Лидина гарь - Арсений Васильевич Ларионов

Лидина гарь

От автора

Необходимость сказать несколько слов в преддверии книги возникла уже после того, как она была написана. Но поскольку сам роман не закончен, пишется еще вторая книга, читателю, возможно, будет небезынтересно узнать авторский замысел в целом.

В сущности, более всего меня привлекает, интересует и поражает народная жизнь, сколько в ней чувственного, духовного здоровья, мудрости, сокрытой внутренней силы. И своим постоянством, простотой и естественностью жизнь народа творчески воодушевляет не только в дни тяжких испытаний, она еще более неожиданна и прекрасна, когда Океан-жизнь ровно и спокойно восходит в лучах мирного неба.

Счастливое течение дней И уже сорок лет! Такого не выпадало на долю ни одного поколения в Отечестве. Тем мы уже выделены в тысячелетнем потоке русской жизни.

А кто, собственно, мы, наше поколение? Оно пришло в мир на стыке тридцатых  сороковых годов XX столетия. И если счет вести от новой эры, советской, то мы  третье поколение людей, утверждающих в реальности бесценные идеалы добра, света, человеколюбия. Если первое советское поколение беззаветно отдало жизни за родную землю, за романтические идеалы отцов на фронтах Великой Отечественной, второе  титанически поднимало страну из руин чудовищной войны, то на плечи нашего, третьего  большой народной беды не легло. Мы росли и мужали в бедные, полуголодные, но все же радостные, победные годы. В несуетном течении мирная жизнь незаметно пронесла нас через шумливые пороги детства, отрочества, юности Через десятилетия

И вот уже за нами  три зрелых поколения, среди них  младшее, наши дети, которым надлежит определять судьбы Отечества в веке грядущем. Невольно возникает потребность оглянуться, оглядеться и тихо постоять на поле жизненной брани. Осмыслить, оценить, понять: кем же, собственно, мы явились на этой земле? Кого любили, кого ненавидели, насколько были стойки и неистовы в жесточайшей схватке первого социалистического века с силами многовекового зла.

Лето нашей жизни полнится, волнуется, шумит зеленолистной кроной. В прошлом остаются чудные годы, полные надежд, неудержимых желаний, все уже круг сверстников-единодумов, когда-то с юношеской отвагой стоявших в редуте горячих споров о цели, смысле, идеалах открывавшейся жизни. Вот уже и судьбы страны, народа нашего и дела коммунистического постепенно переходят к тем, кто родился в годы мои, тридцатые Им, вышедшим из безызвестных деревень и станиц, из самых плодоносных национальных глубин, предстоит беречь, возвышать, укреплять бессмертный человеческий дух и идеалы великой народной жизни.

Судьба поколения всегда в судьбе народа. В острой полемике, порой оспаривая общепринятое, пытались понять самих себя, судьбу, место и назначение своего поколения Александр Грибоедов («Горе от ума») и Александр Пушкин («Евгений Онегин»), Михаил Лермонтов («Герой нашего времени») и Иван Тургенев («Отцы и дети»), Лев Толстой («Анна Каренина») и Федор Достоевский («Бесы»), Максим Горький («Жизнь Клима Самгина») и Михаил Шолохов («Поднятая целина»), Виктор Астафьев («Пастух и пастушка»), Федор Абрамов («Пряслины») и Юрий Бондарев (трилогия об интеллигенции) Вопрос преемственности всегда был традиционным, коренным в русской жизни и отечественной литературе. Рискованно и непросто принимать эстафету могучих зиждителей духа. Однако судьба нашего, срединного поколения имеет уже дальний охват и зрелый шаг. Пора дерзать, пора

Солнечная поляна

Май 1985 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Егор Кузьмич Лешуков приходился мне дедушкой со стороны матери. И сызмальства был дружен с Селивёрстом Павловичем Кузьминым. А оба они стояли у истоков моей жизни, оба за мою короткую жизнь в деревне наделили меня всем человеческим, всем, что весь свой век трепетно и незабвенно несу я в сердце своем и по сей день, и по сию пору

Были Егор Кузьмич и Селивёрст Павлович погодки, называли себя братьями и рядом, не расставаясь, целую жизнь прошли, помнили, знали друг о друге все, без тени облачка, как это и бывает в дружеском братстве.

