Томов долго молчал, посматривая на Хаима, на его потертый серый пиджак, висевший на худых плечах, как на вешалке, на вздыбленные огненной волной жесткие волосы, на всю его жалкую, смешную и вместе с тем трогательную фигуру и думал О чем думал тогда Илья Томов? Разумеется, ему трудно было расстаться с другом, и, разумеется, он жалел его, Хаима: позади была закадычная дружба, много неосуществленных планов.
«Не торопись с отъездом, Хаим, сказал ему тогда Илья Томов. Найдем и здесь что-нибудь и для тебя, ты же не один!»
Томов рассказал о своей работе в Бухаресте, о друзьях. Вскользь упомянул он и механика гаража «Леонида и К°» Захарию Илиеску.
«Я тебе советую остаться, Хаим, начал настаивать Томов, видя нерешительность друга. Попросим этого механика, и, уверен, он поможет и подыщет тебе неплохую работенку. А там, глядишь, и наши из-за Днестра скажут свое веское слово!»
Хаим тогда сразу оживился:
«Ты, конечно, имеешь в виду Советы?»
«Кого же еще? как само собой разумеющееся ответил Томов. Долго так не может продолжаться. Они пока молчат и терпят, но терпение их лопнет».
«Это верно, Илюшка, согласился Хаим. И, возможно, ты прав я наивен, проговорил Хаим, как бы оправдываясь. Но подумай сам, что мне делать? А если сюда в самом деле придет Гитлер? Останься я в Румынии, меня, конечно, повесят, или расстреляют, или замучают. А кто это сделает нацисты в коричневых или фашисты в зеленых рубашках, сам понимаешь, не столь уж большая разница. Я еврей, и этим сказано все. Мне здесь нет места. Вот я и еду, Илюшка, искать счастья. Понимаешь? И хотя я не очень-то обольщаюсь насчет многомиллионного еврейского государства, о котором трубят сионисты, не верю, что там рай земной, но надеюсь, понимаешь, очень надеюсь в это страшное время, которое надвигается на нас, выжить. Просто хочу выжить. Хаим в волнении вертел в руках смятую газету. И не смотри, на меня так укоризненно и грустно. Я, наверное, слабый человек, не такой, как ты. Не герой и даже не борец. Мне иногда делается страшно: я отчетливо вижу, как меня хватают зеленорубашечники. И прихлопнут меня, как муху. Я даже крикнуть не успею, не то что сделать что-то полезное В Германию слетаются фольксдойч, а в Палестину едем мы, фольксюден»
Томов пытался отговорить друга от далекой и рискованной поездки, но Хаим ответил, что теперь уже поздно. У него на руках виза английского консульства на въезд в подмандатную Великобритании Палестину. Вдруг он оглянулся и шепотом спросил:
«Слушай, Илюшка, не знаешь ли ты, где здесь можно купить револьвер?»
Томов насмешливо посмотрел на друга.
«Что ты на меня так смотришь? продолжал Хаим. Думаешь, у нас нет оружия? Так ты ошибаешься!.. Гитлер проглотил Чехословакию, а у них как-никак были первоклассные оружейные заводы. И вот теперь оружие это бродит чуть ли не по всей Европе. Говорят, чехи его сами разбросали, чтобы не досталось нацистам И правильно сделали! Но есть же на свете еще и сионисты, и они, конечно, клюнули на это оружие Ей-богу! Мы купили новенький пулемет «ZB». Ты знаешь, что такое «ZB»? Очень просто: «Z» это «збруйно» оружейный, а «B» город Брно!.. Но если ты еще узнаешь, где мы купили тот пулемет, так ты, Илюшка, просто умрешь от смеха. Сказать тебе?»
Томов лишь развел руками.
«Я таки скажу тебе! торжествующе произнес Хаим. Купили пулемет здесь, в Констанце, в каком-то припортовом притоне Ну, я спрашиваю, что это по-твоему? Если на минуту только представить себе, что Хаим Волдитер из Бессарабии на деньги американских сионистов покупает у румынских проституток для евреев Палестины пулемет чешского завода, который достался немцам? А?! Разве это не потеха?»
«Если и потеха, то все-таки не смешная» задумчиво ответил Томов.
