Они учились в одной школе, и она нравилась ему. Ученье давалось ей легко, учителя любили Лимпиаду. О, как оскорбляло Ботнару, что какая-то девчонка умнее его! Он и любил, и одновременно ненавидел ее. Только она не поняла его и вышла за другого. Потом на нее свалились хлопоты по хозяйству, заботы о детях, смерть мужа. Из живой, жизнерадостной девушки с острым умом она превратилась в придавленную нуждой, озабоченную женщину. И это притупило ее давнюю обиду. Но он не отстал от Лимпиады. Не может вдова долго жить одними воспоминаниями, должна же когда-нибудь впасть в грех! Но Лимпиада избегала его. Георгий вздыхал, в нем еще жило давнее чувство. Этот стоящий на костылях долговязый парень мог быть его сыном. Уж Ботнару позаботился бы о нем, дал бы хорошее воспитание, устроил бы. Ион походил на мать, даже голову держал так же прямо и гордо, как она.
На лице Георгия снова появилась улыбка. Теперь-то деваться некуда: парень все же склонит голову. И весь их род склонит голову. Пусть знают все, как он наказывает тех, кто поносил его, унижал его достоинство.
Ангелина лихорадочно искала одежду никак не могла найти свою кофточку. Идель плакал и сильно дрожал. В глубине комнаты с трудом поднялся на костылях Ион и вышел в круг света.
Брось, не одевайся, тетя Ангелина. Они ищут меня. Я коммунист. Чего вам от меня надо?
Шеф искоса поглядел на него.
Подумал о чем-то, затем с тем же притворным равнодушием ответил:
Знаю. Одевайтесь.
Вскоре комната опустела.
Илиеш, иди к Евлампии, выходя крикнула Ангелина.
Молчать! оборвал ее шеф.
Георгий выходил последним. С порога он бросил еще один взгляд на одинокого мальчика, оставшегося в доме, где все было перевернуто, и захлопнул за собой дверь. Его проводил жалобный вой пса. Очевидно, учитель пнул его. У соседей закукарекали петухи. Илиешу хотелось завыть, закричать, заплакать, но не было сил. Коптилка устало трещала, испуская черный дым. Кончалось масло. На дворе стояла еще ночь, до утра было далеко. По стенам плясали черные тени, они, казалось, готовы были броситься на него.
Вот тебе и «дома»! Разве может кто-нибудь чувствовать себя дома, когда на свете война? Илиеш боялся даже теней. Ему хотелось только одного: скорей бы наступил день, чтоб он мог выйти во двор, увидеть хоть одного живого человека. Какие счастливые Боря и Григорий! Ведь они за Бугом! Какое несчастье, что он не с ними. Пусть бы даже взяли его в жандармерию вместе с матерью и дедушкой.
В сенцах снова послышались шаги. Мальчик прижался к печке. Подозрительно оглядываясь, в комнату вошел Тоадер Мунтяну.
Что случилось, Илиеш? Вышел подкинуть корм овцам, слышу собачий лай
Забрали маму, дедушку и Ионела.
Что ты говоришь?!
У нас на чердаке нашли Иделя, его тоже взяли жандармы, которых привел Георгий Ботнару.
Тоадер сунул под мышку одежонку, задул гаснущую коптилку и взял мальчика за руку:
Идем, поспишь у меня.
Была холодная осенняя ночь. Валурены молчали, окутанные тьмой. В небе мерцало несколько звезд. Далеко на окраине слышался собачий лай, и пьяный голос распевал новую, родившуюся в войну песенку про незадачливого маршала Антонеску.
На рожон лезут, никак не смирятся, сказал Тоадер, нащупывая перелаз. Давай руку. Держись.
Через несколько дней Ангелину освободили.
В то утро туман заволок окрестности. Тоадер повалил заборчик в их дворе у погреба и заново ставил его.
Есть такая трава, говорил он Илиешу, трава, которая приносит счастье. Только редко кто находит ее
Илиеш слушал с разинутым ртом. Кому, как не ему, нужна эта трава! Внезапно у него пропал интерес к рассказу. Он выронил камень, который держал в руках.
Мама! Илиеш еще не верил своим глазам.
Ангелина шла к ним напрямик по огороду, через картошку. Она подошла, села на мокрую траву в нескольких шагах от них и спросила, будто не уходила никуда:
Зачем ты повалил его, бадя Тоадер? Забор был еще прочный.
Отвести душу, ответил Тоадер, заторопившись.
Он знал своих соседей. Если Ангелина после всего происшедшего говорит о таких незначительных вещах, значит, ей нечего больше сказать, значит, дела обстоят плохо, хуже не может быть. Она казалась больной, плечи ее опустились.
