За стеклянной дверью слышит Мариша назойливый гудочек телефона, один, два, три вызов штаба. Теперь это бывает редко, и Мариша торопливо хватает трубку:
Канцелярия штаба слушает.
Трубка, подышав в ухо, посыпала скороговоркой:
Говорят с центральной штаба Да Вы слушаете?.. Примите телефонограмму: к вам выезжает сенатор се-на-тор Да Просят выслать подводу Да Се-на-то-ру!
Мариша в волнении подтягивает закрученный жгутом телефонный шнур.
Слушайте, центральная, пришлите копию с вестовым. Да сейчас же!
Мариша делает стойку перед высокой дверью кабинета начштаба каблуками щелк! шпорами дзинь! и настораживает ухо:
Разрешите войти, господин полковник?
Трубно рыкает в глубине с детства памятный бас дяди:
Раз-ре-шаю.
Осторожно прикрыв дверь снова щелк, дзинь! руки по швам и подавшись на носки до отказа, по-уставному тянется Мариша: вот-вот полетит птицей. И чинно ждет вопроса, хоть так и подмывает выпалить скорей важную новость.
В кабинете начштаба холодная, строгая тишина. Приспущены шторы на окнах. Чуть зеленеют на стенах обширные карты фронтов, кажется в сумраке то разводы плесени пышно и уродливо зацвели на обоях.
Начштаба лежит под картами в узком корыте походной кровати, как покойник в гробу. Сумрак делает глубже провалы глаз и щек, резче выступает крупный нос. Окостенело вытянуто длинное тело.
Плохо, сказал полковник и сел.
Он отложил в сторону стопку блокнотных листиков; по крупному почерку узнает Мариша от полковника Печина с позиций.
И замечает Мариша сердится начштаба; с детства знакомы эти признаки: чуть белеет сизоватый нос и двигаются большие хрящеватые уши.
Плохо, повторил начштаба снова, оглядывая Маришу, застывшего у двери готовой к полету птицей. И уже подобревшим голосом: Ну, садись, Мариша. Чего ты?
К нам едет сенатор, господин полковник. На станцию просят выслать лошадей.
Не по-ни-ма-ю! Что за сенатор, зачем сенатор, откуда сенатор? Какой-нибудь уговаривающий?
Не могу знать, неуверенно усмехнулся Мариша.
Ну что ж! Помогай ему всячески бог. Вон от Печина пакет пришел. Митингуют. Командира первого батальона Космачева хотели на штыки поднять. Вот оно какие дела!
Ухватившись руками за край, полковник вытянул увязнувшее тело из кроватной ямы.
Вот что, Мариша, поезжай-ка ты обратно домой, в Москву. Тут тебе больше делать нечего.
Как? мгновенно залился счастливой краской Мариша.
Да так. Отвезешь в штаб армии мое письмо и кое-какие документы мне нужен надежный курьер. И матери так будет спокойней.
А вы, дядя?
А я что ж
Полковник несколько раз прошелся по комнате и прислонился, высокий и прямой, к изразцам печи, нащупывая, где теплее. Посмотрел за окно в черный, обливающийся дождем сад, и взгляд его сразу стал тусклым и пустым.
Видишь ли, Мариша, наступают трудные, а может быть, и страшные времена. Будущее никому не известно. По счастью, я одинок, и мне так легче. Ну, иди.
Слушаю!
Мариша сделал полный оборот щелк, дзинь! и замер. Вдруг томительно ощутил бессильное свое неуменье ответить чем-либо на эти торжественно прозвучавшие слова: «Будущее никому не известно». Досадливо подумал, что надо было поблагодарить дядю за родственную заботу, поцеловать, обнять, что ли. И показалось еще, что дядя должен сказать что-то вслед, окликнуть, даже почудился его голос.
Чего изволите? сделал снова плавный оборот Мариша.
Ничего, это я с собой. Хороший, говорю, офицер Космачев, представлен уже был в капитаны. Если бы да не это самое Иди, иди!
В сумрачном кабинете опять стало тихо. Только в соседней столовой, где стоят вокруг стола двенадцать высоких стариков кресел, большие часы глубоко и торжественно ударили неизвестные полчаса.
Мариша поднялся на цыпочки и двинулся к двери.