«Не смешная?! переспросил Хаим. Ну, ну Она, Илюшка, с кровью! Слышишь? С кровью!.. И, честно говоря, свою кровь мне проливать жалко, может быть, еще пригодится Помнишь листовки с чердака нашего дома? Вот потому, хочешь не хочешь, приходится ехать Прощай, Илюшка!.. Пиши: Тель-Авив, до востребования»
Так они расстались тогда в Констанце. Дойдя до перекрестка, Хаим оглянулся: Илья Томов стоял на том же месте и смотрел ему вслед. Высокий, сильный и бесстрашный Где он сейчас? Что с ним? От этих тревожных мыслей у Хаима разболелась голова, захотелось пить. Он протянул руку, но достать кружку не смог: от слабости все поплыло перед глазами, воздух наполнился звонким синим светом, и в этом мареве показалось ему или в самом деле появилась, девушка.
Вечерело. В крохотном помещении синагоги, с трудом вместившем почти всех верующих, было нестерпимо душно, пахло потом и гарью чадящих свечей. Расставленные на старых противнях или просто в наполненных песком жестянках из-под консервов свечи всех сортов и достоинств, начиная от произведений кустарей и кончая шедеврами всемирно известных фирм, были наглядным свидетельством имущественного положения их владельцев. Но независимо от этого свечи или горели ровно и ярко, или, оплывая растопленным воском, оседали и, скорчившись, догорали. Как люди
Раввин Бен-Цион Хагера стоял перед бархатной занавеской, за которой в парчовых и плюшевых чехлах хранились священные торы. С обеих сторон его столика, похожего на пюпитр, на котором лежал пухлый молитвенник, высились огромные серебряные подсвечники: в каждом из них, согласно талмуду, утверждавшему, что бог сотворил мир в семь дней, горело по семь свечей, установленных в один ряд.
В торжественной тишине, согласно традиционному порядку «кто повышает голос, тот не верит в силу молитвы», Бен-Цион Хагера сдержанно, но величаво, как это и подобало раввину, читал нараспев особые вставки для Новолетия в молитве «амида». Лишь изредка верующие трепетно произносили «аминь!». Наступал новый, пять тысяч шестьсот девяносто девятый год
Несколько в стороне от раввина, с накинутым поверх головы «талесом», раскачиваясь в такт чтению, самозабвенно молился шамес синагоги. В соответствии с наказами ученых предков он весь отдавался священной молитве, благочинно всхлипывал, воздавая хвалу всесильному, всесвятому, всевышнему И вдруг шамес почувствовал, как стадо трудно дышать, словно кто-то сдавил горло, сердце всполошенно заколотилось и замерло. Он откинул на затылок парчовый, пожелтевший от времени талес, осторожно вдохнул полной грудью спертый воздух, но острая боль под лопаткой почему-то не утихала. Тогда он протиснулся к скамейке и тяжело опустился на нее.
К нему пробрался хромой приятель и вопросительно заглянул старику в лицо.
Вот тут что-то сказал шамес и указал на левую лопатку.
В этот момент раздались величавые звуки «шофара», и синагога содрогнулась от голосов молящихся. Хромой приятель шамеса, не обращая на это внимания, взял старика под руку, повел к выходу и во дворе усадил на лавочку.
Так душно, что можно богу душу отдать, сказал хромой могильщик, кивнув на синагогу. Скорей всего от чада самодельных свечей. Болит? Отчего бы это?
А я знаю? переводя дух, с трудом ответил шамес.
Может, дать немного воды?
А я знаю?
Хромой принес кружку воды. Шамес выпил глоток-другой, выпрямился, глубоко вздохнул.
Кажется, чуточку лучше И вдруг стал валиться на бок. Сбежались люди, стали искать в толпе доктора, но подошла тетя Бетя и сказала, что покойнику никто уже не поможет
Тело шамеса унесли в крошечную и почти пустую комнатку на заднем дворе синагоги, где он жил как отшельник, и положили на пол, произнеся краткую молитву, накрыли черным покрывалом, еще утром заботливо приготовленным для молодого приезжего парня.
И покойник лежал ночь, весь следующий новогодний день, потом целые субботние сутки. Лишь во второй половине воскресенья шамеса понесли на кладбище. Хромой могильщик положил покойнику на глаза по черепку, третьим, побольше, накрыл рот этого требовал обряд: в загробной жизни человек избавлялся от присущей ему на земле скверны от жадных, завистливых глаз и ненасытного, сквернословящего рта. Могильщик на прощание наклонился к покойнику и стал настойчиво нашептывать ему на ухо:
Это я, твой хромой приятель. Прошу тебя, будь снисходителен, не сочти за труд и сбегай к богу, замолви за меня словечко и за знакомых тебе Аврама, Бореха, Шмуэля, Гитлу, Двойру, Сурку, Янкеля, Симху, ну, и за всех остальных, конечно Попроси его ниспослать нам немного счастья, хорошего здоровья, и пусть он наконец-то чуточку глянет вниз, сюда, на землю! Пора уже, кажется, сжалиться над нами Ты сам прожил немало и, слава богу, видел и знаешь, что тут творится! А ему стоит только захотеть, так и здесь еще может быть ничего себе
Раввин Бен-Цион знал, что хромой обращается к покойнику с последней просьбой, и подсказал:
Скажите, пусть сбегает и попросит за реббе Бен-Циона, за его детей, за весь наш верующий народ.
