Взглянешь на эту пару и лишь головой покачаешь, подумаешь: как только живут такие под одной крышей? Неужели так же, как и на людях: он ни на миг рта не закрывает, а она и уст не разомкнет? А к тому же еще и бездетные. Но как там у них на самом деле складывалось, любопытные могли только догадываться. Потому что ни они ни к кому не ходили, ни к ним никто
Даже на уроках Нонна Геракловна лишь изредка обронит случайное, не относящееся к делу слово, да и то скупо, сдержанно. Обращаясь к ученику или же ко всему классу, смотрела зеленовато-холодными глазами куда-то поверх детских голов. И относилась ко всем ровно, сдержанно. Казалось, и в лицо их не запоминала, больше по фамилии. А когда, случалось, вспыхивала, то непонятно было, по какой причине вышла из себя. Заметить это можно было лишь по легкому румянцу, который едва проступал на ее бледных щеках. И не только дети, но и взрослые не понимали, с чего бы это. То ли обиделась на кого учительница, то ли застеснялась, то ли просто смутилась. А то посмотрит на тебя свысока и обойдет стороной
Но все эти черты ее характера никого особенно не задевали, к ним привыкли и оставили человека в покое, не надоедая и не навязываясь со своим излишним любопытством. Долгое время она не замечала и Андрея. Пожалуй, до пятого класса. Потом где-то перед Новым годом, заглянув в классный журнал, вызвала к доске. Продиктовала несколько несложных грамматических упражнений И пока он писал их по своей уже начинавшей складываться привычке медленно и старательно, а потом прочел сдержанно, глуховатым голосом, две строфы из беранжерова, как она сама, возможно подражая Пушкину, произносила, «Фрака», Нонна Геракловна пристально и словно даже придирчиво окинула парнишку с ног до головы холодноватым взглядом. Оглядела от старых, пожелтевших сапог на ногах, посконных штанишек и до некогда синей, а теперь уже вылинявшей и застиранной ситцевой рубашки. Остановила взгляд над его тщательно подстриженным густым каштановым чубчиком и как-то холодно, словно бы даже снисходительно, сказала:
Хорошо. Садись на место.
Андрей обиделся, но виду не подал. Умел уже, когда нужно, сдерживаться. Да и вообще многое уже умел и понимал. Обиделся потому, что знал: урок он выучил старательно, по крайней мере лучше других, а она этого словно бы и не заметила, к тому же еще и как-то придирчиво, будто даже пренебрежительно осматривает его сиротскую одежду
В классе Андрей был, видимо, из самых бедных. И, сидя рядом с хорошо одетыми кулацкими да нэпманскими сынками из местечка, остро ощущал свою бедность, стыдился своей простой, почти нищенской одежды. И хотя виду и не подавал, но страшно переживал любой намек на снисходительное сочувствие. Защитой от этого было одно созревающее сознание собственного достоинства и, если угодно, классовой гордости бедняка. Ну, еще и то, что он, несмотря на все их новенькие фуражечки, фабричные туфельки да всякие лакомства, которыми мамы напихивали их кожаные сумки, учится лучше их и в школе и в пионерской организации в числе первых.
На показавшееся ему снисходительно-пренебрежительным отношение Нонны Геракловны Андрей, как и всегда в таких случаях, ответил тем, что начал еще старательнее, с каким-то поистине мстительным упорством, готовить уроки по французскому языку. Тем более что не так уж и трудно было запомнить какой-то десяток слов или заучить не такие уж и сложные начальные правила французской грамматики.
Вскоре она снова выудила его фамилию из множества других в классном журнале и вызвала к доске. Потом еще и еще раз А потом потом в один уже мартовский день, сразу после того как в школе состоялся торжественный утренник ежегодной шевченковской годовщины, произошло настоящее диво. Возвращаясь из школы, Андрей пошел домой не «горой», как у них говорили, вдоль центральной, самой длинной в местечке улицы, а «низом», вдоль скалистого берега Черной Бережанки. Жили они с мамой за околицей, в степи, далеко от реки. Вырваться на реку парнишке удавалось не часто. Вот разве лишь тогда, когда приходилось пасти чужих коров у берега, возле Грушевой балки. А тянуло к реке всегда будто магнитом. Потянуло и в тот день. К тому же и день тогда выдался в самом деле праздничный, не только по календарю. Солнечный, с высоким, по-весеннему расцвеченным облаками небом, с хрустально звонкими, прозрачными ручейками вдоль улиц и переулков среди осевших и уже ноздреватых снежных сугробов. И на реке поверх чистого зеленоватого льда разливалась, медленно затопляя берега, талая вода.