Пойди, Илиеш, открой двери, я сейчас приду, сказала Ангелина.
Когда Илиеш побежал к дому, она упала на кучу мусора и зарыдала в голос. Сквозь дыры в кофте виднелась спина синяя, как спелая слива
Иделя в ту ночь расстреляли. Иона и деда Епифана суд приговорил к каторжным работам.
Жизнь в селе замерла. Стояла тусклая, тоскливая осень. Богател только отец Ольгуцы Истрати. Он не знал, что такое усталь, день и ночь возил добро, наполняя свои амбары. В полях гнили на корню кукуруза, подсолнух, виноград. Вот уж было ему где развернуться! Георгий Ботнару показывал свою власть. Люди боялись его. Редкие письма, приходившие в Валурены, почтальон не разносил, как прежде. Их оставляли в школе на цензуру Георгию. Горе было тому, кто проходил мимо Ботнару, забыв снять шапку. Изглоданный болезнью, он чувствовал, что долго не протянет, и ненавидел все здоровое.
Ангелина боялась его, как злой болячки. Когда видела, что он направляется к ее дому, запиралась на засов.
Приближалась зима, дни ползли молчаливые и тоскливые. Вести с фронта приходили с большим опозданием, и трудно было отыскать в них крупицу правды.
Илиешу с матерью жилось трудно. Сперва продали Вьюна. Затем пришлось расстаться и с коровой. Хозяйство разваливалось. Со своей полоски кукурузы Илиеш вывозил урожай на тачке, которую смастерил дедушка. Подростку в это время пошел четырнадцатый год. Работал он как проклятый, желая избавить мать от всяческих забот. О себе не думал, в село почти не ходил. Только иногда встречался у колодца с Ольгуцей. Но та всегда торопилась, боялась, чтобы не увидел с ним отец.
Несмотря на все старания Илиеша, в дом прокрадывалась нищета. Рвались рубашки, и не из чего было шить новые. Не было топлива, мыла, а вкус молока и мяса мать и сын вовсе забыли. Кроме Евлампии, редко кто заходил к ним. Об Ионе и дедушке вестей не получали.
Шел второй год войны. Бузина и крапива во дворе выросли под самую крышу, почти все тропинки заглушил густой бурьян. Хозяйствовали одни женщины. Большую часть времени Илиеш проводил в поле. Ломоть кукурузного хлеба и головка чеснока служили ему пищей на весь день. Ангелина полола грядки у хаты. Вечером она встречала сына тарелкой борща. Он садился во главе стола, где некогда было место Романа, и уплетал все, что она подавала.
Он тосковал по Иону и дедушке. Написать бы им, но куда? Вот бы найти стебелек той травы, о которой говорил ему Тоадер Мунтяну! Иногда он целыми днями бродил по холмам и долинам в поисках ее. И каждый раз, когда он натыкался на неизвестную ему траву, бежал к Тоадеру и с надеждой спрашивал:
Дядя Тоадер, эта?
Сосед брал ее, мял в пальцах, нюхал, пробовал на язык и говорил:.
Вроде похожа, но не она, побей ее бог!
Бывало по утрам вместо петуха Илиеша будил крик плач чьей-нибудь матери, жены или сестры, узнавшей, что она осталась вдовой, лишилась сына или брата. Причитания звучали на заре так щемяще-тоскливо, что Илиеш не выдерживал, хватал сапу и, забыв про еду, спешил в поле.
В поле все-таки лучше. Сырой запах свежей борозды щекотал ноздри, пьяня, как вино. Его околдовывало журчание источников, чириканье птиц. Он с удовольствием переносил зной; запах раскаленной земли напоминал ему аромат свежевыпеченного хлеба. Илиеш оставался в поле до сумерек. Наступала ночь, а он все продолжал работать, не замечая, что другие уже окончили работу и ушли домой.
Однажды вечером, вернувшись с работы, Илиеш не застал матери дома. Торопливо съел кусок хлеба с помидорами и лег спать. Уснул сразу и даже не услышал, как она вернулась.
Я погуляла немного у Евлампии, сказала мать на другой день.
У нее лихорадочно светились глаза, на лице пылал свежий румянец. Казалось, кто-то осветил ее душу, как в те дни, когда был жив Роман. Через неделю она вынесла свою постель на завалинку.
Очень душно в комнате, сказала она, словно желая оправдаться.
Проснувшись как-то ночью, Илиеш услышал под окном приглушенный шепот. Он слез с печи, напряг слух. Нежный голос матери смешивался с мужским. Понятно Он замер. Грудь обожгло. Ему захотелось с силой распахнуть дверь в сенцы и заорать: «Я все знаю!» Но Илиеш не сделал этого. Он полез обратно и всю ночь не смыкал глаз, чувствуя себя покинутым, обманутым. Опять одиночество. Единственный на свете родной человек делил свою любовь с другим, чужаком, скрытно от людских глаз. Илиеша даже не тянуло, узнать, кто этот незнакомец.