Хромой кивнул головой в знак согласия и вновь наклонился к уху покойника:
О! Еще реббе наказывает тебе сбегать и попросить за весь наш верующий народ, за его несчастных детей, и, я знаю, может, надо попросить и за него Может быть, ты уже переменил свое мнение о нем? Словом, как сам понимаешь Может быть, я что-нибудь не так сказал, так уж прости меня, невежду
И лишь после этого труп шамеса накрыли досками, и захоронили в той самой могиле, которую так торопливо и усердно он копал для другого У свежего холмика, к удивлению присутствующих, раввин Бен-Цион Хагера лично прочел отходную молитву и, так как покойник был бездетным, даже заупокойную «кадеш». По дороге с кладбища Бен-Цион Хагера умиленно делился с окружающими воспоминаниями о шамесе, называл его самым ревностным служителем синагоги и повторял, как он, раввин Бен-Цион, всегда великодушно и справедливо относился к покойному. И кто знает, стал бы раввин так же восхвалять покойника, если бы знал о мечте почившего старика отыграться над трупом раввина за все, что он, шамес, претерпел от Бен-Циона Хагера за годы службы в синагоге.
Так что это за жизнь? грустно, растягивая слова, спросил хромой могильщик, ставший теперь по велению раввина шамесом. Старик был такой хороший человек, да простит ему бог грехи! Такой честный труженик, чтоб земля ему была пухом! Такой «хасид», царство ему небесное!.. Он так старался, вы слышите, реббе? Так усердно копал ту могилу, так хотел, чтоб она непременно была глубокая, и думать не думал, бедняга, мир праху его, что сам навсегда ляжет в нее! Ну, так я вас спрашиваю, это жизнь, а?!
2
Молодость победила болезнь. Хаим поправлялся, медленно восстанавливались силы. Мысли об отце и сестренке, оставленных им в Румынии, о друге Илье Томове, который скитался по Бухаресту, вдруг стали казаться не такими безнадежно черными. Радость возвращения к жизни все окрашивала в непривычный для Хаима яркий свет надежды. Он ждал лучших дней, уповал на свои силы, упорство, мечтал, как, устроившись на новом месте, непременно вызовет отца, сестру и как все они славно заживут вместе. В эти розовые и хрупкие мечты всегда почему-то приходила Ойя. Тогда Хаим закрывал глаза и видел ее нежную, застенчивую улыбку и длинные ресницы, веером лежащие на смуглых щеках. Прошел месяц, и Хаим уже ходил один, без поддержки Ойи, его стриженая голова заросла красновато-рыжими, густыми и жесткими, как щетина, волосами.
Ну и дела! шутил он. Ехал набивать мозоли на ладонях, а вдруг набиваю их на боках Сколько можно отлеживаться на чужих хлебах?
Ойя вернулась к своим обязанностям по хозяйству, и для Хаима потянулись скучные дни. Все чаще приходили мысли об отъезде.
Меня же в Палестине не станут ждать! поговаривал он, весело сверкая серыми глазами. Без меня еще построят рай на земле, а что тогда останется на мою долю?!
В семье раввина больше не остерегались «тифозного». Сам Бен-Цион Хагера стал приглашать его в дом. Это расположение к какому-то пришлому из далекой Бессарабии парню было не случайно. Хаим не подозревал, что своей непосредственностью, простотой и остроумием завоевал сердце капризной и избалованной дочери раввина. Дородная и красивая Циля Хаиму казалась привлекательной, но постоянное любование собой, пренебрежение к окружающим, желание командовать, повелевать ими, наконец, ее излишняя самоуверенность все это отталкивало, вызывая раздражение.
Как-то в дождливый вечер раввин предложил Хаиму перебраться из сарайчика в их дом.
Хаим поблагодарил и уклончиво ответил:
Теперь, надеюсь, недолго придется вас беспокоить Сколько можно испытывать терпение людей!
Пустяки! Мои дети так привыкли к вам. А Цилечка уступает вам свой угол, у шкафа У нее такое нежное сердце.
Там можно будет поставить кушетку! поспешно заметила Циля и покраснела.
