Я, господин доктор. Умереть мне на этом месте, если вру!
Он и нам так говорил, поддержали деда солдаты.
Преступник, холодно процедил доктор. Тобой должен заняться трибунал.
А что я говорил?! подскочил тот самый солдат, который минуту назад предлагал проверить, не спрятана ли бомба за пазухой у старика. Я сразу сказал, что это подозрительный тип. Он обвел нас вокруг пальца, разжалобил, а сам специально отрезал ему ногу, чтобы парень на войну не попал. Ну и артист, здорово сыграл!
Что ты пристал к старому человеку? загорячился Томулеску. Не видишь, он и так чуть жив. Оставь его!
Доктор безнадежно махнул рукой и повернулся, чтобы уйти. Но Томулеску, добрая душа, не успокоился:
Сделайте ему хотя бы перевязку.
У двух акушерок ребенок остается с неотрезанной пуповиной, отмахнулся доктор и с иронией бросил старику: Прощай, коллега. Скажи спасибо, что дешево отделался.
Солдатам стало неловко, они затихли. Один из них сказал:
Так ему и надо пусть русские перевязывают.
Не будь свиньей, оборвал его сосед.
А Томулеску пошел следом за доктором. Между ними разгорелся спор, они перекидывались фразами, в которых часто слышались слова: прогресс, долг, гуманность. Дед Епифан ничего этого не понимал, да и не старался понять. Он думал о том, как бы скорей забрать внуков и потихоньку уйти. А то в самом деле задержат. Теперь не жди добра, еще придерутся Но дело приняло другой оборот: доктор повернулся, зашагал обратно. Он был сердит, лицо покраснело.
Развяжи эти тряпки, приказал он старику, кивнув на ногу Иона.
Старик послушно наклонился над внуком. Однако снять повязку оказалось немыслимо тряпки слиплись и присохли к ране. Потянуть сильней дед не решился и растерянно пробормотал:
Если бы немного воды, отмочить бы. Илиеш, принеси воды.
Профессиональное чувство победило в докторе барскую брезгливость.
Каннибал, прошипел он, оттолкнув старика.
Сильным рывком оголил культю, не обратив внимания на крик Иона, и на секунду онемел при виде раны. Эта секунда показалась деду вечностью.
Да-а-а, протянул доктор после долгого молчания, пусть теперь кто-нибудь попытается доказать мне, что Европа цивилизованный континент. Гляди, Томулеску, а теперь скажи мне, где мы находимся: в середине двадцатого века в степях России или на заре человечества среди племени дикарей?!
Цель оправдывает средства, ответил Томулеску.
Но не в медицине.
Повсюду.
Ты осел, Томулеску!
По степени развития осел стоит на ступеньку выше чем свинья.
Доктор не остался в долгу ответил более откровенной фразой. Он умело и быстро очищал рану, даже почти не глядя на нее. Ватные и марлевые тампоны летели через его плечо, доктор не смотрел даже, куда они падают на землю или на голову кому-нибудь.
Эти окровавленные лоскуты марли и шарики из ваты изменили течение мыслей деда Епифана он подивился расточительности доктора, ему стало жаль, что он портит так много добра. Разве нельзя было очистить рану двумя-тремя тампонами? Хорошо, что его, деда, не заставляют платить за это.
В сорочке ты родился, гиппопотам, сказал доктор, закончив перевязку и крепко хлопнув Иона по спине.
Господин доктор, придвинулся к нему старик, будьте добры, скажите, затянется рана? Выживет он?
У доктора презрительно сверкнули глаза.
Гм!.. Эта скотина уцепилась за жизнь.
Томулеску испуганно прервал его:
Оставьте, доктор, не начинайте сначала! Будьте благородны до конца.
Но доктор продолжал, обратившись к деду:
Ты знаешь, что такое червяк, дед? Видел, как он ползет? Разрежь его пополам, потом еще, еще, а он ползет, все ползет! Так вот, вы такие же черви!
Обоз собирался тронуться в путь, и времени для разговора уже не было. Солдаты, а вместе с ними и доктор, заспешили. Маршал послал их завоевать Россию, поставить на колени большевиков, посмевших нарушить заведенный богом порядок. И они спешат. Только с каждым километром, пройденным в глубь Советского Союза, становится все яснее, что домашние расчеты не сходятся с тем, что встречаешь на базаре. И чем больше оставляли они за собой новых кладбищ, тем меньше оставалось желания проникнуть дальше в эти необъятные просторы.