III
В дубовой столовой (в штабе называли эту просторную комнату «собранием») с утра кружит генерал. Он нервно и безуспешно заправляет в рот короткие седые усы и, остановившись в углу, подолгу смотрит в парк, в его черные пустые аллеи.
Под окном на измятой клумбе стынут под дождем астры, скрюченные, с поникшими головками, в мертвых лохмотьях листьев. Близко гремит по водостоку вода.
О боже, боже! громко вздыхает генерал и снова начинает кружить по столовой, проводя рукой по спинкам кресел, по столикам и шкафам, пустота тяготит его.
Как бы невзначай, иногда останавливается генерал перед высокими часами и внимательно смотрит в оловянную тарелку циферблата с латинской надписью на кругу. Туго ползут стрелки, медлителен маятник. Генерал прислушивается, как глухо и потаенно отсчитывают время колеса механизма, и вздыхает снова.
Кто-то в штабе сказал это слово «плен». Да, это был плен, тяжелый, бессмысленный. Плен, буквально плен.
Зачем он здесь, кому он нужен? И что будет с ним дальше в этой проклятой гнилой дыре, среди лесов и болот?..
Сегодня генерал особенно нервничал. Утром он получил письмо из Петрограда. Конверт был вскрыт. Значит, читают, любопытствуют. Хорошо еще, что жена пишет по-французски, так не всякий прочтет. Но как же они смеют!
Дорогой мой, как они смеют? ухватился генерал за рукав Мариши, вошедшего в столовую.
Чего изволите, ваше превосходительство? вытянулся сразу Мариша.
Нет, какова, говорю, наглость! Мои письма вскрывают!
Счастливая краска сбежала с лица Мариши. Он покорно уставился в белесые брови генерала и приготовился слушать.
Генерал, как говорили в штабе, страдал «недержанием слезных мешочков». Штабные офицеры невзлюбили его с первого дня. Попал он на фронт «в ссылку» прямо из дежурных генералов царской свиты сразу после переворота растерянный розовый толстячок, с наивными выпуклинками голубых глаз, с беспомощными бровями, заискивавший первое время даже перед поручиками-адъютантами.
Звали его в штабе «куриным генералом»: выведали как-то адъютанты его заветную мечту выйти на пенсию, уехать в имение на юг и разводить кур.
Сплетничали адъютанты, что генерал не спит по ночам, все молится, вздыхает и плачет. Это он будто бы вывел в садовой беседке надпись: «Боже, спаси Россию!» Это от ночных слез у него будто бы всегда красные глаза.
Да что это за генерал! Поспел на фронт, можно сказать, к шапочному разбору. Ведь войны-то нет
Генерал и сам чувствовал эту всеобщую неприязнь штабных к нему. Только Маришу, неизменно замиравшего навытяжку при встрече («Наш Мариша тянется теперь за всю армию», подшучивали в штабе), любил генерал. Один Мариша продолжал величать его по-старому «вашим превосходительством» и беспрекословно выслушивал его унылые сетования.
И теперь, пойманный за рукав генералом, Мариша с напряженно-внимательным лицом вслушивался в его плаксивый голос, обдумывая, как бы поскорей выкрутиться.
Ваше превосходительство, осенило его, разрешите доложить: к нам едет сенатор.
Какой сенатор? сразу сбился генерал. Зачем ему сюда ехать? Вот так новость!
Не могу знать, сделал Мариша шаг в сторону. Господин полковник полагает, по всей вероятности, из уговаривающих.
Ага! Так-так, заморгал генерал, соображая. Кто ж бы это мог быть?
Не могу знать, обернулся вполоборота Мариша и торопливо скрылся за дверью.
Генерал опять закружил по столовой.
«Ага! Так вы говорите, из уговаривающих? А вдруг с какими-нибудь важными полномочиями, для каких-нибудь переговоров? А может быть, просто сбежал человек от тыловых беспорядков? Вон жена пишет»
Генерал вспомнил усыпанное восклицательными знаками письмо жены и завздыхал снова:
О боже, боже мой! Что же будет дальше?..
Осенние чернильные сумерки густеют за окном. Все так же безумолчно плещется в железной трубе вода. В доме тихо, сонно. Только из бокового коридорчика доносится свист. Это прапорщик Вильде, переводчик штаба. «Зайти к нему, что ли?»
Вы не спите? осторожно стучит в дверь генерал.
Чего изволите? откликается Вильде, не открывая двери.
Не спите, говорю?
Сию минуту, генерал!
