О боже мой! поморщился генерал. Ну, что тут смешного?
И, наклонившись к начштаба, сказал, понизив голос:
Думается, не сбежал ли человек сюда от тыловых беспорядков? Вон жена мне сегодня пишет
К нам? двинул большими ушами начштаба. Да, голубчик мой, Петр Петрович, чем же тут лучше? За всю войну, даже во время самых страшных боев, я чувствовал себя спокойнее, чем сейчас. Враг кругом нас, разве вы этого не чувствуете? Мы не можем теперь верить никому, даже вот этим дуракам
Начштаба кивнул в сторону несущих с кухни дымящиеся блюда Япошки и Наполеошки. И, как бы любуясь произведенным впечатлением, оглядел подавленно-мешковатого «куриного генерала».
IV
«Родина это живые люди»
Позвольте, позвольте! А страна отцов? А родные могилы? Вот какой Иван Непомнящий этот Вильде!..
Как забыть эти железные стропила, отягченные синими гроздьями винограда, и этот сухой, выцветший воздух стеклянного склепа, и огонечек неугасимой лампады над мраморными плитами
Какое это было важное дело ежеутренне заправлять фитиль лампады! Это дело поручалось только ему, тогда еще румяному стрижке-кадетику, на горькую зависть младшим братьям.
Каждый раз после чаю, наскоро стерев мазки масла с пухлых щек, брал он в шкатулке матери большой ключ и важно шествовал по крутой тропинке, заросшей цепкими колючками трефоли, туда, вниз, где на площадке мелко дрожат в сладостном ветре широколиственные латании, где меж пышущих жаром каменных выступов на жуткой высоте над морем спрутами разлеглись мясистые агавы.
Здесь, на каменном порожке часовни, он по-военному склонял одно колено и крестился мелкими небрежными крестиками, скашивая глаза на тропинку, там уже топали торопливые ножонки младших.
С усилием открывал он железную дверь и, стуча каблуками, обходил мраморные плиты, чтобы снять щипчиками ломкий нагар фитиля и налить масла в розовую чашу лампады. Потом он целовал кровавую язву на ноге распятого и снова склонял колено у мраморных с золотыми надписями плит. И тут он замечал на себе молчаливый и жадный взгляд
Генерал поднял голову и беспокойно огляделся. Гремел по крыше ветер, дождь шершавой беглой рукой ощупывал стены, и старый парк гудел, как море. Вздрагивало пламя лампы на столе, чернота ночи просачивалась в узкую щель закрытых ставен, будто моргал там черный глаз.
Кряхтя, потянулся генерал через стол и плотно сдвинул створки ставен. Начатое письмо жене не шло дальше привычной первой фразы.
Он видел придавленные к стеклу носы братьев и, давясь от подступающего смеха, падал лицом на нагретый лоснящийся мрамор плиты. Он приникал глазами к темному стеклу на плите и долго всматривался внутрь: там на малиновой подушке всего-навсего лежит маленький белый крестик, дедушка получил его в турецкую кампанию.
Как завидовали ему малыши! Ведь они думали, что Петя видит за стеклом самого дедушку, такого же точно, как дома в золотой раме, с пышными бакенбардами и эполетами на плечах, или как на большой картине в кабинете:
И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой.
«Знаменитое имя дедушки должно быть известно вам, прапорщик Вильде, хотя бы из учебников русской истории. Его помнит родина. Да-с!..»
Дедушка отвоевал у турок эти синие, заросшие колючками холмы, и дедушка же поклялся сделать эту землю жемчужиной короны.
Разве не цвели некогда эти берега? Разве не сюда, в устье древнейшей реки, какую помнит человечество, направили некогда свой корабль легендарные аргонавты? Разве не здесь была священная роща царя Аэта, где вечно бодрствующий дракон стерег золотое руно?..
Тысячелетия прошли с тех времен, воспетых в древней сказке. Море крушило берега, реки меняли русла, обваливались горы, исчезли города, полчища завоевателей прошли по этим склонам, как тени, даже имена их стерлись в памяти людской.
Дикий терн затянул холмы, долины заросли папоротниками. Гнили и опадали горные остроконечья, потерялись в застойных болотах реки, закишели в низинах гады, и вновь утвердила здесь свое владычество древняя лихорадка.