Кончился привал, солдатские лица посуровели, замолк смех. Кто знает, возможно, это последний привал, последний отдых на земле. И вместо прощального слова они бросали полные зависти взгляды на оставшегося позади инвалида в самодельной тачке
Слава богу, как сквозь угольное ушко прошли, вздохнул Дед Епифан, глядя вслед уходящим.
Когда спал зной, они с Илиешем опять впряглись в тачку, пошли, пошли без отдыха, пока степь не закружилась перед их глазами, как жернов, пока в глазах окончательно не потемнело.
Так шли и шли они, пока однажды утром не увидели наконец долину Купания.
Илиеш жадно огляделся, ощупал глазами каждый склон, каждый камень. Ему даже не верилось, что это наяву. Вот гнездо совы, к которому он столько раз карабкался! А вот пониже мельница, куда отнесли смертельно раненного Гаврилаша. Через несколько километров они увидят дом. Подумать только! Сердце колотилось в груди Илиеша. Что делает мать в эту минуту? Наверное, плачет, не подозревая, что он так близко. Боже, как он стосковался по ней, по селу, по родной хате! Будь это в его власти, он одним прыжком взлетел бы на гору. Но дедушка не пускает, говорит, надо подождать, отдохнуть, набраться сил. Негоже являться домой изнуренными. А как горит душа и чешутся пятки от желания идти быстрее!
Заросли шиповника и лещины отяжелели от росы, над Смолитой медленно поднимается молочный туман, обнажая ее извилистое русло. Августовское утро обещало солнечный спокойный день. Еще все спало. Только в кустарнике посвистывал дрозд. Илиеш смотрел на дорогу, которая там, за холмом, пересекая село, проходила мимо дома крестной. Где теперь крестная? А что чувствует Ион при виде этого просека, истоптанного его ногами еще с детства?
Несчетное количество дней дорогу утрамбовывали колеса повозок и мозолистые подошвы не знающих устали крестьян. Каждый день она приносила и уносила из села радость и горе. Вот если бы она могла говорить, ей было бы что порассказать! Сколько всякого прошло, сколько всего случилось с той поры, как люди проложили первую колею! Одних она окрылила, других подкосила. Сама же осталась неизменной, все такой же ухабистой, с колдобинами, с запыленными колючками вдоль кочковатых обочин, все так же несет она на своей спине людские судьбы и заботы. В это утро она пустовала и не спешила проснуться. На ней ни души. Отдыхай, старая, отдыхай. Может быть, дедушка поэтому и не спешил не решался нарушить ее покой.
Ион не выдержал, приподнялся на руках, с тоской, нетерпением, надеждой посмотрел на вершину холма, туда, где скрывалась дорога. С некоторых пор почувствовал себя немного лучше, перестал стонать и жаловаться на боль, иногда пытался подняться, просил деда сделать костыли. Сложное чувство было в его груди: близость родного угла волновала, но радость возвращения домой затмевалась тысячью забот.
Чего тянуть, надо войти в село, пока народ не проснулся, торопил он. Нечего прохлаждаться, чтобы все видели, как мы вернулись.
Потерпи, Ионикэ, передохнем немного впереди такой подъем, успокаивал его старик.
И вдруг необычная тишина утра разбилась как тонкий стеклянный сосуд. Прозрачный воздух наполнился странным шумом топотом копыт, руганью, стонами. Дорога в одно мгновение проснулась и ожила. Из-за акаций со стороны села показались два подпрыгивающих в седлах всадника. За ними потянулась колонна землисто-черных страшилищ, печальная процессия изможденных до крайности людей. С обеих сторон верховой и пеший конвой. Когда кто-нибудь спотыкался, падал или отставал, конвоиры били его прикладами.
Что это, что это, дедушка? Илиеш испуганно прижался к деду Епифану.
Наверное, пленные, бедняги. Дед поспешно отвез тачку с Ионом за кусты бузины.
Процессия спускалась с горы, теперь ее можно было хорошо рассмотреть. И старик оцепенел, не зная, что и подумать, это были вовсе не военнопленные, а гражданские, в большинстве женщины и дети. Они были в рванье, волосы растрепаны, в глазах страх. Старик понял: евреев гнали в гетто. Во главе шествия две девушки вели под руки худую, как щепка, старуху. Девушки на ходу грызли куски зеленой тыквы, а старуха призывала страшные кары на головы своих конвоиров. Внезапно в этой толпе несчастных Илиеш заметил знакомое голубое платьице. Его словно обдало ледяной водой.
Дедушка, это же Рива! потрясенный, прошептал Илиеш.