По узеньким и глухим переулкам, минуя лавки местечка, Андрей вышел к берегу, прямо на круглую вершину отвесной скалы; остановился на узенькой тропинке и залюбовался рекой. Прямо под ним, у крутой, уходящей в воду гранитной стены, неторопливо суетились уменьшенные расстоянием, темные на прозрачном льду фигуры людей. Они кололи ломами большие плоские зеленовато-синие глыбы льда и укладывали на устланные золотистой соломой сани.
Грохот от ударов железа по льду звонким эхом катился по реке, отражаясь где-то подо льдом, на самом дне. Прозрачный, тугой воздух полнился каким-то хрустальным звоном, горьковатым запахом набухших, разбуженных высоким мартовским солнцем вербовых почек.
Разомлевший от первых, уже по-весеннему ласковых лучей солнца, хлопец словно в каком-то забытьи стоял и бездумно наблюдал, как выламываются одна за другой из сплошной ровной глади прозрачные льдины, сверкая под лучами солнца зеленоватыми гранями
Лысогор?
Он даже вздрогнул от неожиданности. Рядом, неизвестно откуда взявшись, стояла Нонна Геракловна. В темном демисезонном пальто, в черных перчатках и своей неизменной зимней круглой шапочке. В руке у нее была небольшая черная сумочка и толстая, в старой обложке книжка.
Андрей растерялся и, не найдя что ответить, какое-то время стоял молча.
Она взглянула на него только ей присущим пристальным и придирчивым взглядом, в котором хлопцу каждый раз почему-то чудилось что-то словно бы даже обидное. Взглянула, будто не узнавая, и спросила, как всегда, строго:
Почему ты здесь, Лысогор?
Всегда и ко всем школьникам она обращалась только по фамилии.
Смотрю, обескураженно и чуточку удивленно ответил Андрей.
Она, будто не расслышав его ответа, постояла немного и неожиданно спросила:
Хочешь зайти ко мне домой?
Он так удивился, что снова ничего не ответил, стоял молча, понурившись.
Это вот здесь, рядом. Пошли, почти приказала она.
И, не дожидаясь ни согласия, ни какого-либо иного ответа, круто повернулась и стремительно зашагала по тропинке вверх, ни разу не оглянувшись, не поинтересовавшись, идет ли Андрей за нею следом или остался стоять на месте.
Удивленный, растерянный и все же заинтересованный, он покорно, даже и не пытаясь понять, что к чему, пошел следом за ней.
Это в самом деле было рядом. Тропинка от скалы потянулась вдоль невысокого глухого забора. И уже через минуту Нонна Геракловна толкнула впереди себя в этом заборе почти незаметную для постороннего глаза калитку, и они оказались в негустом старом яблоневом саду. За яблоневым садом тянулись заросли вишенника, далее большой лоскут огорода с неубранной прошлогодней картофельной ботвой, две старые-престарые груши-дичка, несколько полусухих, старых слив и обсаженная вокруг густыми кустами сирени хата, скорее дом, хоть и крытый соломой, совсем не сельского вида, с большими окнами, длинный, на два резных деревянных крыльца и с двумя дымоходами на поросшей островками зеленого мха высокой крыше.
Дом этот Андрей видел сейчас впервые. Никогда ранее не бывал здесь, не случалось ему заходить на эту незнакомую ему улицу, от которой дом был надежно закрыт не только забором, а еще и высокими и густыми кустами сирени. И, взглянув на него, хлопец вдруг подумал с удивлением: «Ну совсем такой, как у старосветских помещиков на рисунке в книге Гоголя!..»
С деревянного крыльца, хорошенько почистив сапоги, Андрей ступил в небольшие темноватые сени. Дверь слева была непривычной двустворчатой, как он потом узнал, филенчатой. За этой дверью, в просторной, на три окна, комнате, Андрея поразил сверкающий, устланный крестьянскими ковриками, крашеный пол. Такой непривычный, чистый, что в первый миг он заколебался, боясь ступить на него. Но, оглядевшись, он сразу забыл про пол. Впереди стояли темно-вишневые резные шкафы, за стеклянными дверцами которых тусклой позолотой поблескивали корешки множества дорогих книг в тяжелых темно-зеленых, темно-синих и черных переплетах. И было их, этих книг, в шкафах столько, что такого количества за свой короткий век он еще никогда и не видел, даже в школьной библиотеке.
Потом, уже значительно позднее, он узнал, что были там переплетенные годичные комплекты журнала «Нива» почти за тридцать лет, многотомные дорогие издания Пушкина, Достоевского, Лермонтова, Толстого, Некрасова, Шекспира, Помяловского, Байрона, Гюго и многих других тогда еще неизвестных ему русских и мировых классиков. Кроме того, восьмидесятидвухтомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона и еще много книг на французском языке.