Но Селивёрста, в отличие от Егора, судьба не баловала почти от рождения. Мать его, Ульяна Петровна, была женщиной видной, красоты необыкновенной, броской, но нрава самого кроткого, тихого. И принадлежала к редким и чаще, в общем-то, несчастным женщинам, которым, при всей застенчивости своей, даже сдержанной сухости и строгости в обращении, не бывает от мужчин проходу ни на улице, ни в хороводе, ни на вечеринке, ни на покосе. Везде их преследует прилипчивый взгляд как недобрая плата за столь возбуждающе пленительную красоту и привлекательность.

Вот и отец Селивёрста, Павел Калистратович, женился на Ульяне Петровне не совсем по-доброму. Хотя, как умел, по-своему любил ее. Но сердцем больно дурен был, заносчив и не мог, конечно, девушку обоюдным чувством увлечь. Выдали за него Ульяну Петровну силком. Она покорно приняла вызов немилостивой судьбы. Но Павел Калистратович оказался еще человеком чрезмерно ревнивым, а в ревности слепой  лютым и жестоким.

Однажды пришел он домой не в духе, под хмельком. Бражничал с мужиками. А те из зависти, что ему такая краса досталась, горазды были позабавиться и постоянно его подзадоривали, рассказывая всякие выдумки об Ульяне Петровне. Вот и на сей раз особо допекли, раздразнили зверя.

Вошел он в избу и ни с того ни с сего хвать Ульяну Петровну за косы и давай бутузить. Бьет и молчит. Молчит и Ульяна Петровна  уж привыкла к его лихомани. А сынок-то Селивёрстушка дома был. Со страху под лавку шмыгнул и тоже молчит, только тихо постанывает, когда глухо кулак отцовский опускается.

Темной злобе своей Павел Калистратович дал полную волю, остановиться не мог. Притомившись, переступил с ноги на ногу, косы на руку намотал (они у Ульяны Петровны длинные были) и опять взялся бутузить. А сынок между тем, не мешкая, выскочил из-под лавки и с плачем бегом в дверь кинулся, к соседям.

Пришли мужики, отняли Ульяну Петровну, но уже бесчувственную. А ночью она умерла, не приходя в сознание. У могилы Павел Калистратович в гробу перекрестил ее и, тяжело вздохнув, сквозь слезы сказал:

 Ну, Ульянушка, не осуди, бог тебя дал в красе и ясности, бог тебя и взял, не затуманив взора. Не думал я, что так скоро отлетит душа твоя. Пожить-то в ласке да охоте нежной не привелось. А хотелось

И пошел с кладбища прочь, не ожидая, когда могилу засыплют.

Однако родня Ульяны решила все-таки упечь его на каторгу. Кинулись в город Мезень за следователем. Тот скоро приехал, снял дознание. Павел Калистратович от греха не отпирался. Арестовали его, заковали руки-ноги в цепи и в губернский суд повезли. Только недалеко увезли, верст пятнадцать. На первой же переправе через реку, перед деревней Усть-Кымой, на середине, на самой глубине, где вода, как сажа густая, никогда не проглядывается, выбросился он из лодки. Да и канул как камень на дно. Охранники, сколько ни ныряли, так и не выловили.

Лишь на третий день ниже ямы верст за пять нашли его мертвого на песчаной отмели. Привезли в Лышегорье и, уже как прощенного за грех свой, похоронили рядом с могилой Ульяны Петровны.

Вот так со смерти отца и матери началась сиротская жизнь Селивёрста, от этого момента он особо помнил ее и счет годам своим вел.

А воспитывала его Елена Петровна, старшая сестра матери. Была она женщиной доброй, с мягким, уступчивым сердцем, вдовая, бездетная и тепла душевного на любимого племянника не жалела, выходила, вынянчила его. Да долго-то пожить и ей не привелось. Когда Селивёрсту было лет семнадцать, она тяжело занемогла.

 Чувствую я, надежды на жизнь у меня  никакой,  сказала Елена Петровна.  Веди, голубеюшко, хозяйку молодую.

И он вскоре женился, взяв Лиду, младшую дочь Ильи Ануфриевича Поташова.

Вслед за Селивёрстом, где-то тут же сразу, чтобы не отстать от друга, женился и Егор. И взял в жены Татьяну, самую близкую подругу Лиды.

А тетушка похворала-похворала да вскоре после свадьбы племянника и умерла

Попервости Селивёрст берег Лиду, детей не заводил, думал, еще успеет. Хотели они поначалу пожить в собственное удовольствие, дом новый срубить, а уж тогда и деток растить Дом рубил он вместе с Егором. Когда поставили один, взялись за другой по соседству, крыльцо в крыльцо  для семьи Егора. Только поставили дома, въехали, обжились, а пожить-то и не успели, как это нередко бывает.