Победивший турок дедушка решил завоевать и одичалую природу. Это он стал знаменитым губернатором восстановителем страны золотого руна. Десять лет он терпеливо выжигал колючки, спускал стоячую воду болот, прокладывал дороги, строил. Из рязанских и орловских деревенек выписывал он отставных капитанов, пенсионеров-служак, и сам отводил им земельные участки меж синих холмов. На склонах гор, в зеленой гуще скоро забелели стройные колонки усадеб. А тощее племя аборигенов отошло в глубь горных ущелий.
И вот пропылила однажды здесь просторная губернаторская коляска. В коляске, отвалившись назад, сидел благодушный, тучный полковник в белом кителе. После обильного обеда полковник был утомлен и сонно тыкал носом в букет тугих огромных роз. На одном из верхних поворотов шоссе полковник вытер блестевшую от пота широчайшую лысину, оглядел холмы и сияющее море и протянул веснушчатую ручищу почтительно сидевшему рядом старику губернатору. Жемчужина была всемилостивейше принята в царскую корону.
Маленький кадетик, обернувшийся с переднего сиденья коляски, был взволнованным свидетелем этой торжественной минуты. Он видел, как дедушка с несвойственной ему торопливостью нырнул головой, чтобы поцеловать царскую руку, потом полез за платком, вытер покрасневшие глаза, с достоинством высморкался и расправил бакенбарды
«Ну, что вы скажете теперь, безумный прапорщик Вильде, у которого нет родины? Вот они, верные сыны отечества, собиратели и устроители великой России «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». Это у вас, людей, рожденных с ветра, вышедших из российской тьмы, нет дорогих могил, нет и родины. Так не вам и решать ее великие судьбы. Предоставьте это тем, кто имеет на это историческое право. Да-с!..»
Генерал, усиленно кряхтя, стал стягивать сапоги. Письмо жене так и не вышло: придется отложить на утро, завтра со свежей головой
«Боже, как отсырела постель! Не миновать завтра насморка. Когда наконец остановится этот дождь? Воистину отверзлись хляби небесные, льет и льет, просвета не видно. Не приведи бог в такую ночь никому остаться одиноким или бездомным».
Генерал покрестился и потушил лампу.
За окном протяжно свистит ветер, голые сучья скребут стену тысячью когтей, с густым шорохом отряхивает сад накопленную капельную тягость.
«А как сейчас в окопах?» набегает беспокойным толчком мысль.
Зеленый острый конус мгновенно рассекает тьму и медленно оседает, как бы вдавливаемый в землю бездонной чернотой ночи. Из глухого абажура ракеты в косом ветреном дожде сеется вниз призрачный свет. И в сверкающей от потоков воды земле генерал явственно видит черную щель окопа. Туда гулко сбегают мутно-белые ручьи, и мокрые до нитки люди безнадежно смотрят из-под навеса на всплывшие доски переходов
«Им ненавистна война» возникает из тьмы грубое бородатое лицо прапорщика Вильде.
Генерал ожесточенно начинает ворочаться в постели.
«Ну вот, теперь опять не скоро заснешь. Да что же это такое, господи боже мой! Когда все это кончится?..»
Генерал покрывается с головой и крепко смыкает веки.
Ангеле божий, хранителю мой, святый покровителю души и тела моего беззвучно шепчет он губами одними длинную успокоительную молитву.
В детстве каждый день читала ему эту молитву на сон грядущий мать.
Милый голос, далекое счастливое время, дорогой дом, любимый сад!..
О сад! О весенний цветущий рай!
Позади дома по каменным террасам низвергались сладчайшие глицинии. Изнеможенная бледность лежит на их лиловых гроздьях, млеющих в зное. Кипарисы в аллее, в темных и строгих рясах, застыли, как монахи на молитве.
А площадку перед домом обступили могучие эвкалипты; их нагие стволы, подставленные солнцу, ослепляют. Снежным облаком села на пригорке японская бузина. Каштаны поставили красные свечи. И туи стоят повсюду ровными столбиками, как часовые, на каждом повороте. Дедушка подстригал их сам.
А воздух! В нем сверкает горная прохлада, он чист и светел, как увеличительное стекло. Он течет сюда, на площади парка, через сизую стенку мексиканских сосен, с близких нагорных краев. Кажется, когда смотришь долго, идут по дорожкам высокие светлые столбы.