Хаим еще раз поблагодарил хозяев и снова отказался. Во флигеле-сарайчике он чувствовал себя свободнее. Да и не только свободой привлекал флигель: туда заходила Ойя. Она привыкла к нему и в короткие минуты отдыха напряженно вглядывалась в его серые с белесыми ресницами умные глаза. Если случалось, что он смущенно отворачивался, Ойя обижалась, обхватывала тонкими руками его голову, поворачивала лицом к себе. Она хотела знать, верен ли он ей, останется ли здесь навсегда или уплывет в пугающе бескрайнее море, укравшее некогда ее отца и мать.
Однажды за ужином семье раввина захотелось послушать рассказы Хаима. «В лицее учился! шептались они. Говорит по-французски, по-румынски и даже по-российски! А рассказывает так, что можно заслушаться!» Хаим действительно был неистощимым рассказчиком всяких происшествий и комических историй. Охотно откликаясь на просьбы дочерей Бен-Циона, он с увлечением и грустным юмором вспоминал о своем детстве. Разумеется, все это происходило во время отсутствия раввина.
Отец непременно хотел, чтобы я учился в талмуд-тойре! говорил Хаим. А я не хотел! Мне нравилось бегать по улицам Но если один хочет так, а другой хочет не так, то в результате ровным счетом ничего путного не получается Так оно и было! Отведет, бывало, меня покойная мама в школу и скажет: «Иди, Хаймолэ, слушайся меламеда, слышишь?» «Да, конечно!» отвечал я. Мама, бедняжка, уходила и думала, что ее Хаймолэ уже сидит в классе, а я возвращался к воротам школы, притаившись, ждал, пока мама свернет за угол, и тут же бросался наутек, сколько сил было
Зачем?
Как, не в школу?!
И куда же? наперебой спрашивали дочери раввина.
Куда? весело продолжал Хаим. О-о, там у нас было куда Городишко ровным счетом люкс! Во-первых, там у нас озеро, можно купаться. Во-вторых, можно смотреть на рыбаков, на лодки, можно бродить по казенному саду, валяться в траве она там большая-большая, по пояс, и вообще, мало ли что можно делать Я, например, любил шляться по конному базару. Одно удовольствие! Всех мастей рысаки и клячи, тяжеловозы и жеребенки. Стоишь и смотришь, как их оглядывают покупатели или как лошади брыкаются Еще любил я глазеть, когда лошадям заглядывали в морды, ощупывали зубы Так определяется возраст!.. Но если в городе, не дай бог, случался пожар или похороны первым был я! И конечно, в школу уже не ходил
Ну, а дома? Дома как? Отец, мать разве не бранили? удивленно спросила старшая дочь Бен-Циона.
Дома? Дома никто ровным счетом ничего не знал Когда все ученики шли из школы, возвращался и я домой. По вечерам притворялся, будто делаю уроки, а сам рисовал горящие домики и лягающихся лошадок Когда отец приходил с работы, я уже спал. А мама, довольная тем, что я учу уроки, умиленно говорила: «Мой сыночек будет доктором! Да, Хаймолэ, ты будешь доктором?!» Я отвечал «да» и в школу не ходил
Девчонки звонко смеялись. Сокрушенно, покачивал головой Йойнэ. А Циля поглядывала на себя в зеркало и сдержанно улыбалась, любуясь своей красотой.
Длилось так ровным счетом до одной прекрасной субботы, продолжал Хаим. Утром отец ушел в синагогу. Там ему попался на глаза мой меламед Ицхок. Мы его звали просто Ицек. Злой он был, как полынь! Из-за него я, собственно говоря, не хотел ходить в школу. Боялся его. На уроках он не выпускал линейку из рук, и стоило кому-нибудь чуть-чуть шевельнуться, как Ицек звонко стукал его по голове. И вот этот меламед спрашивает у отца: «Что случилось? Ваш мальчичек, не дай бог, захворал?» «Нет, ответил отец, слава богу, он здоров А что это вы спрашиваете так?» «Вы спрашиваете, что я спрашиваю так? разозлился меламед. Я спрашиваю так потому, что ваш мальчичек уже три недели не появляется в школе!»
Ободренный дружным смехом девчонок, Хаим с еще большим огоньком продолжал:
У отца был ремень Кожаный! И какой это был ремень, и какая у ремня была медная пряжка, в тот день почувствовали все мои мягкие места
Уй-юй-юй?! удивленно протянул Йойнэ. Ваш отец в самую субботу позволил себе вот такое вот? Уй-юй-юй, как же можно в субботу бить ребенка?! Ы-м-мы-ы В субботу?!