Тищенко резко покачал головой, показывая, что он решительно не согласен, волосы от резкого движения упали на лоб, и он привычным, каким-то лихим жестом с досадой откинул их, но они снова упрямо нависли над кустистыми бровями.
Меня предостерегать не нужно!
Твоя позиция вызывает недоумение. Майдан сокрушенно вздохнул, откинулся на спинку стула. Да что ты в самом деле? Что же, мы аплодировать должны? Ты, того, успокойся Нельзя так остро на все реагировать Мы тебя любим и, так сказать, уважаем. Но давай послушаем и других членов комиссии.
Сзади кто-то хмыкнул: «так сказать», излюбленное выражение директора, было сказано явно не к месту, в другое время в зале поднялся бы смех, шум, сейчас же царило такое напряжение, что этот единственный смешок будто вмерз в тишину.
Тищенко, минуту поколебавшись, сел.
Вы, товарищ Вечирко, что-то хотите сказать? обратился Майдан к молодому инженеру, сидящему во втором ряду и явно чем-то встревоженному: он то вставал, то садился, оглядываясь на кого-то, хотя никто не обращал на него внимания.
Почти все заседания походят одно на другое и не только своей процедурой, а часто и настроением: сухой деловитостью, ожиданием острого выступления, способного внести оживление. И это заседание казалось обычным, разве что несколько более напряженным, чем другие, текло, как течет река: где-то подмоет и обрушит берег или украдет лодку у зазевавшегося рыбака, а где-то и взыграет волной. Бурлят подводные течения, но их не видно, да и сдерживает натиск воды крепкая плотина, но вот нежданно-негаданно грянула гроза, разразилась ливнем, плотина не выдержала, ее прорвало, и хлынула вода, а с ней рыба, мусор, палки, лодки, и уже кто-то попал в водоворот, его закружило, завертело и понесло в белой пене. Он кричит, а голоса не слышно.
Никто не ожидал, что нечто подобное начнется с выступления Вечирко. Молодой, неразговорчивый инженер, любезный, всегда улыбчивый; ранние залысины делали его голову похожей на голову древнего мыслителя, две глубокие морщины как бы разрезали лоб пополам, а лицо мягкое, приятное: почтительный, но не заискивающий, уверенный в себе человек. Одет аккуратно, даже изысканно. Темный длиннополый приталенный пиджак, зауженные в меру брюки, полосатый галстук, белая сорочка. Однако что-то таилось в его загадочной улыбке, недаром каждый невольно воспринимал ее по-своему.
Справа от стола стояла трибуна, но ни Майдан, ни Бас, ни Тищенко не подходили к ней. Вечирко же взошел, встал, опершись на ее края, и это сразу наполнило его выступление значительностью.
Я самый молодой член комиссии, сказал он так тихо, что в последних рядах зала кто-то крикнул: «Громче!» Мне бы полагалось выступить в конце совещания, после всех. Но я должен внести ясность. В его глазах легко прочитывалось напряжение, граничащее с отчаянной решимостью. Он догадался об этом и потупил взор. Ему стоило немалых усилий выступать вот так спокойно, бесстрастно, будто бы абсолютно объективно. Я очень уважаю Василия Васильевича Но здесь ошибка логична.
Майдан недовольно поднял брови, его лицо покраснело, он сказал то ли с раздражением, то ли удивленно:
Выражайтесь яснее. Ошибки всегда нелогичны. Или, может, нелогичны в своей логичности. Он недовольно хмыкнул. Вы и меня запутали.
Вечирко взглянул на директора, на его покрасневшее от раздражения лицо, растерялся было, но тут же овладел собой и продолжал твердым голосом, однако глаз больше не поднимал, стыдливо и даже будто бы виновато смотрел на полированную доску трибуны.
Да, ошибка Ирши логична. И я должен сказать Он мгновение помолчал, словно набирая в грудь воздуха, перед тем как прыгнуть с кручи в воду, Ирша скрыл некоторые факты своей биографии. Его отец во время оккупации был немецким старостой
Словно вихрь пронесся по залу, где-то зашелестело, кто-то ахнул, кто-то уронил на пол портфель.
Майдан оторопело посмотрел на Вечирко и хрустнул пальцами, сцепленными в замок.
Товарищ Ирша Подойдите, пожалуйста, ближе.