Все это сказочное богатство он обнаружил и оценил, конечно, не сразу. Тогда же тогда Андрей будто окаменел, молча застыв с ошеломленным видом. Стоял и слова промолвить не мог, мысленно в восторге повторяя: «Ох ты ж Ох ты ж!..»
Проходи. Садись вот сюда, на стул.
Нонна Геракловна повторяла эти слова, вероятно, уже в третий или четвертый раз, пока они наконец дошли до него, и хлопец, опомнившись, ступил несколько шагов от порога, осторожно примостившись на самом краешке стула с изогнутой спинкой, не отрывая восторженного взгляда от тускло блестевших золотом книжных корешков.
Ты любишь книги?
Он и теперь едва услышал эти слова и молча кивнул головой в ответ.
Хорошо. Но сначала давай выпьем с тобой по стакану чаю!
Потом Андрей часто вспоминал, да так и не мог ясно вспомнить, пил он или не пил этот чай. Запомнилось из всего этого только то, что был будто в жару. Щеки у него горели, уши пылали, а голова была словно в тумане. В памяти и чувствах у него от этого первого посещения осталось главное: с этой встречи и началась их дружба, длившаяся несколько лет.
Послушай, Лысогор, посмотри и отбери себе домой то, что тебе самому захочется.
Я Так я могу взять домой? холодея от восторга и страха, от того, что, может, не понял ее, переспросил Андрей.
Конечно. Будешь брать. А прочитанные менять на другое.
Долго рассматривать и отбирать он тогда не осмелился, боялся и стыдился. Взял первую попавшуюся, видимо только потому, что была она хотя и толстая (тогда единственным требованием у него вообще было, чтобы книга была потолще), однако в обыкновенной, скромной по сравнению с теми золотыми обложке. К его счастью, книга эта как раз и оказалась «Кобзарем» Тараса Григорьевича Шевченко. Так впервые попала ему в руки эта великая книга. До того он знал лишь отдельные шевченковские стихи из книг для чтения. А полного «Кобзаря» в школьной библиотеке еще не было.
Когда Андрей решился уже попрощаться, спрятав «Кобзарь» в свою полотняную, в чернильных пятнах сумку, Нонна Геракловна сказала:
Послушай, Лысогор, хочешь, я буду учить тебя французскому языку дополнительно, внеклассно?
Сказала как-то осторожно и, будто застеснявшись, чуточку покраснела при этом.
А он снова растерялся, не понял и. промолчал.
Она тоже помолчала, явно колеблясь, а потом сказала тихо:
Ну ладно Я потом зайду к твоей маме.
И, как это ни странно, она действительно зашла через несколько дней неожиданно и для него, и для мамы. Ее появление на их глухой улице стало событием необычайным для всех их соседей.
А она, не замечая никаких посторонних взглядов, пересекла двор своей стремительной походкой и, войдя в темные сени, осторожно постучала в дверь. Подождав, постучала еще раз, уже более настойчиво.
Мама как раз ставила чугунок в печь. Услышав наконец стук, насторожилась, удивленно взглянула на Андрея, готовившего уроки за столом.
Взгляни, Андрей, там, кажется, кто-то в сенях. Щеколду не нащупает, что ли
Он быстренько метнулся к порогу, толкнул дверь да так и застыл перед ней, ошарашенный неожиданным появлением.
Переступая порог и входя в хату, Нонна Геракловна вынуждена была легонько рукой в черной перчатке отстранить его с дороги. Ступив два шага от дверей, остановилась и, внимательно оглядевшись вокруг, поздоровалась.
Растерянная, даже напуганная ее неожиданным приходом, мама сначала и ответить на приветствие не смогла, и Нонна Геракловна молча, терпеливо ждала, пока мама наконец не пришла в себя и, поздоровавшись, взволнованно не предложила стул, который Андрей придвинул ближе к столу.
Нонна Геракловна неторопливо и как-то осторожно села на стул и без лишних слов приступила к делу.
Ваш сын, сообщила она суховато, по-деловому, кажется мне способным учеником. Хочу попробовать заниматься с ним дополнительно, сверх программы.
Мать, поняв учительницу по-своему, по-крестьянски, взглянув на Нонну Геракловну, пожала плечами.
Господи! выдохнула горестно. Да нам ведь нечем платить за это!
Нонна Геракловна вспыхнула, видимо возмущенно и обиженно, даже носком туфли притопнула. Потом, пристыдив несколькими словами маму и уже не ожидая ни ее, ни Андреева согласия, решительно и твердо приказала:
Так вот. В следующую субботу сразу после школы ко мне!