Шаги за дверью удаляются. Генерал терпеливо ждет. Наконец щелкает задвижка, и прапорщик, вытирая полотенцем руки, пропускает генерала вперед.
Все занимаетесь? нерешительно оглядывается генерал.
В комнате переводчика горит глухой красный фонарь. От этого совсем темно в комнате, хорошо видны только длинные, узкие руки Вильде красные в близком свете фонаря и как бы отдельно от туловища священнодействующие над столиком..
Вильде, как бы продолжая прерванный разговор, говорит тихо и очень язвительно:
Ценно для истории: Александр Федорович Керенский целуется.
Генерал с любопытством посмотрел на свет мокрый еще негатив. На трибуне, трепетавшей флажками, человек с черным лицом и белыми волосами ежиком, уставив трубочкой губы, тянулся к другой чернолицей голове.
А вот, не угодно ли? Александр Федорович на параде. Хи-хи! А идет-то как? Не в ногу!
В ванночке с закрепителем колыхался свежий отпечаток фото: серый, уходящий вдаль строй солдат с кругло разинутыми ртами («ура-а-а!»), и перед ним, в сопровождении генералов, шагает маленький человечек в петербургском осеннем пальто. Он красиво, на отлет, держит под козырек, но шагает действительно не в ногу: генералы только заносят левой, а он уже ступил правой. От этого, должно быть, у ближайшего толстяка генерала лукаво закушена губа, вот сейчас не выдержит и прыснет.
Да-а, говорит прапорщик Вильде, убирая в стол негативы, я все-таки думаю, что этот человек провокатор.
Н-да? Вы так думаете? вежливо поддерживает генерал малоинтересный для него разговор.
Я в этом убежден, генерал.
«Ваше превосходительство», поправляет его про себя генерал и спрашивает безразлично:
А почему именно такое ваше мнение?
Прапорщик сдергивает коврик с окна и тушит фонарь. И, точно в свете дня можно теперь говорить без обиняков, продолжает деловито:
Приехал к нам на митинг. Ну конечно, вызвали музыкантскую команду, трам-та-рарам, конечно, истерическая «зажигалка», целование с солдатом и прочее. Словом, уломал. Вынесли резолюцию: наступать. Остался он у нас переночевать. А наутро приходят к нему представители полковых комитетов и заявляют: «Отдумали, не будем наступать». Прослезился, говорят, и уехал дальше. Не желаю, мол, с вами после этого разговаривать. А тут через день его же приказ о наступлении. Ну, тех, кто пошел в наступление, и перекрошили. И немцы крошили, и свои сзади. Вот оно как!..
И, размахивая снимком в воздухе для просушки, прапорщик с прежней тихой язвительностью повторил:
Ценно для истории, господин главноуговаривающий.
«Да что он мне все про историю?» подумал генерал с неудовольствием, показалось, что прапорщик в чем-то поучает его.
Генералу, как и другим офицерам штаба, не нравился этот долговязый прапорщик с некрасивым бородатым лицом, с остро-веселыми точечками в глубоких берложках глазниц. Среди офицеров штаба слыл он ученым человеком, чуть ли не профессором, говорили знаток каких-то древностей, гробокопатель.
«А мужик мужиком», оглядел его искоса генерал.
К запущенной бороде и худым плечам прапорщика, может быть, действительно и был бы хорош длиннополый профессорский сюртук, но военная короткая гимнастерка с опавшими погонами сидела на нем ужасающе куце и нелепо.
«Свистящей глистой» злоязычно прозвал его кто-то в штабе, вероятно, в отместку за те ехидные прозвища, которыми наделял он окружающих. Но все были вынуждены терпеть его снисходительное самодовольство: в спорах, затевавшихся в собрании, он легко и грубо расправлялся с противниками. Многие носили на себе занозы его колких острот. Офицеры с ним поэтому не спорили и в разговорах старались держаться знакомых и близких пределов.
История дело десятое, сказал генерал с осторожной наставительностью. О завтрашнем дне подумать надо. Что завтра с нами будет?
Завтра нас всех сволокут на так называемую свалку истории.
Как?.. потерялся сразу генерал.
Очень просто: мы уже сегодня никому не нужны. Ведь войны-то больше нет.
Позвольте! А родина? А Россия? запальчиво вскочил генерал.
Ну, они будут только рады.
Кто?!