Когда рассвело, Илиеш направился в поле ему не хотелось встречаться с матерью. Но она увидела его.
Что с тобой, Илиеш? Чего ты встал ни свет ни заря?
По холодку лучше работается, буркнул он под нос.
С того дня отношения между ними резко изменились. То ли она чувствовала его обиду, то ли ей было вовсе не до него. Она часто и надолго уходила из дому. Когда разговаривала с ним, глядела куда-то в сторону, словно думала о чем-то другом. Начинала какое-нибудь дело и бросала его на половине. Все валилось у нее из рук, она не знала, за что браться. Он же следил за каждым ее жестом, каждым движением. Иногда поступал матери назло, не слушался и во что бы то ни стало хотел вывести ее из себя. Все являлось теперь ему в совершенно другом свете, чем несколько лет назад. Тогда он был еще ребенком, многого не понимал, а ныне все тайны взрослых казались ему вполне понятными, и он считал себя вправе судить их.
Как-то раз, когда Илиеш собрался спать, Ангелина задержала его:
Погоди, Илиеш, успеешь выспаться, ночи сейчас длинные.
Мальчик соскочил с печки: что дальше? Ангелина опустилась перед ним на трехногий стульчик. Она смущенно гладила свои колени, зная, с чего начать. Ангелина считала своим долгом посоветоваться с сыном, перед тем как решиться на такой шаг. С трудом заговорила:
Трудно жить на свете, Илиеш!
Нелегко.
Особенно вдове
То ли он предчувствовал, что последует, то ли не знал, что ответить, но промолчал.
У меня сердце разрывается на части, когда вижу, как ты маешься, надрываешься от труда и забот. В твои годы нужно еще расти. Без подмоги хозяйство и вовсе захиреет. Я подумала, не выйти ли замуж
Он спросил угрюмо, с нескрываемой враждой:
За кого?
Щеки Ангелины чуть покраснели, в уголках губ мелькнула улыбка:
Ты знаешь его, он уже бывал у нас
Чулика?
Да.
Лампада часто-часто замигала, словно плача. Святой Николай завертелся вместе с Илиешем. Стол, стулья сорвались со своих мест и стали бешено крутиться. Из каждого уголка щерились белые, как мел, изрытые оспой, как у Чулики, лица. Несколько позже, едва удержавшись, он сказал:
Выйдешь за него уйду куда глаза глядят.
Я не могу иначе, Илиеш.
Тогда зачем меня спрашивать?
Через несколько дней Ангелина вышла замуж. Венчал их поп Аввакум на исходе дня скрытно, без всякой огласки. Времена тяжелые, затеять свадьбу не на что. Кроме того, не резон подымать большой шум: еще не заросла как следует земля на могиле Романа.
Свадебный стол устроили у Ангелины. Собралось несколько соседей, пришли Евлампия с Сидором. Чулика сидел во главе стола в расстегнутом пиджаке, так что виднелась цепочка от часов (редкая вещь в те времена), которую он носил поверх жилетки.
Илиеш одиноко и грустно сидел во дворе с молчаливым страданием в глазах. Перед тем как пойти в церковь Ангелина вдела ему в петлицу букетик искусственных цветов. Илиеш сорвал его и сунул в карман. Чтобы не слышать криков пирующих, он пошел к погребу, сел на камень. Если бы была Лимпиада или дедушка, можно было бы пойти к ним. А так он должен смириться, слушаться этого человека с лукавой речью и зелено-желтыми, как желчь, глазами. Илиеш со злостью обрывал бумажные бутоны материных цветов и разбрасывал их по грязи двора. Пришла Ангелина.
Илиеш, сынок, зайди
Не пойду.
Никогда еще у нее не чесалась рука задать ему трепку, как сейчас. Но она сдержалась в доме полно народу. Она стояла рядом с ним в белом платье, с дешевыми бусами на шее, но без фаты неудобно, все-таки не девчонка.
Дул холодный и влажный осенний ветер. Кое-где в селе вспыхивал свет, и огоньки, помигав немного в темноте, быстро гасли. Люди экономили керосин. Илиеш, безразлично насвистывая, обнял руками свои острые коленки. Ангелина задыхалась от ярости. Она решительно схватила его за плечо:
Пошли в комнату, говорю! А то залеплю так, что кровью обольешься.
Он равнодушно ответил, хорошо зная, что она не ударит:
Бей!