Домой к Нонне Геракловне Андрей ходил два раза в неделю каждый вторник и каждую субботу на полтора-два часа. Постепенно учительница все увеличивала и усложняла задания. На жалобы Андрея, когда он уже освоился и немного осмелел, что у него времени на все это не хватает, отрубила сердито и безапелляционно:
На что не хватает? На баловство?
На работу, нахмурившись, обиженно буркнул хлопец.
На какую работу?
А на такую. Воды в хату наносить, у нас до колодца знаете сколько? Топлива наготовь, дерезы наруби или еще там что Хату убери. А то и сходи к кому-нибудь на поденное. У мамы знаете сколько чужой работы. Не говоря уже о лете, осени и весне Сами должны бы знать
Она внимательно выслушала его непривычно длинную речь и, будто обрадовавшись, сказала:
Так это же чудесно!
Что? удивился Андрей.
А вот! Ты ведь всю эту работу чем делаешь?
Как это чем? не понял Андрей.
Ну, чем ногами, руками, головой?
Конечно же, как и все люди, сдержанно улыбнулся он, руками.
Вот и чудесно! Идешь за плугом, полешь или пасешь корову, руки заняты, а голова свободна, в нее и лезут разные глупости. Так вот. Работай и французские глаголы или стихи повторяй. Ты ведь хлопец умный, сам подумай! День ведь длинный-предлинный! А тебе за весь день какой-нибудь десяток слов запомнить да повторить! Только так твердо, чтобы уже на всю жизнь!
Легко сказать, пожал плечами, заколебавшись, Андрей. Так это ж если бы я был сам-один на все поле, улыбнулся недоверчиво. Заметят затюкают да засмеют. Малахольный, скажут!
А ты не обращай внимания. Глупый смех к умному не пристанет!
Она впервые говорила с ним так долго и с такой убежденностью, с такой настойчивостью, что он даже мысленно не осмеливался возражать или же тем более не послушать ее.
И она все-таки подчинила его своей воле. Не оставляла без внимания все долгое лето почти четыре месяца, время, за которое ученики, как говорил их старенький директор, «дичали и тупели на степном приволье», втягиваясь не только в изнурительную, тяжелую работу, но и в курение и всякую прочую скверну.
А вот Андрей, пиная, к примеру, дроботова ленивого быка под бок, разговаривал с ним вежливо, обращался к нему не иначе как только «мусью рябой, чтоб ты подох!». Обругав так невинную скотину, он читал ей стихи и множество раз повторял французские слова. И постепенно заучивание десятка слов в сутки при любых условиях, запоминание и удержание в голове названий предметов, животных и растений, окружавших его, по-французски стало не только привычкой, но и потребностью. Сначала по-французски, а потом, через несколько лет, и по-японски, и по-китайски. И теперь уже и вспомнить трудно, сколько разнообразнейших стихов мировых и отечественных поэтов-классиков выслушали в степи волы и коровы Дробота, серые диковатые лошадки Свириденко или овечки Пивня!
Рос Андрей как бы там ни было, но все-таки один у матери человеком независимым и самостоятельным, весьма норовистым и не всегда послушным. А вот с Нонной Геракловной становился и покорным, и послушным. Не то чтобы утрачивал свою независимость стыдился и побаивался учительницу. Пусть даже эта боязнь исходила из глубокого уважения и от присущего его натуре самолюбия. Почти все то время, пока занималась с ним, Нонна Геракловна была сдержанной, суховатой, до педантизма точной и аккуратной.
Занятия дома и в школе она начинала всегда минута в минуту, выполнения дополнительных домашних заданий требовала строго. И хотя голос никогда не повышала, была неуступчива и беспощадна. Голос повысила, лишь когда стыдила маму за мнимую плату за обучение да еще однажды, когда швырнула к дверям его грязно исписанную и залитую чернилами тетрадь. Во всех остальных случаях лишь вспыхивала слабым румянцем, внимательно, придирчиво присматриваясь к хлопцу, так, будто он своим неумением или непониманием оскорблял, обижал ее лично. И именно они, эти немые вспышки, пристальные взгляды доводили Андрея до отчаяния, почти до слез. Иногда хотелось сквозь землю провалиться, лишь бы не чувствовать себя униженным и беззащитным под ее странным взглядом. Выдерживать ее деспотизм не всегда хватало сил И тогда он злился, мысленно спрашивал неизвестно кого: на кой леший все это нужно? И похвалялся, что бросит все к чертям собачьим и что ему совсем не нужен этот французский, на котором он объясняется с кулацкими быками да коровами. Да и всей школе не нужен французский, никто не изучает его по-настоящему, никто не требует его знания так, как, например, математики, физики, родного языка или литературы! Да и самое ее, Нонну Геракловну, как он узнал позже и очень огорчился этим, учителя за глаза зовут не иначе как Василием Блаженным.