Взяли их в солдаты, на царскую службу. Думали откупиться, да припасу маловато было, чиновник по набору больно много запросил. Кузьма Петрович тот и рядиться не стал, наказал Егору служить. А Селивёрст к отцовой родне сунулся, к тем, кто был посостоятельнее, но помощи не нашел.

Вот и оставил он свою Лиду одну. А у Егора с Татьяной двое детей уже было. Викентий да Ульяша.

Уезжали они на петров день. Тепло, солнце печет, все в цвету, природа в полной радости. А у Селивёрста и Егора вот такая горькая печаль, упавшая ни к часу, ни ко времени.

Из Лышегорья новобранцами уходили трое. Третий был Семен Елуков  погодок и дружок их близкий, тоже сын хозяина многодетного Никиты Петровича.

По обычаю, уж давно сложившемуся в Лышегорье, полдеревни двинулось их провожать. А впереди поп, отец Василий, непременный участник проводов в солдаты. Иногда кто-нибудь из новобранцев ненароком обронит: «Батюшка, да мы же безбожники, ведь сам знаешь, с детских лет в церкви не бывали»

«А то уж дело ваше,  обязательно ответит он,  не божье. Ему ведомо, что вы творите. Но поскольку идете вы служить Отечеству, мое дело, как его служителя, напутствовать вас. Так веками велось. Отец наш преподобный Сергий Радонежский самого Димитрия Донского с войском и ополченцами благословил Отечеству послужить С того времени корень ведется. Помните, сыны, о том, и святостью той душу омывайте в час трудный»

Молодежь уважительно умолкала, внемля словам отца Василия.

На выходе из деревни, на красивом крутолобом пригорке над рекой, откуда дорога устремлялась вниз на луговину, на вольный простор, провожающие останавливались. Обыкновенно здесь, у Аввакумова креста, отец Василий совершал прощальный молебен

Крест этот был самой большой примечательностью Лышегорья. По преданию, поставлен он был поздней осенью 1667 года, когда протопопа Аввакума с сотоварищами, по приговору суда патриархов, везли в пожизненную пустозерскую ссылку. А на этом пригорке была стоянка ссыльных и сопровождающих их стрельцов. Поскольку время стояло осеннее, позднее, они решили подождать заморозков перед тем как двинуться в безлюдную печорскую тайболу. Ежедневно к Аввакуму приходили со всех окрестных деревень десятки богомольцев, многие из них вели с ним беседы о том, какой им веры держаться

И уж в последние дни, когда обоз собирался переправляться на печорскую сторону, лышегорские единодумы протопопа на пригорке, на месте стоянки ссыльных, поставили крест. Выбрали здоровую, без червоточинки, двухсотлетнюю лиственницу и во весь ее метровый охват вырубили могучий крест. Аввакум сам и слова им сказал заветные: «Всесвятая троице, боже и содетелю всего мира! Управи ум мой и утверди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да, добрыми делы просвещен буду со всеми избранными твоими. И да подаст ти господь от влаги земныя и от росы небесныя свыше, и множа да умножит в дому твоем всякий красоты и благодати»

А отделав изящные буквицы по стволу и трем крестовинам, мужики подняли творение и ахнули от торжественно взлетевшего к небу креста. Неописуемая высь их захватила. Отбывая на Печору, Аввакум крест освятил принародно, завещав лышегорцам и всем собравшимся мезенцам хранить и укреплять веру истинную, какова до никониан окаянных всегда жила на Руси святой «В ней и только в ней спасение душ наших»  завещал протопоп.

У Аввакумова креста новобранцы остановились, а с ними весь люд провожавший. Отец Василий отслужил молебен на добрую дорогу и потребную душе мужественную преданность Отечеству, благословил, перекрестил и обнял каждого из солдат, будто на бой их провожал, а не в казарму мирного времени Бабы заголосили, запричитали, и в этом вселенском горе-расставании новобранцы двинулись по дороге с пригорка, за ними близкая родня, а остальные еще долго смотрели вслед

Но близкой родни  лешуковых, кузьминых, поташовых и елуковых  тоже набралось немало. Шли они пешком, лугом, по густой росной траве, верст, наверное, шесть. По дороге, не торопясь, терпеливо поджидая, ехали подводы, занаряженные доставить их до ближайшей почтовой станции. Старший брат Егора, Митрофан Кузьмич, обычно большой весельчак и балагур, провожал их с гармошкой, и так он жалобился, так печалился, что вместо него меньшой брат уходит на службу, такие грустно-задушевные песни пел, что сердце холодило.