Из задних рядов поднялся молодой, лет под тридцать может, ровесник Вечирко, инженер, посмотрел на директора, как смотрят на почтальона, принесшего телеграмму, которую ждал и которой смертельно боялся. Его лицо по-прежнему было бледным. Он чем-то походил на Вечирко: лицо продолговатое, красивое, четкого рисунка, золотистые брови и мягкие, рассыпающиеся, словно текучие, волосы, только нос был немного великоват, с горбинкой, но именно эта горбинка придавала облику особую привлекательность, делала его мужественным.
Он стоял неподвижно, наверное, в душе его было, как в пустом погребе.
Он не скрывал, негромко сказал Тищенко и поднялся тоже. Я поясню. Это я посоветовал Сергею не упоминать в анкете об отце. Он мой земляк, из Колодязей на Черниговщине, я принимал его на работу
Майдан потер ладонями щеки, было очевидно, что весь этот неожиданно начавшийся и похожий на допрос разговор ему крайне неприятен. Он с удовольствием оборвал бы разбирательство или перенес в более тесный круг, но понимал, что поступить так сейчас просто не может.
Село у нас партизанское, пояснил Тищенко, никто не шел в старосты. И тогда люди уговорили его отца, да и партизаны то же самое подсказали. Он людей спасал от вербовки.
Откуда вам это известно? Вы тоже находились в Колодязях во время оккупации? спросил Майдан.
Василий Васильевич вернулся после ранения, тихо проговорил Ирша.
Майдан не обратил внимания на его объяснение, словно не слышал. На первый взгляд казалось, что директор докапывается до каких-то фактов, чтобы отмежеваться от главного инженера, на самом деле он спасал его, потому что превосходно знал биографию Тищенко.
Когда зажила нога, я присоединился к группе окруженцев, они базировались в лесу, и вместе с ними пробивался к фронту.
Пробились? Майдан впервые обращался к Тищенко на «вы», но этого никто не заметил.
Пробились.
Почему же, Майдан кивнул на Иршу, его отец остался в селе?
Как вам сказать Обстоятельства так для него сложились. Тоже попал в окружение. Вернулся домой, жена его тогда ждала ребенка Никто в селе не верил, что Гнат Ирша мог прислуживать немцам.
Верить это хорошо, но Он сейчас жив?
Погиб под бомбежкой, когда через село проходил фронт. Я его знал еще до войны. Тищенко, вспоминая пережитое, все более увлекался, голос набрал силу, серые глаза наполнились ласковым светом. Он учил меня сеять. Знаете, как это идти по полю с коробом: «Под правую! Под правую!» Прирожденный был хлебороб
В зале сочувственно зашептались, теплая волна прокатилась от стены к стене, кое-кто стал ободряюще улыбаться, казалось, даже потолок стал выше и воздуха прибавилось. Уже вся эта сцена представлялась всего лишь досадным недоразумением: Вечирко сейчас извинится, и они возвратятся к рассмотрению акта комиссии.
Однако Вечирко с трибуны не сходил, по-прежнему стоял, опершись о ее края, и тут у присутствующих невольно зародилась мысль, что его упорство не случайно, что за Вечирко стоит кто-то сильный и влиятельный. Поднялся Бас, и по залу опять пробежал ветерок тревоги.
Какие все-таки у вас доказательства? обратился он к Тищенко.
Доказательства? удивился Василий Васильевич. Да об этом все село знает!
Все село к делу не подошьешь, отпарировал Бас.
Солнце вон светит, а его ведь тоже к делу не подошьешь. Тищенко кивнул на окно, за которым и в самом деле полыхало весеннее солнце, и улыбнулся: ему показалось, что он ответил Басу вполне убедительно.
Демагогия, Василий Васильевич, сказал Бас. Нужны аргументы.
Совесть вот вам аргумент. Знали бы вы, каким Гнат был совестливым. И когда он, Сергей
Сначала скрыл правду об отце. Потом подсунул порочный проект. У меня интуиция: Ирша не наш человек.
А у меня интуиция, что вы не совсем умный человек.
Есть более точное выражение! в шуме, покрывшем слова Баса, громко прозвучало из последних рядов; Майдану послышался голос Решетова.
Распустились, озлобленно процедил сквозь зубы Бас. Когда-то за такие штучки Был порядок! Каждому было отведено от и до
Майдан не вмешивался в эту перебранку, обдумывал ситуацию, искал приемлемое решение и не находил: мысль его уносилась далеко, касалась острого, как бритва, края и испуганно отступала. Он и жалел Тищенко, и хотел увести от возможной опасности, и сердился на него, а тот, разгорячась, шел напролом, хотя краем сознания и фиксировал, что, возможно, защищает Иршу не так, как следовало бы, что после пожалеет об этом, но чувствовал свою правоту и удивлялся, что ее не видят другие.
