жить. Я благодарен тебе и так.
Она не ждала от него такого великодушия и впервые за весь вечер взглянула доверчиво и благодарно.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Приехали в Широкую Печь столичные артисты, но их чемоданы так и остались в клубной комнате нераскрытыми люди на концерт не пришли. Большой, помпезный Дом культуры (постарался-таки Куриленко, его иждивением возведен этот дворец, надеялся удержать им в селе колхозников) сиял огнями, гремел музыкой, и было в этом что-то печальное и почти трагичное. Возле входа толкалось полдесятка подростков да шкандыбал по вестибюлю дед Влас, перечитывая щедро развешанную по стенам наглядную агитацию: собрался на дежурство, но было еще рано, и зашел развлечься.
В кабинет председателя сельсовета, который помещался тут же в Доме культуры, и где сидел сейчас Грек, вошел высокий седоволосый актер с большим сизоватым носом, который явственно указывал на одну из осужденных обществом склонностей, уселся в кресле, закурил сигарету в резном мундштуке. Радиола внизу чуть ли не в десятый раз прокручивала одну и ту же пластинку, заклиная: «А ты люби ее А ты люби ее»
Некому любить, ответил Василь Федорович на вопросительный красноречивый взгляд артиста. После войны в Широкой Печи жило люду три с половиной тысячи, а теперь тысяча двести. И то все старые деды да бабки.
А когда вымрут и они? равнодушно пыхнул дымком артист.
А почему вы у меня спрашиваете?
У кого же? искренне удивился тот.
Вы слышали про затухающие села?
Как это затухающие?
Э, дорогой, вы словно с неба упали. Надо газеты читать. Или хоть иногда смотреть на жизнь не только со сцены. Выйдите на улицу, когда радиолу выключат, постойте, послушайте. Глухо в селе, как в лесу. Песен не слышно. Разве что пьяный запоет. Мы тут привыкли. В широких, так сказать, масштабах оно небось не заметно. Может, так и надо. Колесо цивилизации вертится
Я слышал, что в некоторых странах уже начался обратный процесс люди бегут из городов к природе.
Об этих процессах не знаю. У меня свои болячки.
Артист поправил невообразимый бант, что голубел у него вместо галстука, иронически заулыбался В его взгляде читались высокомерие и снисходительность, это раздражало Грека.
В чем же все-таки причина? прищурился столичный гость.
Василь Федорович подчеркнуто внимательно оглядел его бант, пиджак из замши, лакированные ботинки и вдруг спросил:
Сколько вы получаете в театре?
Сто пятьдесят, растерялся тот.
Идите к нам, я плачу вам двести. Нет-нет, махнул он рукой, не дояром, не подвозчиком кормов заведующим Домом культуры.
Ну, знаете
Не пойдете. И другие не пойдут. Потому что, кроме всего прочего, у нас лаковых ботинок не наденешь. Вас к клубу подвезли автобусом, а вы пройдитесь по улицам пешочком! Да и не в том дело.
А в чем? уже несколько иначе спросил артист.
Ну, это длинный разговор, неохотно ответил Грек. Прежде всего не одинаковы тут и там условия труда. Даже со стороны технологии.
А еще?
Сами видите. Есть хороший Дом культуры. А самой культурой пользоваться некогда, и думать об этом надо не только мне.
Артист, чтобы замять разговор, заспешил:
Почему же вы не сказали раньше, мы бы не забивались сюда. Знали же
Не рассчитал, что сегодняшняя суббота рабочая, откровенно признался Грек. Забыл. На выходные из города приезжает много молодежи. Я даже хотел концерт использовать как приманку. Собирался выступить перед началом, кое о чем рассказать, сделать кое у кого в памяти засечки, ну и ударить рублем.