Но больше всех, конечно, убивались жены  Лида, Татьяна и Афимья, жена Семена. Им ведь тогда по двадцати только-только вышло. И все хороши были. Но особенно Лида, глаза оставишь  до того хороша. Узколицая, белокожая, на подбородке, в самой ложбинке, родимое пятнышко, словно невзначай посаженное, и так оно шло ей. А волосы белые-белые, когда еще выгорят летом на солнце, так белее стариковской седой бороды. Укладывала она их в две косы и под тяжестью их всегда ходила с чуть откинутой головой. И по походке своей степенной особо заметна была. Шла она легко, плавно, мягко, будто плыла по улице. И каждый  что стар, что мал, что мужчина зрелых лет  норовил глянуть на нее, пройти мимо, заговорить, улыбнуться приветливо.

А в согласии с нравом своим тихим и спокойным носила она сшитые самой сарафаны, неброские, цветов скромных, но в покрое свободные, перехваченные в тонкой талии широким шерстяным пояском.

Искусница она была лучшая на всю округу. Шила, ткала, вязала, рисовала. Хотя прежде какая деревенская женщина этим не занималась, учились всякому рукоделью сызмальства. Только лучше Лиды в Лышегорье ни цвет подобрать, ни краски развести, ни рисунок придумать, ни соткать самой тонкой ниткой  никто не мог. Перед престольными праздниками у нее все лышегорские модницы толклись. Этой скажи, этой подскажи, этой покажи

И естественно, не успел тогда Селивёрст вынести ноги за порог, как парни лышегорские тут же за Лидой роем пошли. Особенно настойчив среди них был Костя  сын богатого лавочника Игнатьева, погодок Селивёрста. Росли они вместе и даже по отцу Селивёрста в родне дальней состояли.

В Лышегорье Костю «пузаном» называли. Едой его пичкали с детства чрезмерно, раскормили. Единственный был, в утеху. Лавочник ничего для любимого сына не жалел и вырастил заносчивым, самолюбивым, гонористым. А перед Лидой какие он только кренделя и коленца не выделывал, да с толку ее не сбил. Жила она спокойно, без особой тревоги за свою невозвратно уходящую молодость и стесненную плоть. Никто ее ни в чем не мог упрекнуть. Так бы и Селивёрста, глядишь, дождалась. Да вольно было судьбе распорядиться по-своему.

Привезли в Лышегорье двух ссыльных, политических  дело это для наших мест было тогда обычное. Года не проходило, чтоб кого-нибудь насильно не поселяли по царскому указу на пять-шесть, а то и на десять лет.

А когда-то, еще во времена Новгородской республики, край наш был приютом для горячих голов  ушкуйников. Людей смелых, сильных, ума незаурядного, мысли огненной и деловитости великой, но не совладавших с боярством новгородским. И применение уму своему и силам недюжинным они искали в пинежских, двинских, онежских и мезенских лесах, расширяя владения Великого Новгорода. Дары щедрые принимались боярством от них охотно, а вольнодумие ушкуйников, хлесткое да дерзкое, терялось в снежных бескрайних лесах и не достигало стен Новгородского Кремля, не мешало боярству, не мутило народ сильным, вольным словом.

Двумя-тремя веками позже московские князья край наш из приюта доблести, мужества и мысли вольной превратили в «остудный» для пылких российских умов.

И потянулись обозы ссыльных через Лышегорье. По нашей улице везли, начиная с протопопа Аввакума, в дальнюю ссылку и других «ослушников» по вере, а потом разинцев, пугачевцев, запорожцев, народовольцев, а уж в позднее время  социалистов, за ними  большевиков неистовых. Сколько их по всей земле северной время коротало, пожалуй, и не счесть.

Но при всем сердечном отношении к «ослушникам» как страдальцам и мученикам народным лышегорцы нередко даже и имен-то их не знали. Между собой в обиходе называли «ссыльными», а чтобы понятно было, о ком речь идет, добавляли, к кому из деревенских на постой определен. Только после Октябрьской революции, когда некоторые из бывших принужденных жильцов мест наших в большие люди вышли, а были, что и во главе государства Советского встали, то они как бы вновь вернулись в жизнь лышегорцев. Но вернулись как свои, как если бы они родились и выросли на Севере, детей своих здесь подняли и добрым словом своим в памяти людской запечатлелись, настолько теперь неотрывной была их жизнь от дел и судеб наших.