И вдруг круговерть остановилась. Казалось, гигантская ладонь смела весь снег, и упал ветер, и теперь они шли, охваченные белизной и тишиной, только собственное дыхание шелестело на губах. Лину радовала и пугала эта тишина. Теперь ее должны были наполнить слова. Тревога, чем-то похожая на страх, не панический, а какой-то щемящий и даже приятный, завладела ею. Она ждала, боялась слов, взгляда, боялась его глаз и ждала Она помнила, как, провожая ее, выкаблучивались, чтоб понравиться ей, хлопцы. Большей частью они этого не замечали, хотели привлечь ее внимание, смешили и порой сами становились смешными. Были среди них и молчаливые тихони Как Володя. Она исподтишка наблюдала за хлопцами, посмеивалась в душе, но хотела иного, настоящего, лучшего, чем у подруг у Тоси и Вали, которые знали только целования, прижимания и, рассказывая об этом, волновались, но не так, как, на ее взгляд, должны были волноваться. Они рассказывали об ухаживаниях на вечеринках, и кто из ребят на что осмелился, и как выкручивались они, и осуждала их именно за эти рассказы. В них было много плотского, она мирилась с этим, но должно же быть еще что-то! Она не знала, что это уже в ней и только так и бывает на свете. Замечала необычность Валерия: и этот летящий далеко взгляд, и какое-то словно бы равнодушие к ней, которое раздражало и обижало, и беспечность и одновременно уверенность в себе. Впервые подумала, что она чего-то не знает, а он знает, и какая-то странная часть мира мира души, и мира широкого, должна открыться ей через него.
И не догадывалась, что все это творит ее влюбленное воображение. Лина украдкой взглянула на Валерия и улыбнулась. От чересчур большой седоватой шапки его лицо казалось совсем маленьким и забавным.
Парень молчал, и ей стало чуть страшно от этого молчания. Может, он жалел, что бросил Катрусю и пошел с нею? Может, думает что-нибудь плохое про нее? В конце концов она не выдержала:
О чем думаешь?
Хотела спросить уверенно, требовательно, а получилось просяще, она почувствовала это и рассердилась на себя.
О тебе, ответил он.
Чтобы думать о человеке, надо его знать, понемногу успокаиваясь, сказала она поучающе.
А я и знаю.
Что?
Все.
Ну, так начинай, попробовала она перейти на шутливо-иронический тон, каким чаще всего разговаривала с поклонниками, хоть и видела, что на этот раз у нее плохо выходит, и удивлялась и опять сердилась на себя. Рост? Вес? Пульс?
Ну, это можно вычитать из медкарты Я о другом.
О чем же?
Обо всем. Даже о том, что тебе снится.
Она приняла это, как шутку и почти спокойно спросила:
И что же мне снится, кроме женихов?
Тебе? Он склонился, посмотрел ей в глаза и проговорил, напряженно наморщив лоб: Чаще всего аисты. И пожары.
Линина рука дернулась в его руке, она сбилась с шага и поразилась:
Правда. Откуда ты знаешь?
Я знаю о тебе все, вещал Валерий на манер колдуна, который уверен в своих чарах. А однажды тебе приснилась лодка, она плыла по суше. На следующий день ты и вправду чуть не утонула в Десне. И стала с тех пор верить в сны.
Теперь девушка смотрела на него чуть ли не с суеверным ужасом. Она и не догадывалась, что все это рассказал Валерию Володя (а Володе Фросина Федоровна) и что, собственно, Володя невольно, себе на беду, увлек рассказами про Лину Валерия, да еще и отрицал, что влюблен в нее: «Соседка, мы с ней с детских лет дружим».
И ты можешь угадать, что думает другой человек? допытывалась Лина.
Она уже много знала о мире, была чутка, как всякий ребенок, выросший в чужой, пусть даже и не хуже родной, семье, и мучили ее какие-то неясные призраки, какая-то печаль по тому, чего у нее не было и она знала не будет в жизни, она глубоко прониклась этим несбыточным, хотя и осталась наивной и доверчивой. Любила отгадывать всяческие тайны, часто открывала новые истины: одними обманывалась, потом осмеивала их в душе, иные западали в память, каждую новую истину она считала последней. И когда шутки кончались, умела быть прямой, как лезвие ножа.