Так же вились ее золотые локоны, только лицо было искажено страхом. Она семенила рядом с матерью, стараясь поспеть за ней. Куда ее ведут, что ее ждет?
Дедушка! повторил Илиеш, но старик не дал ему закончить фразу.
Молчи, вижу.
Мимо Илиеша текла река обреченных людей. Плакали детишки, всхлипывали и стонали матери. Кто-то даже смеялся: должно быть сошел с ума. Солдаты, действуя прикладами, добрались и до него, но сумасшедшему было все безразлично, он смеялся, хохотал над тем, что происходило на земле
Старая дорога, сколько тебе дано увидеть и услышать!
Колонна медленно прошла, Илиеш не мог двинуться с места. Ему уже не хотелось домой. И вообще ничего не хотелось. Война, война и там, и здесь, всюду.
Притихли воды Смолиты, из-за вершины холма выглянуло солнце, словно подсматривая всходить ему или не всходить. Один лишь дрозд по-прежнему посвистывал в кустах.
Счастливые птицы, с завистью сказал дед Епифан после долгого молчания.
Потом он впрягся в тачку и тронулся в гору.
Илиешу приснился плохой сон. Проснувшись, он лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к таинственным звукам, которые доносились со всех сторон.
Дом звучал на разные голоса. Временами казалось, под печкой скачет табун лошадей. Илиеш привык к этому от внезапной суматохи мышей сотрясались стены хаты. В углу у окна слышалось словно бы тиканье часов. Такие звуки издавало семейство древоточцев, гнездившихся в деревянной иконе святого Николая. Они выгрызали голову чудотворца.
Иногда ни с того ни с сего раздавался страшный треск, заставлявший Илиеша в ужасе корчиться или будить мать.
Глупышка, это шкаф, успокаивала его сонная Ангелина.
Мало-помалу он привык к этому треску.
К прежним шумам теперь прибавились еще и новые. Чтобы отвлечься от разбудившего его кошмара, Илиеш стал вслушиваться, кто как храпит.
Вот дедушка. В его храпе можно различить все голоса природы от завывания бури до воркования горного родника. На диванчике словно кипит казан воды, которая вот-вот перельется через край в огонь. Это Ион. Только Ангелина выводила тоненько, нежно, будто жужжало веретено. Она спала с Илиешем на печке.
Илиеш чувствовал себя хорошо. Никогда так сильно не любил он мать, как сейчас. Когда он вернулся, она крепко обняла его, расцеловала, приласкала, вымыла ему разбитые в дороге ноги, перевязала раны и болячки. Месяцы войны изменили и ее. Она стала нежней, отзывчивей к чужим страданиям. Вообще от природы она была доброй, а война еще более обострила ее чувства, сделала ее человечней, снисходительней.
Хата Лимпиады стояла с забитыми окнами среди запущенного двора. Ангелина приняла к себе Иона и деда Епифана заботилась о них, как мать. Через несколько дней после возвращения старик захотел освободить ее от забот о них и перебраться с Ионом в покинутый дом Лимпиады. Но Ангелина воспротивилась этому:
Почему вы хотите обидеть меня, отец? Об Ионикэ ведь кто-то должен заботиться! Да вы и сами посмотрите, до чего дошли
Она говорила так сердечно, что старик больше не настаивал. Он и впрямь чувствовал себя ослабевшим, бессильным.
Мы просто не хотели тебя стеснять, сказал он.
Вскоре к ним зашла Евлампия.
У тебя гости? медовым голосом спросила она.
Да, коротко ответила Ангелина.
Лимпиада увезла в Россию все, что имела, как же вы будете жить? обратилась Евлампия к деду Епифану.
Она понимающе улыбнулась.
Мечтами, отозвался старик.
Вы еще шутите! Значит хорошо держитесь
Кусочек мамалыги найду и у своего сынка, если припрет.
Евлампия поудобнее уселась на стул. «Ага, прижало тебя, старик», подумала она удовлетворенно. Когда Ион встал и попытался на костылях сделать несколько шагов по комнате, она всплеснула руками:
Горе мое горькое, что стало с тобой, Ионикэ?!
Бомбами
Евлампия поджала губы:
Не хули господа, видишь, каким ты стал!
Это был намек на комсомольскую деятельность Иона.