О сад! Там и в эту мрачную ночь нежен воздух, и звезды кротко сияют над морем, и даже даже цветет еще дедом посаженная ароматическая фейхоа заморское диво, цветет осенью, чтобы принести плоды весной. Боже, боже, как все это далеко теперь!..
А все трусиха жена. Поторопились вот уехать в Петроград, когда в начале войны прочертила однажды горизонт серая грозная тень неприятельского крейсера. А тут зачислили в свиту, пришлось бросить дом и сад на управляющего-чеха. Как-то он там, почему от него нет писем?..
«Ох, что-то сна нет опять! Да что же это такое? И почему так тихо сразу стало? Может быть, я уже спал?..»
Генерал долго вслушивается. Темен сад и глух, только всхлипывают капли за стеной. Близко за ставнями почудился тихий, заглушенный смех, прерывистое дыхание.
Спит, спит, спит, слышен осторожный шепот.
Кто там? кричит генерал, чувствуя, как вздымается тугая щетинка на затылке.
Шарахнулись, разбежались за стеной, явственно захлюпала под ногами вода.
С бьющимся сердцем генерал садится в постели и долго вслушивается: «Нет, они не ушли, они чего-то выжидают. Ага!..»
Торопливо придвигает генерал стул, нащупывая поверх одежды браунинг и электрический фонарик, ставит ноги в мягкие ночные коты и неслышно обходит стол. Спрятавшись в простенок, осторожно раздвигает ставни. Дрожат руки. Влепить им все пули прямо в тупые, идиотские хари.
Затаив дыхание, генерал долго ждет. По ногам несет холодом, кидает в дрожь, хорошо бы достать плед и подвинуть кресло.
«Тсс! Они идут!» Генерал ясно улавливает ухом крадущиеся шаги вдоль стены и даже торопливую одышку. Вот они уже подобрались к самому окну, зашептались звякнуло стекло
Почувствовав опять вздыбившуюся на затылке щетинку, генерал отщелкнул предохранитель браунинга и одновременно нажал кнопку фонарика.
Голубой пучок света ударил за окно. Закачались на ветру близкие сучья, выступили из тьмы мокрые черные стволы. Переплет рамы косо лег на взъерошенный дождем песок аллеи.
Никого не было. Генерал тщательно водил голубоватым лучиком по земле никаких следов.
Одни черные астры восстали на насыпи клумбы толпой ночных привидений.
Значит, почудилось, нервы пошаливают. Генерал сдвинул ставни и, досадливо покашливая, улегся снова.
И облегченно вздохнул, услышав далеко за стеной грохот отодвигаемого кресла и ровные, твердые шаги начштаба. В этот глухой час ночи полковник еще не спал: он долго и мерно ходил из угла в угол, потом снова загремел тяжелым креслом, придвигая его к столу.
V
За завтраком в штабе обсуждали церемониал встречи сенатора.
Генерал, морщась от головной боли, просил уволить его от всяких встреч. Решено было, что навстречу гостю выйдет начштаба с Маришей на придачу.
Форма одежды обыкновенная, вяло распустил губы генерал.
На станцию выслали рессорную генеральскую коляску. Хозяину «собрания», румянорожему поручику Гедеонову, предложили сочинить обед поторжественнее.
Поросенка ему с кашей, причмокнул любивший покушать генерал. Небось изголодался там, в столице.
Разговор оборвался с появлением прапорщика Вильде. Он вошел свежеумытый, с гладко расчесанной бородой и, бросив обычное «здравия желаю», сел на свое место.
Офицеры занялись едой.
Вильде, невпопад тыча вилкой, пробегал глазами только что полученную газету. Он весело поматывал головой и отфыркивался в сторону.
Ну, что там вычитали? не удержался генерал.
Эт-то замечательно! восхитился Вильде. Вы только послушайте!
Он прочел вслух заметку. Автор ее, некий «Фронтовик», приехавший, по словам газеты, в отпуск с боевого участка, горько возмущался пораженческими настроениями, разъедающими тыл. В момент великой смуты и распада национального духа он звал всех честных людей русских «туда, на фронт, в неколебимые полки».
Штиль-то, штиль-то каков! ехидничал Вильде. Прямо князь Дмитрий Иванович Пожарский!
Всякий говорит так, как чувствует, обидчиво дернулся генерал. А между прочим, что тут смешного? С каких это пор быть патриотом стало зазорно?