Она не любила откладывать дела на завтра, оставлять в душе малейшие неясности, любое противоречие причиняло ей прямо-таки физические муки. Друг или враг, правда или ложь середины она не признавала, пугала этой бескомпромиссностью мать и заставляла глубоко задумываться отца. В придачу к этому билась в ней тонкая ироническая жилка, что уж совсем сбивало с толку Фросину Федоровну
Ты обо всех так много знаешь? спросила Лина Валерия, пряча тревогу за шуткой. У тебя уже такой опыт?
Они как раз проходили мимо колхозной конторы, где висело несколько фонарей, и Валерий снова попытался заглянуть ей в глаза темно-синие, почти черные, или это затемняли их длинные ресницы, усеянные капельками растаявшего снега? Взгляд был теплый, встревоженный.
Ну, не обо всех о тех кто чем-то близок.
Она обрадовалась, что они снова вошли в тень и он не увидел, как вспыхнули ее щеки.
Хотя такое случается редко. А мечтают об этом многие, вел он дальше, незаметно для себя переходя от шутки, от игры к чему-то глубокому, серьезному, что тревожило его. Был у меня один знакомец Вместе служили в армии на Чукотке. Он все время мечтал о лунных ночах и хлебных полях об отчем доме. Поля эти, по его словам, как-то особенно пахли, запах тот был перемешан с лунным сиянием, и слышал он потрескивание сверчков И сам растворялся в ночи.
Твой знакомец начитался всякого.
Кто знает. Может быть. Мы всегда что-то вычитываем в книгах и в людях. Но он проникался этим до слез. И хотел, чтобы так же прониклись другие. Знал, что это невозможно. Но хотя бы один человек, самый близкий! И он нарисовал ниву в лунную ночь. И ничего не вышло. Ребята смотрели, и каждый чувствовал иное.
Ты считаешь, это плохо?
Не знаю Наверно, он плохо нарисовал.
А может, и нет. Тот гениальный друг ты?
С чего ты взяла?
Она не призналась, что почерпнула из того же источника. О том, что Валерий рисует, ей рассказывал Володя. Теперь она догадалась, откуда Валерий знает про ее сны, про нее самое. И подумала о Володе с благодарностью и печалью.
У меня тоже есть дар отгадывать.
Ни у кого его нет, возразил он решительно и почти раздраженно, тоже подумав про Володю. Ни чувствовать, ни угадывать чужие мысли нельзя.
А если Ты же сам сказал, люди думают друг про друга?
Это хорошо Если хорошо думают.
Они стояли возле Лининого дома, утаптывали снег у калитки. Отполировали его до блеска, и теперь она медленно скользила туда и обратно, балансируя белыми рукавичками с вышитыми на них синими звездочками.
А вот что ты про нивы. Тоже хорошо. Только ненастоящее, сказала она, прокатываясь мимо него.
Казалось, Лина не понимает, как она красива, Валерий этому не верил, и все-таки это ему особенно нравилось.
Почему?
Ну, это придумано. Люди не такие.
Практичней?
Проще. И живут, и дружат.
А мне наплевать, кто как живет, я знаю Корова, огород, двести целковых Все можно за целковые.
Она смотрела на него внимательно и чуть испуганно. Не могла понять, почему он говорит с такой злостью и то ли цинично, то ли с горьким всеведением. Откуда ей было знать, что в мыслях он далеко, в одном доме, где овдовевший отец купил за деньги молодую любовь и катал ее в зеленых «Жигулях», забыв, что у него взрослый сын. Валерий возненавидел и дом и отца и предпочел жить у дальней родственницы бабки Сисерки, ходить в старом, куцем пальтишке, покупать в культмаге самые дешевые краски и экономить на всем. Однажды отец прислал ему денег, но Валерий вернул их. Ему захотелось полоснуть по Лининой самоуверенности острым словом.
Это твой отец, председатель, научил тебя практичности?
С отцовой практичности, быстро сказала она, много людей хлеб ест. И ты тоже.
Видно, он у тебя чудодей. Даст и мне разбогатеть?
Не надо так, сказала вдруг Лина.
Чего не надо?
Про отца Ну, когда-нибудь узнаешь.
Да пусть и не про Василя Федоровича. Такие практичные разговоры теперь повсюду.
Потому что работают, сказала она.
Ты не поняла. Я не говорю, что этого не надо. Но разве можно только этим жить?
А чем же? А сама радовалась его словам.
Разве я знаю Чем-нибудь Хотя бы этими нивами, сказал он почти с вызовом.
Всем нивы не хватит.