Бас держался спокойно, уверенно, лишь вспыхнувший в глазах синий огонек выдавал зарождающуюся ненависть, в его груди поднималась тяжелая, мутная волна; знал, дай ей волю все снесет, и потому поставил волнорез, твердо сказал:
Я это дело так не оставлю.
Люди притихли. Все помнили прежние выступления Баса, его неизменно жесткую позицию. Но у многих он вызывал и уважение: никогда ничего не добивался для себя, постоянно ходил в одном и том же костюме, в одной и той же серой с большим козырьком фуражке, ботинках с галошами: в его холостяцкой квартире были только самые необходимые вещи (с женой разошелся, считая ее мещанкой: душу готова отдать за модные шляпки, юбки, одних туфель на высоких каблуках купила три пары, да еще дознался ее сестра была вывезена в Германию), не пил, не курил и весь отдавался работе. Вернее, не столько работе, сколько службе.
В зале поднялся шум. Распахнулась дверь, в зал с трудом протиснулись несколько человек, еще несколько притулились у входа. Майдан видел, что теряет власть над собранием, и в это время взгляд его упал на сидящего в третьем ряду высокого, осанистого, седовласого Доната Прохоровича Беспалого. Донат Прохорович слыл чудаком, а может, умело выдавал себя за него; коллекционировал фарфор, любил древнегреческих поэтов и, когда на каких-либо вечерах институтская молодежь, перебрав через край, просила его почитать что-нибудь из древних, Донат Прохорович, поколебавшись немного, гордо откидывал со лба седую прядь и вдохновенно начинал по-гречески: «Муза, скажи о том многоопытном муже, который» Различные неофициальные бумаги он часто подписывал так: «Донат Беспалый, выдающийся гуманист двадцатого века». Он знал толк и в архитектуре, и в строительных материалах, и в оперной музыке, и еще бог знает в чем, поэтому люди зачастую затруднялись определить границу чудачества настоящего и напускного. Временами от него можно было услышать на редкость разумное суждение
Беспалый сидел крайним в третьем ряду, уперев правую руку в подлокотник кресла и склонив на нее голову, дремал или делал вид, что дремлет, удобно отгородись от царившего в зале гомона. И когда Майдан, обратись к нему, спросил его мнение, тот принял руку, тряхнул седой гривой и, все еще как бы пребывая во власти дремы, сказал:
Я присоединяюсь.
В зале грохнул дружный хохот.
К кому вы присоединяетесь, Донат Прохорович? улыбаясь, спросил Майдан: было видно, что он доволен ответом. Возможно, даже надеялся на что-то подобное, хотел снять напряжение в зале, направить заседание в другое русло: в серьезном деле всегда можно спрятаться за шутку, сказать лишь то, что нужно для протокола, окончательные же выводы относительно Ирши пусть делает другая инстанция. На защиту молодого проектанта встал главный инженер, а им еще вместе работать и работать. Где он найдет такого одержимого, талантливого помощника, правда, в чем-то наивного, немного грубоватого, но неистощимого в идеях, только успевай их просеивать, перепроверять своим трезвым умом да внедрять, и тебе обеспечены благодарности, премии, награды. Важно еще, что сам Тищенко безразличен к почестям и не претендует на место директора. Как-то Майдан пошутил: «Возможно, меня переведут на другую должность, так ты приглядывайся, тебе сидеть в этом кресле». Тищенко тогда испугался не на шутку: «И я с тобой, Денис Иванович». Майдан боялся, не забрали бы у него Василия Васильевича, и потому на похвалы в его адрес там, наверху, в главке, министерстве, скупился.
Сейчас, глядя с улыбкой на Беспалого, он с радостью поддержал его игру, повторив еще раз:
Так к кому вы присоединяетесь?
К тем, которые ну напряженно искал ответа Беспалый.
Победят, подсказал Решетов.
К большинству, наконец нашелся Беспалый. Но поскольку большинство еще не было определено, и, сам того не ожидая, Беспалый обозначил для всех вопрос, в зале не засмеялись.
Сколько я вас помню, Донат Прохорович, вы всегда присоединялись, не меняя добродушного тона, заметил Майдан.
Карие, выцветшие, умные глаза Беспалого смотрели грустно и слегка виновато. Только теперь Майдан заметил, что Вечирко еще стоит на трибуне, давая понять собравшимся, что сказал далеко не все. Майдан нахмурился, углы рта резко опустились.
Вы что-то хотите добавить? недовольно спросил он.