Родина и Россия это, видите ли, живые люди. Они просятся домой, они хотят мира, им не нужна эта война.
Странно слышать от господина офицера
Ну, какой я офицер! Вообще не знаю нелепее этой профессии. Война стала делом средней руки математиков и неудачливых инженеров. Скучно и никакой героики. Понимаете?
Генерал тупо молчал. Прапорщик Вильде выставил из затянутого сумерками угла бородатое, насмешливое лицо.
Вообще дело разрушения самое несложное дело. Кретины и идиоты больше подходят для этого занятия. Вдохновения нет, нет идеи войны. Понимаете?
Прапорщик Вильде как бы сочувственно оглядел осевшего в кресле маленького генерала. Кончики губ его самодовольно закачались.
Вы можете ехать сажать цветы, генерал. Советую вам переменить профессию.
«Ах ты наглец!» сказал про себя генерал и рванулся в кресле, сразу обессилевая от нахлынувшего гнева.
В столовой зазвонили в сковороду сигнал к ужину. Генерал облегченно поднялся.
Заболтался я тут с вами, сухо бросил он, идемте-ка.
Они вышли в столовую. Там, негромко переругиваясь между собой, штабные «холуи» Япошка и Наполеошка накрывали стол. У входа, спиной к горячей печи, вытянулся Мариша. Медленно ходила над столом только что зажженная лампа, отражая тусклые блики на высоких резных спинках кресел. Глубокой синевой отсвечивали окна в сад.
С глухим откашливаньем в столовую шагнул начштаба. Он посмотрел в красное, надутое лицо генерала и забасил недовольно, не обращаясь ни к кому:
Кругом митингуют. На позициях сплошь митинги, на кухне у нас Япошка с Наполеошкой бунчат целые дни. Недоставало еще, чтобы и господа офицеры занялись тем же.
Прапорщик Вильде не замедлил откликнуться:
А что вы думаете? Конечно, недоставало. Сидим мы тут на усадьбе и думаем отмолчаться. А ведь какие идут часы, какие наступают события!
Вильде пошлепал ладонью по стенке «глубокоуважаемого шкафа» (так называл он старинные высокие часы в столовой) и продолжал приподнято:
Над фронтом взошла комета, она горит кровавым огнем, видна днем и ночью. Она имеет форму вопросительного знака и читается так: «За что?» За что, за кого, за чьи интересы я воевал? спрашивает солдат. Все ищут ответа на этот вопрос. Вот отчего споры и разговоры разливаются по фронту. И пусть себе спорят и разговаривают. Только так и отыскивается истина. Как же иначе?
Фронт не место для разговоров, грубо рявкнул начштаба и повернулся, как бы показывая, что спор окончен.
Вот именно, обрадованно подхватил генерал под руку начштаба, увлекая его, прямого и неподатливого, в коридор. Ох, знаете, пофилософствовал я сейчас с этим Вильде. Ну и наглец! Вот, Яков Сильвестрович, что я подумал: интеллигенты погубили армию. Зачем их только делали офицерами? Скверная ошибка! Мало у нас фельдфебелей и унтер-офицеров, честных и исполнительных? Эти по крайней мере не рассуждали бы. Вы только послушайте, что он говорит!..
Начштаба упрямо застрял на пороге. И, как давеча Мариша, пустился на хитрость:
Э, не видали, кого слушать. Берите-ка пример с меня, я уже давно ни с кем ни о чем не спорю. Простите, я вас перебью, Петр Петрович. Вы знаете новость: к нам едет сенатор.
Ах, да, да! встрепенулся генерал. Так что вы, со своей стороны, полагаете?
Начштаба высочайше поднял плечи и молча двинулся к столу.
За столом офицеры рассаживались по чинам. На председательское кресло, покрестившись, опустился генерал, справа от него сел начштаба. За капитанами и поручиками шли младшие. Последним уселся на краешке стола, рядом с прапорщиком Вильде, Мариша.
Полага-аю, опя-ать из уговаривающих, по-семинарски, нараспев, заокал хозяин «собрания», поручик Гедеонов. Вон в соседней дивизии, слышно, тоже какому-то сенатору солдаты голову проломили. Подходили по очереди, говорили «здрасьте» да каской его бац-бац по мягкой шляпе. Как же, едва унес с фронта ноги.
Грузный, с херувимски румяными щеками в бачках поручик гулко на весь дом захохотал.