Снова представив эту сцену, Илиеш забыл свой страшный сон, который так напугал его, и улыбнулся в темноте. Все-таки все замечательно: рядом была мама, на диванчике Ион, а за печкой на сто голосов храпит дедушка. В хате чисто, хорошо. Ион медленно, но верно поправляется. Война отошла куда-то на восток. Она лишь в разговорах жителей села, в газетах, о ней напоминают разве что гниющие на поле копны необмолоченной пшеницы, заросшие сорными травами дороги, причитания женщин по утрам. Илиеш как будто понемногу забывал о ней. Да и что делать в это смутное время, когда люди не узнают друг друга?! Он еще ближе придвинулся к матери, стараясь вновь заснуть. Его уже не беспокоили шумы в хате. Мысли стали путаться, он задремал. И тут вдруг до него донеслись другие, новые звуки. Жалобно скрипнула калитка. Во дворе послышались голоса. Собака бешено залаяла. Кто-то сильно застучал в дверь.
Кажется кто-то стучит? Ангелина проснулась и стала прислушиваться.
Да, стучат в двери.
Нашарив в темноте спички, она зажгла коптилку, разбудила деда Епифана.
Отец, посмотри, кто-то стучит
Слышу, отозвался старик.
Не спрашивая, кого это принесло среди ночи, он подошел и отодвинул засов. Комната наполнилась людьми. Вошел Георгий Ботнару, шеф поста, два жандарма, с ними мужчина в нижней рубашке и кальсонах. У него зуб на зуб не попадал, руки тряслись. Белые волосы были взлохмачены, лицо позеленело. Илиеш с трудом узнал Иделя, отца Бори и Ривы.
Вы знали, что он прячется на чердаке вашего сарая? спросил шеф поста.
Полуодетая Ангелина стояла бледная.
Ты знала, баба, или нет?
Нет.
Лжешь, сука! Он продал тебя, как Христа.
Сквозь тонкую холстяную рубашку были видно, как взволнованно дышит грудь Ангелины. Дед Епифан глядел на нее, стараясь угадать, знала она или нет. Идель прислонился к дверному косяку, блуждая растерянным взглядом по лицам. Он не мог произнести ни слова. Дед Епифан глядел то на него, то на Ангелину. Знала ли она? Да, трудно проникнуть в душу человека! Разве можно понять, что сейчас происходит на свете? Разве думал он когда-нибудь, что найдет в себе силы отрезать ногу Ионикэ? И все же жандарм врал Идель ничего не сказал. Кто знает, по каким тайникам прятался Идель, пока не устроился на чердаке у Ангелины? Может быть, она спрятала его, а может быть, он сам пробрался туда. Услышал, что вернулся дед Епифан, и захотелось узнать, что с сыном. Знала, не знала разве эти мелочи имеют теперь какое-нибудь значение? Сколько лет они прожили в одном селе, дверь в дверь. Их дети играли вместе. Когда у старика не было ни гроша на спички, Идель давал ему в долг. И ежегодно на пасху Боря, его сын, приходил к Ионикэ за крашенками. И вот теперь перед дедом Епифаном стоял похожий на призрак Идель. И дед ничем не мог ему помочь
Из глаз старика вытекли две крупные слезы. Это были первые слезы, которые Илиеш увидел у дедушки. Медленно скатились они по морщинам и застряли в усах. Георгий Ботнару шепнул что-то на ухо шефу поста.
Знаю, процедил тот сквозь зубы.
Жандармы перевернули весь дом. Шеф помянул Лимпиаду. Может быть они искали ее. Кто их знает. Крутя в пальцах пуговицу шинели, шеф поста словно между прочим спросил:
Кто из вас коммунист?
Все оцепенело молчали.
Не хотите отвечать? почти ласково спросил шеф.
Илиеш почувствовал в его интонации скрытую злобу.
Офицер продолжал тем же ласковым тоном:
Одевайтесь, пойдете с нами.
Пламя коптилки колебалось, и от этого по стенам метались уродливые тени. Пламя точно пугалось прерывистого дыхания людей. Казалось, что потолок медленно опускается. Старик хотел было сказать что-то, но язык не слушался его.
Господин шеф поста, просительным тоном начала Ангелина, намереваясь объяснить что-то. Но шефу было не до нее.
Кто мог донести, что Идель скрывался у нее на чердаке? Ведь она никому не говорила, даже от свекра скрыла.
Скорее, торопил ее шеф поста. У нас нет времени.
И подумать только, они были моими учениками! сказал Георгий с тенью сожаления.
На его лице мелькнула и исчезла улыбка. Наконец-то пришло время расчетов. Жаль, что Лимпиада уехала. Хорошо бы увидеть ее перед собой сейчас, когда он у власти и может унизить ее.