Да, хочу, негромко подтвердил Вечирко, по-прежнему не поднимая глаз и тем самым как бы давая понять, что говорить ему об этом неприятно, но ничего не поделаешь, придется: того требуют обстоятельства. Существует мнение
Чье мнение? перебил Тищенко.
Вечирко поднял голову, посмотрел в глаза Тищенко, будто извиняясь перед ним, как младший товарищ перед своим старшим руководителем, но и призывая к объективности.
Сложилось такое мнение. Вечирко натянуто, показывая, что ему далеко не весело, улыбнулся. Так вот, существует мнение, что проект Ирши сделан под влиянием некоторых вредных веяний. Даже в самом здании заметна Он помолчал и отчеканил в тяжелой тишине: Склонность к вычурности, осужденной нашей общественностью. Именно такое направление было сурово раскритиковано прессой. Посмотрите хотя бы на эту фотографию. Он достал из бокового кармана журнал и положил на стол перед Майданом.
Ну при чем тут еще не постигнув всей глубины обвинения, болезненно поморщился Тищенко.
Посмотрите, продолжал Вечирко, все делается только в погоне за «красотой». Мы совсем недавно, два года назад, официально осудили это направление, однако на поверку выходит, не все поняли серьезность Тут не просто перерасход материалов и средств, которые мы сейчас из-за недосмотра пускаем на ветер!
Он говорил, и для Майдана не осталось сомнений в том, что Вечирко предварительно согласовал свое выступление с кем-нибудь из членов техсовета, а возможно, кое-где и повыше. Очевидно, то же самое почувствовали и люди, сидящие в зале, несколько человек невольно втянули головы в плечи, пригнулись. Донат Прохорович, и не только он один, растерянно моргал глазами, припоминая свои последние работы, томясь душой: а что, если кто-то и по нему вот так же пройдется! Ирша вздрогнул, будто его ударила слепая пуля, сплетя пальцы, он нервно зажал их между коленями так, что побелели суставы. Пуля ударила в него, уже лежачего.
Это черт знает что такое! возмутился Тищенко.
Ты не можешь поспокойнее? все еще раздумывая, сказал Майдан.
Вечирко сошел с трибуны. Неторопливо, всем своим видом показывая, что он выполнил долг и уверен в своей правоте.
Серьезность ситуации стала очевидной для всех. Тищенко сам сказал, что опекал, контролировал проект Ирши, сейчас ему было самое время отказаться от своих слов, иначе дело могло принять для него плохой оборот.
Меня поражает такой взгляд на проект, сказал Тищенко. Ирше удалось соединить рациональную организацию пространства и гармонию. Старыми методами этого достигнуть невозможно. По этим сооружениям люди когда-нибудь будут судить о нас с вами, о нашей эпохе. Наше время время красивых людей, и красивым у нас должно быть все!
Совершенно верно. Однако красота и гармония не за счет разбазаривания государственных средств, нарушения режима экономии, вставил свое слово Бас. Сейчас неважно, как посмотрят на нас те, кто будут жить через сто лет. Мы их не знаем, они нас не будут знать!
Таких станций построено немало. Ирша мог бы воспользоваться имеющимся опытом, поддержал Баса Ракушка, пожилой архитектор с жиденькими седоватыми волосами, торчащими во все стороны.
Архитектурная, инженерная мысль не стоит на месте, сказал Тищенко. Нужно искать новые формы, новые пространственные решения. Вы посмотрите, как удобна внутренняя планировка, какой красивый архитектурный объем. Эта станция просто чудо!
Прошу тебя, не горячись, остановил его Майдан. Очевидно, он уже принял решение. Конечно, мы разберемся, решительно положил на стол руку. Но безоглядно поддерживать автора проекта я бы тебе, Василий Васильевич, не советовал Тут есть известная сложность. А может, и линия Но прежде всего выводы комиссии.
По залу словно пронесся ураган. Высказаться спешили все: одни чтобы не отстать, чтобы тот же Вечирко или Бас не обвинили их в том, что они подпевали Ирше, другие и в самом деле видели «линию», третьи возражали им, защищали Иршу, его проект, защищали Василия Васильевича, и не столько его самого, сколько направление, которое культивировалось им, новизны, поиска. Майдан опять пустил заседание на самотек, видимо, имел свой расчет. Высказалось человек восемь, потом упала тишина, настал опасный перепад, атмосфера так накалилась в этой тишине, что отчетливо слышалось дыхание соседа. Каждый знал: как бы там ни объясняли, а против обвинения, сформулированного Вечирко, защититься трудно. Защищая, становишься соучастником. Решение могло быть только однозначным.