Хватит Есть и другое. Только Ну вот ты. Можешь откровенно?
Я всегда откровенна, ты это, художник, запомни, молвила Лина предостерегающе и как-то подчеркнуто серьезно.
Не называй меня художником.
Почему?
Не дорос. И, наверно, никогда не дорасту.
Хорошо, не буду. Так что ты хотел спросить?
О чем вы, девчата, разговариваете?
О парнях.
А еще?
О барахле, что в универмаг забросили.
Весь век о барахле?..
А ты?.. сказала она почти сердито. Не надо так мнить о себе, художник.
Я же просил! Разозлюсь и уйду.
Не-е-т, не уйдешь.
Ты слишком самоуверенна.
Не я, а ты.
Ее задело высокомерие, с каким говорил Валерий, только не могла понять до конца: он думал и говорил так о девчатах или обо всех, кто живет в селе. И то и другое было обидным.
Когда-то у нас так вот Танго похвалялся. Прочитал две фантастические книжки
Может, я не совсем похож на Танго?
Наверно, они поссорились бы, их почему-то несло на ссору, хотелось уязвить, зацепить, сделать другому больно, но в эту минуту подошел Володя. Ничего лучшего не придумал, как попросить у Валерия спички, долго чиркал о стертый коробок, долго раскуривал сигарету. Валерий ждал его ухода, а Лина сказала:
Володя, не убегай. Постой со мною.
Он знал, что лучше уйти, все-таки вроде наперекор Лине, но сил не хватило. Всем троим было неловко. А Володе еще и горько вечная горечь побежденного соперника. Он видел, что проигрывает, и чуял, что навсегда, в нем ворохнулась враждебность к Валерию и Лине, но к Лине какая-то грустная, укоряющая. Ему казалось, что между ними Линой и Валерием уже есть нечто тайное, и Володе до тяжкой тоски захотелось это разгадать, войти третьим в их тайну и разбить ее. Знал, что нет у него на это силы, и оттого чувствовал себя еще несчастней и опустошенней. Ему хотелось сейчас сделать что-то неслыханное, поразить обоих своей смелостью, может быть, умереть, но чтоб потом их терзали его чистота и геройство, чтоб оба всю жизнь сознавали свою недостойность. Он бы желал остаться в их памяти не таким вот третьим И вдруг принялся рассказывать, как ему вручали орден, какую провозгласил в его честь здравицу председатель облисполкома, и Лина подхватила, рассказав, как прошлый год на Урвихвостах застряло целых шесть тракторов, и Володя все их повытаскивал, и какой он вообще ловкий и сильный, никто его не перегонит на лодке (все это она говорила назло Валерию). Володя замолк, ему совсем тяжело стало: она словно бы грех замаливала, иначе, с чего при таких Володиных достоинствах выбрала не его, а этого вот неудачливого, длиннорукого, который ничего не умеет, и виноделом стал, потому что у его отца большой сад и они делали вино на продажу, а еще потому, что там удобно, можно малевать свои картинки; недавно ему из Киева, из института, куда послал их целую пачку, написали: ваши сюжеты банальны, нам понравились только стога, но они слишком большие и зеленые А это совсем не стога, а горы Ну, там еще прибавлено, что краски у него свежие и рисунок выразительный. Но это небось чтобы не убить насмерть.
Володя уже не мог удержаться и все рассказывал, что сначала его представляли на Героя, и он еще получит Звезду, что он персональный участник республиканской выставки, а их, персональных участников, в районе только двое, он топил себя окончательно, понимал это и падал, как в прорву. Валерий, который сначала подшучивал, замолк, кивал головой, не мог бить лежачего, и Лина, это понимала, этим Валерий нравился ей еще больше, и было жаль Володю, несмотря на удовлетворенное самолюбие, и вместе с тем чувствовала она неуютность, сквознячок, которым тянуло дальше, в их будущее, предвещая непогоду, а может, и бурю.
Неожиданно она попрощалась и побежала во двор, оставив собеседникам для ночных воспоминаний звонкий перестук каблучков по цементным ступенькам крыльца.
Все уже спали, только Фросина Федоровна сидела в большой комнате за швейной машинкой и строчила.
Чего это ты раскраснелась? сказала, мельком поглядев на нее.
И Лина сразу прижалась щекой к ее щеке, ей стало хорошо-хорошо, так хорошо, как не было еще никогда, даже сладко заныло в груди.
И мать поняла все.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После слякоти и гололеда выпал легкий снежок уже, наверно, последний в этом году и прихватило морозцем. Снег под ногами поскрипывал, и Василь Федорович с удовольствием прислушивался к своим шагам: последние зимы больше плакали дождями, а не веселили снегами да морозами, и теперь жадная память воскресила свист полозьев и визг утоптанного снега под детскими каблучками, а это воспоминание добавило ему в душу бодрости и молодой тревоги. Хотя ему и без того было легко, чуть ли не радостно. Как всегда, когда он шагал на работу. Она давно стала смыслом его жизни, он любил рано встать, нырнуть в человеческий водоворот, чтобы его искали, он кого-то искал, чтобы теребили и он теребил, любил распоряжаться, советовать, и не потому, что это легче, чем возле трактора или на ферме, ведь он знал всякую работу, на ней вырос и сейчас еще чувствовал себя вровень с косарями и пахарями, а чтобы перебарывать эту вот сутолоку, приводить все к ладу и, наконец, доводить задуманное до логического конца, до завершения. В этом, наверно, не было ничего нового, любой человеческий труд чем-то венчается. В том кругу, в каком жил в хлеборобском, он поднимался со ступеньки на ступеньку, чуял силу, мощь, был уверен в своем месте. Только изредка ревниво прикидывал в мыслях: каков он в масштабах района, области, чем лучше, чем хуже других, и надо сказать, оценивал себя самокритично.
Вся улица пахла печеным хлебом, ничего равного этому запаху нет в мире, это запах самой жизни, а в их селе к тому же особенный такой хлеб пекли только в их пекарне. Об этом запахе, об этом хлебе, секрет выпечки которого знала только бабка Текля да тетка Одарка, шла слава по всему району, это было Грековой гордостью, которую, кстати, он никогда не показывал. Ибо она была связана с чем-то лежащим в самой сердцевине мира, человечество извечно живо любовью и хлебом, недаром женщины, особенно у которых малые дети, больше всего благодарны ему за пекарню. У иных хлеб будто глина, за день становится камнем, а у них словно кулич. И еще чем нежданно-негаданно подкупил Грек женские души, так это газовыми плитами; газ провели из самого Чернигова, вбухав в это дело немалые денежки. Он ощутил со стороны мужей что-то похожее на ревность и посмеивался, но не пристыженно, а скорей вызывающе. «Позиция у меня такая, отвечал на шутки, чтобы освободить нашим женщинам время для работы в колхозе». И не признавался, что больше всего в этой позиции его греет мысль, что он скрасил чью-то жизнь, что у хозяйки появится время, чтобы отдохнуть, приласкать детей, а может, и мужа.
Василь Федорович шагал вдоль улицы, что раскинулась над широкой и мелкой лощиной, по дну которой бежала речушка Лебедка, сейчас схваченная льдом и присыпанная снегом. Через шесть-семь километров Лебедка впадала в Десну. Василь Федорович помнил ее порядочной речушкой, куда полноводней, чем нынче, по ней плавали на лодках и ловили на глубине щук и окуней, теперь она почти иссякла и едва подает голос в своих берегах.
Село раскинулось по долине, на левом от Лебедки склоне, и захватило кусок поля к северу, в сторону Десны. Строится оно и сейчас: сразу же за колхозной конторой торчит несколько сборных домиков, их сдают в аренду тем, кто вернулся из армии или приехал издалека осесть на этих песчаных землях, домики ставят в конец улицы, одной из тех, что выходят в поле. Еще больше народу строится наново, прямо какое-то поветрие соревнуются, у кого больше комнат и выше потолки, непомерную цену платят. Вон кирпичный дом, лет десять строил его из отходов стеклофабрики Семен Раковка, мужик не слишком зажиточный, а перешли в новую хату только жена да сын: самому Семену из оставшегося цемента соорудили на кладбище бетонный столбик Старых домов в селе десять пятнадцать да несколько новых, поставленных на старополесский лад, они и придают селу тот неуловимый колорит, которым оно отличается от поселений Слобожанщины или Подолья. С востока к селу подступили сосновые боры, молодые хвойники осенили его зеленым крылом с юга, так что земли «Дружбы» в основном тянулись в сторону северную, деснянскую, и смыкались с угодьями колхоза «Заря», села Широкая Печь, что над самой Десной. Сулак село древнее, стариной пахнет от одного названия, оброненного когда-то здесь то ли монголами, то ли татарами.