Из комнаты вышел Тоадер Мунтяну. Он сразу понял, что между матерью и сыном происходит неприятное объяснение, и подошел поближе.
Оставь, Ангелина, не огорчайся. Иди, ухаживай за гостями. Я поговорю с ним.
Мунтяну был навеселе. Вынул табак, кукурузный лист и скрутил цигарку. Тоадер вообще говорил мало, но с толком. Он славился рассудительностью, житейской мудростью. Если кто-нибудь уж слишком усердно пересчитывал ребра жене и та убегала из дому, Тоадера просили привести ее обратно. Если подрались два соседа и дело вот-вот могло дойти до суда, мирил их тоже он. Тоадер умел смягчить любого, каким бы злым тот ни был.
У жизни, Илиеш, свои законы, начал он издалека. Иногда тебе кажется, что делаешь добро, а выходит зло. Ты не горячись. Будь терпеливей. Чулику не стоит отталкивать, поверь. Он, правда, скуповат. Но, как говорится, и на солнце есть пятна. С ним не пропадешь. У него всегда найдешь копейку, кусок хлеба. С сумой не пошлет тебя.
Не нужны мне его деньги, вырвалось у мальчика.
Идет война, Илиеш. Мир полон сирот и вдов. Ангелина одна пропадет. Она тебе же добра желает. Ей хочется, чтобы и тебе было хорошо, чтобы ты не знал нужды. Ведь дедушка твой сидит в тюрьме, власти косятся на вас. А Чулика при деньгах. Деньги откроют все двери, как разрыв-трава. Ты не должен судить ее. Она тебя носила под сердцем Мать.
Слова Тоадера как-то размягчили мальчика. На него напала острая жалость к матери, и он заплакал.
Вскоре Илиеш вошел в хату.
Гости были пьяны. Чулика посадил паренька рядом с собой.
Илиеш норовил отстраниться и жался к матери.
Одичал он из-за этой войны, заступалась за него Ангелина.
Ничего, отойдет. Мы же друзья
Многих вам лет! поднял стакан Тоадер.
Да будет у вас согласие и доверие, произнесла Евлампия благоговейно.
Да, доверие, поддержал ее Сидор, поглаживая стаканчик.
Выпьем, выпьем! яростно закричал Истрати.
Вино подобно человеку. В нем кипит и зло и добро. Мера нужна, успокаивал его Тоадер Мунтяну.
Раскрасневшаяся, разгоряченная Ангелина положила руку на плечо Чулики, закатила глаза и запела жалобную песню:
Приходи, мой милый, через гору,
Я с любовью справиться не в силах,
Без тебя ее не успокоить,
Не утешить мыслями, мой милый
Пела она протяжно, слабым, но приятным голосом. Илиешу было приятно ее слушать. Он осушил стакан не поморщившись. Веселость гостей не заражала его. Хотелось заснуть под мамину песню, как некогда в колыбели. Но где-то в груди не стихала боль. И примирение казалось зыбким, непрочным.
Илиеш с Ольгуцей сидели на желобе у колодца. Они рассказывали друг другу всякие истории. Девочка вытянулась за зиму. У нее были полные и красивые ноги. Под жесткой домотканой кофточкой стали округляться груди.
Просыхали дорожки. Кое-где еще белели пятна снега, но солнце пожирало его на глазах. От земли подымался теплый пар. Под заборами прорастала трава маленькими блеклыми стрелками с кроваво-красными кончиками.
Уже весна, сказала Ольгуца, приминая ногой кочку.
У нас во дворе не осталось ни пятнышка снега, похвалился Илиеш.
Он тоже подрос, но казался еще маленьким. На нем был коричневый армячок, на ногах ботинки с деревянными подошвами и чулки из крашеной шерсти. Ангелина хорошо одевала его, чтобы все видели: отчим не держит пасынка в обносках.
Небо было светло-синее. На верхушке клена щебетали ласточки. В воздухе мельтешили пчелы.
У Ольгуцы были длинные и влажные ресницы. Когда веки опускались, казалось, что заходит солнце. Илиеш украдкой глядел на нее. Что-то приятно щекотало сердце. Он сидел бы целыми днями и разговаривал с ней.
Девочке тоже не хотелось уходить. Среди невзгод, которые принесла война, эти несколько минут у колодца были для них маленьким светлым оконцем.
Ты можешь поднять полное ведро двумя пальцами? спросил Илиеш.
Могу Вся дрожа от сокровенной радости, она нагнулась, чтобы доказать ему.
Ты сильная. А одним пальцем можешь?
У перелаза мелькнула серая шапка Чулики. Его сейчас особенно работой не заваливали, и он большую часть времени вертелся дома.
Высохнет вода, парень! крикнул он через забор.