Генерал вопрошающе оглядел молчаливо склоненные головы офицеров и заерзал беспокойно в кресле:
О время, время! Действительно, где сильные люди? Где они, сыны отечества, Минины и Пожарские? Неужто оскудела людьми Русская земля?
Никто в «собрании» не отозвался на этот горестный возглас генерала. Офицеры, еле удерживаясь от смеха, приникли к тарелкам.
Не оскудела, отложил газету Вильде. Нынешние Минины как же, они есть. Я сам видел одного такого, когда в отпуске был. Прихожу, знаете, на митинг по случаю выпуска Займа свободы
Не обижайте вы генерала, тихо тронул за рукав прапорщика Мариша.
и выходит на трибуну известный в нашем городе зубной врач, лысый такой, в золотых очках. Прокричал что-то, потом трясущейся рукой полез в рот и вынул золотую челюсть так сказать, на алтарь отечества. Конечно, всеобщий восторг, все трясут ему руку, тут бы, пожалуй, ему и сказать: «Заложим жен, детей своих заложим», но вот челюсть-то и подвела. Прошепелявил он что-то на последних буквах алфавита: «Ча-ша-ща» и сник. Только слеза выкатилась из-под очков на жилетку.
Вам смешно-с? сурово уставился генерал.
Нет, что вы! Довольно даже трогательно. Это вот им смешно.
Вильде показал на потупившихся, с деревянными лицами, офицеров. Налившийся до лысой макушки кровью поручик Гедеонов не выдержал и опрометью бросился из-за стола. Один за другим офицеры покидали «собрание». Далеко в коридоре кто-то безудержно разразился хохотом.
Генерал растерянно посмотрел на дрогнувшие плечи начштаба и обиженно понурился.
Полковник отошел к окну, усиленно раздавливая пробежавшую в усах усмешку. Он долго всматривался сквозь чащу парка на дорогу. Утром морозец прихватил дорожную жижу, присыпало в морщинах белой крупкой, видимо, дождям приходит конец.
Не прокатиться ли до обеда по первопутку на позиции? сказал, не оглядываясь, полковник.
А ведь идея, Яков Сильвестрович! обрадованно поднялся генерал. И я с вами, пожалуй, поеду проветриться.
В неколебимые полки? выглянул из-за газеты прапорщик Вильде.
Ему не ответили.
Скоро из ворот усадьбы выкатил серый штабной автомобиль.
Э, дорога-то! Погибель! оглянулся на повороте начштаба: колеса автомобиля обозначили по дороге две крутые дуги, в них выпукло и жирно залоснилась грязь.
Чего-с? не понял генерал.
Не пройдут, говорю, обозы, спрятал начштаба нос в поднятый воротник и отвалился в угол потряхивавшего автомобиля.
Вот она, дорога-то, гладкая и прочная будто как легко бежит по ней автомобильчик. А через какой-нибудь час предательская корка схваченной морозом грязи сдаст. И тут станут все обозы.
Автомобиль действительно вскоре стал обгонять одну за другой застрявшие на дороге телеги.
Было видно, как поминутно проваливались копыта загнанных, жарко раздувающих мокрые бока лошадей. В провалах туго выпячивалась рыжая грязь, окрашенная кровью с разбитых мослов. Отчаявшиеся возчики сыпали руганью в бога и в небесную канцелярию, не обращая внимания на медленно обходивший телеги по обочине генеральский автомобиль.
Вот так эти кованые обозные телеги с тяжелым, плохо пропеченным хлебом и останутся стоять в поле до ночи.
Начштаба накрыл похолодевшие колени полой шинели и сел поудобнее.
Он знал из донесений, что снабжение окопов ухудшилось, что вот уже выдают сухари из железного запаса прямое преступление. А что будет дальше, когда сухари выйдут?..
Вот тут знаменитый участок Печина, махнул начштаба рукой вдоль березового подлеска. Первые отказались наступать. Полк давно следовало бы отвести в тыл и разоружить: заражен насквозь.
Солдаты, стоявшие с котелками подле сеявшей дымом походной кухни, с удивлением смотрели на подкативший серый автомобиль. Никто из них не отдал чести приехавшим, только переглянулись и выжидательно притихли.
А один подошел поближе, вынул изо рта короткую немецкую сигару (на этот обслюнявленный, вонюче чадивший огрызок остолбенело воззрился генерал) и сказал как будто весело: