Утром, выспавшийся, но все-таки бесконечно усталый, испытывая безразличие ко всему, я докладывал Кирющенко о поездке, выложил на стол куски угля. Он слушал молча, не прерывая, и в первый раз я уловил в его светло-водянистых глазах радость и что-то еще хорошее. А я думал о том, что Данилов не выполнил своего обещания, ничего не сообщил следователю, иначе Кирющенко сказал бы. С холодной душой, усталым глуховатым голосом рассказывал я о том, как мчалась наша упряжка, о геологах и о том, как они нашли уголь И как-то совсем отдельно от своего рассказа думал о Данилове. Где он сейчас, спал ли в эту ночь.
Наверное, Кирющенко заметил что-то неладное, потому что своим обычным напористым тоном сказал:
Берись теперь за работу в комитете. Андрей совсем выздоровел, мы проводили его с попутным самолетом в Якутск, учиться полетел, так что тебе одному заправлять. Навигация на носу, самое горячее время А пока отдыхай денька два. Для газеты небось привез что-нибудь?
Не часто Кирющенко проявлял заботу о моем самочувствии, раньше я, наверное, умилился бы.
Привез, сказал я равнодушно. Легенду одну
Кирющенко посмотрел на меня критически, хотел было высказаться, но промолчал.
Часа через два он вызвал меня из редакции посыльным.
Как вел себя Данилов во время поездки на Аркалу? спросил он.
Я понял, что Данилов выполнил свое обещание.
Хорошо, ответил я, чувствуя, что лицо мое теплеет. Без него я, наверное, не доехал бы.
Кирющенко опустил глаза, острая складочка залегла меж его светлых бровей.
Ты не помогал Данилову составлять его показания? холодновато спросил он и, подняв на меня глаза в упор, добавил:О том, что оба они с Федором пьяные были, ничего не помнили?..
Вся кровь бросилась мне в лицо.
А как вы думаете?.. резко сказал я.
Мало ли как могло получиться, спокойно сказал Кирющенко. Ты от ошибок тоже не заказан. Дело серьезное, Федор сбежал, показаний от него не получишь. Чем Данилов докажет, что говорит правду, не понимал, что делал?
Он не станет доказывать, сказал я с вызовом. Считает, что ему поверят.
Это он, вчерашний охотник, считает, округлив глаза, воскликнул Кирющенко. А ты, работник политотдела, подумал о том, что закондля всех закон? Подумал, как парня из беды вызволить, если ты его защищать взялся? В амбицию ударился, какую-то там легенду привез вместо заметки в газету
Усталость, обида и горечь оттого, что Кирющенко не понимает меня, захлестнули душу. Я тяжело поднялся и пошел к двери. С каждым шагом я ждал, что Кирющенко окликнет меня, заставит вернуться. Он молчал, и я вышел из комнаты.
Улочка над протокой с длинными бескрышими бараками и выцветшими палатками была полна голубого сияния. После комнаты я не мог смотреть от ослепляющего света и почти совсем зажмурился. Навстречу мне кто-то шагал. ПрисмотрелсяДанилов. Ушанка сидела на его голове боком. Я потер глаза и встал спиной к солнцу.
Тебя искал, воскликнул Данилов вместо приветствия. Все я сказал, следователь бумага писал, потом дал мне подписать, сказал, выезжать нельзя. Он, видимо, воспринял мое молчание как результат недоверия и развел руками:Все сказал, как было сказал Следователь говорит: «Иди, работай» Я пошел.
Знаешь, что, воскликнул я, словно просыпаясь от тяжкого сна, идем, расскажи Кирющенко, как все было.
Раз нада, идем, покладисто согласился Данилов.
Мы пошли в контору. Я распахнул дверь кабинета, смиренно спросил:
Можно?
Кирющенко помедлил, милостиво разрешил:
Если с делом
Данилов принялся рассказывать, как и мне на озере: «Он сказал»«Я сказал»«Он сказал» Кирющенко терпеливо слушал.
Куда денешься, нада наказывать, закончил Данилов свое повествование. Потом дорога буду строить
Какую дорогу? спросил Кирющенко, вытянув шею и уставившись на Данилова. Такого конца он, видимо, не ждал.
Какая дорога? удивился Данилов. Ты не слыхал? Дорога уголь. Горожанкин сказал: «Я уголь искал, ты дорога будешь строить. Мое дела уголь, твое дела дорога». Так Горожанкин сказал.
Вот это и есть моя легенда, не удержался я.
Кирющенко смотрел на нас во все глаза, и едва приметная улыбка закралась в его настороженный взгляд, тронула губы.
Он у тебя в драмкружке был, сказал Кирющенко, сразу обретая деловой вид. Можешь ты написать ему характеристику для следователя? Все-таки общественная работа.
Могу, сказал я. Конечно
Собрал бы сегодня комитет, план работы тебе надо утвердить, в разномхарактеристику. Ну, а отдыхать, как видишь, некогда. Кирющенко развел руками. Что сделаешь, потом, когда-нибудь После навигации уже.
IV
Скрипнула дверь, в щель одним плечом протиснулся Гринь в своей шинели и ушанке с эмблемой Севморпути. Кирющенко опасливо глянул на него, сказал:
Сейчас они освободятся, выйдут к тебе.
Извиняюсь, я к вам докладать сказал Гринь, не прикрывая дверь, но и не входя в комнату, будто застряв в щели между дверью и косяком.
Только покороче, сказал Кирющенко, хмурясь, у меня сегодня дел невпроворот, списки судовых команд, бригад грузчиков. Он кивнул на стол, заваленный бумагами.
Гринь вошел в кабинет, стянул ушанку и тряхнул руки нам с Даниловым.
С приездом, сказал он. Как, извиняюсь, собачки себя показали?
Сто километр день, однако, торжественно сообщил Данилов.
Тузик не чудил? продолжал Гринь свои расспросы, не обращая ни малейшего внимания на Кирющенко. Извиняюсь, хитрющий пес, только я с им и справлялся. Сейчас сюда, к Александру Семеновичу иду, а он подбежал, носом в колени ткнулся, соскучился, должно. Понимает, что теперь с им заигрывать некогда, и не опасается
Гринь, перебил его Кирющенко, я же сказал, сейчас они к тебе выйдут.
Я, извиняюсь, к вам докладать прибыл, сказал Гринь, ни мало не теряясь. Даром, что псина, продолжал он, снова обращаясь к нам с Даниловым, а душа у него все ж таки есть
Какое у тебя дело? снова перебил его Кирющенко.
Так что, Александр Семенович, радистка и Маша, уборщица, в моем штатном расписании, в Абый бегали Федора искать, сами не в себе, как рехнулись
Бросил он Наталью, сказал Кирющенко. Что она раньше думала, с кем связалась? Отец запрашивает, все ли с ней в порядке. Как ему отвечать?
Ни о чем она, извиняюсь, не думала. Если бы каждый наперед думал, так дети бы не рождались, философски заметил Гринь.
Поговори с ней, объясни, поворачиваясь ко мне, просительным тоном сказал Кирющенко. Скажи, пусть отцу напишет.
А все ж таки вы бы, извиняюсь, с ей сами поговорили, пришел мне на выручку Гринь. Вы у нас, как сказать, главный по политической линии
Так тут, Гринь, не политика. Что тут сделаешь? И голова не тем занята, опять с этой Васильевской баржей в главном русле Того гляди, ледоход начнется.
Оно хотя и взаправду не политика, а все ж таки, извиняюсь, до вашей должности как бы больше тянет. Ваше это дело, твердо сказал Гринь.
Кирющенко вздохнул. Долго сидел, опустив глаза. Мы не мешали ему и не уходили.
А ведь действительно мое, раздумчиво сказал Кирющенко. И вот этого я и не умею. Прав, пожалуй, Рябов, не научился и меня не научили. Да и кто научит?
А вы наперед подумайте, что ей сказать, не замедлив, научил Гринь. Я бы к примеру, извиняюсь, в ее положении очутился, да сказали бы мне тогда человеческие слова, все бы полегче было Прислать ее к вам?
Кирющенко из-под светлых бровей поглядел на него и усмехнулся.
Я, Гринь, сам с ней встречусь, без всяких посредников и явок на беседы. И сердито добавил:Сам я, понятно?
Понятно, с готовностью сказал Гринь, чего же тут непонятного? Так оно и должно быть Гринь поворошил волосы, пытаясь загладить их в одну сторону, и снова повернулся к нам с Даниловым.
Так что с приездом вас, сказал он, намаялись, должно, под завязку?
Гринь, пошли, сказал я и встал.
За мной поднялся и Данилов. Втроем мы вышли из конторы и остановились на высоком берегу протоки.
Комнатку выделил им обеим, извиняюсь, на конбазе, заговорил Гринь, конторку свою. Вместе им повеселее. И словно оправдываясь, продолжал:Утром они все одно на работе; наряды выпишу, с возчиками инструктаж проведуи все дела, помещение высвобождаю Есть им нечего, неделю не работали, Федора искали, без вас в Абый по морозу-то в своей одежонке легонькой бегали. Уж как обе живы остались, и не знаю. И денег не берут. Вот принесу им хлеба, чая, сахара, положу на стол и уйду. Тем только и живут.
Гринь заторопился по своим завхозовским и конбаэовским делам, мы остались вдвоем с Даниловым.
Позови, когда машина крутить, сказал он мне на прощанье.
Я вернулся в редакцию. Мне хотелось одного: спать, спать, спать Рябова я только что встретил, он шел с выправленными полосами газеты к Кирющенко. Вернулся он быстро и, растормошив меня, пробуждая от липкой дремы, напустился:
Где твоя «Легенда»? Давай ее срочно в набор, в текущий номер, Кирющенко опять мне весь номер переломал, хочет, чтобы я свою передовую снял ради места для твоей «Легенды» Конечно, еще и перо в чернила не макал. А я торопился, думал, ты все написал, материал лежит у меня на столе.
Я хмыкнул: Рябов с Кирющенко ссорятся, а мне отдуваться, отдохнуть не дадут Прямо такс ходу подавай какую-то эту Легенду!
Окончательно просыпаясь, я сказал:
Все ты с ним ссоришься, ссоришься, а на мне отзывается. Что же ты не мог настоять на своем, не дать ему номер тасовать?
Рябов укоризненно покачал головой и произнес:
Ну и ну!
Что «ну и ну»?
А то, что он же на этот раз прав! Как ты понять не можешь? Зачем мы тут торчим, как не затем, чтобы поглубже заглядывать в жизнь? Ты из самой, можно сказать, глубинки вытащил свою «Легенду», а я-то, да и ты сам, за что мы воюем? Ну-ка, садись и работай! Впереди вся ночь, еще выспишься.
Я стиснул зубы, взял ручку и углубился в работу. Праздники души бывают редко, все решается будничным трудом. Хочется тебе или нет, работай. Святое словоработа!
Вечером Данилов крутил маховик печатной машины. Иван хотел было включить мотор, электроэнергия на этот раз была, но Данилов сказал, что номер газеты с «Легендой» он отпечатает лучше, чем бездушный мотор. Он прочел мой очерк в гранках, прекрасно понял смысл, подтекст о новой жизни в тайге и крутил маховик с таким усердием, что через полчаса лицо его покрылось потом. Отпечатав тираж, он осторожно взял газетную полосу и под электрической лампочкой долго вглядывался в ярко оттиснутые строчки и шевелил губами.
Можна взять газету? спросил он у Ивана.
Дарю, сказал Иван. Хочешь, вторую дам?
Мне одна нада, пускай другую люди читает, сказал Данилов и нахмурился, видимо, рассердился на Ивана за расточительность.
Он старательно сложил газету, спрятал ее в карман пиджака, дождался, когда и я просмотрю газетные полосы, и пошел вместе со мной в комнату редакции.
Следователь сказалсвидетель давай без всякого предисловия начал Данилов. Наталья видела, как Федор вином меня угощал и я вином его угощал. Наталья говорила нам: «Не нада» Мы ее не слушали и до беспамятства дошли Ничего я потом не помнил. Так была. А следователь не верит, говоритсвидетель давай Может, говорит, ты чужую вину на себя берешь
Я ждал, что он еще скажет, уж очень неожиданно было услышать про Наталью и следователя. Данилов молчал и тоже смотрел на меня в ожидании.
Ты сказал следователю, что Наталья все знает? спросил я. Данилов покачал головой.
Нет, не сказал Получится, что Федор тоже виноват.
Ты думаешь, Наталья не захочет рассказать?
Она не расскажет, с уверенностью сказал Данилов, продолжая смотреть на меня.
А если расскажет? опросил я, понимая, однако, что Данилов прав.
Нет сказал Данилов и опустил глаза. Ты не думай о ней плоха, добавил он. Наталья не расскажет, она любит Федор.
А следователь верно говорит, нужен свидетель, сказал я в раздумье. Поговорил бы ты с Натальей.
Данилов лишь молча отрицательно покачал головой.
Спустя неделю, возвращаясь из мастерских в редакцию с заметками для очередного номера, я неторопливо шагал по тропке через полоску тайги, отделявшую одну часть поселка от другой. Осложнение со свидетелем для Данилова не давало мне покоя. Может быть, мне самому поговорить с Натальей?.. Среди деревьев нахлынула волна нежного аромата, как и тогда, во время плавания на «Индигирке». Я невольно остановился, с трудом освобождаясь от своих мыслей. Подле стрельчатых, столпившихся бок о бок пепельно-серых, лишенных хвои лиственничек вытаили из-под снега ветви с почерневшими прошлогодними листьями, кто-то расширял здесь осенью или прошлым летом тропу и порубил тальник.
По тропе навстречу мне шла Маша в стеганке с узко схваченной талией, с платком, сброшенным на худенькие плечи и освободившим тугие струи иссиня-черных на солнце волос. Она еще не успела заметить меня в переплетении теней на снегу. Видимо, и она почувствовала запах пригретых солнцем ветвей тальника, остановилась, закрыла глаза, в которые било солнце, и глубоко вздохнула. Ноздри ее расширились, губы едва обнажили полоску зубов. Она стояла неподвижно, отдав лицо солнцу, всей грудью вдыхая свежий воздух.
Опять тальник пахнет сказал я и тотчас раскаялся в своем неосторожном восклицании: зачем было ее тревожить?
Она вздрогнула, открыла глаза и поспешно накинула на волосы свой темный старенький платок.
Весна пришла сказала она. Тень пробежала по ее лицу, и она совсем неожиданно для меня, без всякой последовательности тихо произнесла:А у Натальи ребеночек будет Федоров, он и не знает. Наталья постеснялась сказать про то Кирющенко, когда он приходил с письмом от отца. Скажи сам, попроси разыскать Федора.
Я не находил, что сказать. Она обошла по сугробам место, где я стоял, с трудом вытаскивая из вязкого снега свои маленькие валенки. Выйдя на тропу, быстро и легко зашагала прочь. А я все стоял, вдыхая аромат увядшего тальника, и мне почему-то вспомнилась Наталья, какой я видел ее на пароходев лыжном костюме и Федоровой телогрейке, вспомнился морской рейд и мое наивное стремление найти на Севере выдуманных героев И выстрел в тайге вспомнился, и Данилов, и Федор, какими они тогда были. Жизнь не может быть плохой или хорошей, жизнь такая, как есть, но у каждого в ней своя судьба
V
В редакции я рассказал Рябову о том, что узнал от Маши. Как-то повелось, что я стал рассказывать ему многое: о непонятном отношении ко мне Натальи, о том, что следователю нужен свидетель, а Данилов не хочет просить Наталью Рябов обычно был скуп на советы.
Мои слова о том, что Наталья ждет ребенка, произвели на него странное действие: он выслушал меня, оставил недописанную статью, молча встал, напялил ушанку, флотскую шинель и вышел. Я догнал его в холодном коридоре, спросил, куда он. Мне пришла в голову дикая мысль, что он направляется к Наталье. Зачем?
На почту, сказал он, письма жду
Рябова не было до самого вечера. На следующий день он появился в редакции хмурый, молчаливый. Я спросил, получил ли он письмо, которое ждал. Он отрицательно покачал головой.
Якутская почта на оленях только сегодня в обед придет, сказал он. И неожиданно продолжал:К чужим детишкам прикипел, каки сам не пойму. Придешь вечером к себе, ляжешь, потушишь свет и заснуть не можешь. Их мордашки, как живые Особенно старшенькой Если с почты не вернусь, ты уж как-нибудь тут сам Полосы для Кирющенко подготовь, с утра надо будет снести.
С почты Рябов опять не вернулся. Не пришел он и на следующий день. После обеда я взял у Ивана две выправленных полоски и отправился в контору. Беря у меня корректуру, Кирющенко не поинтересовался, где Рябов, хотя я опасался такого вопроса. Заодно я рассказал и о просьбе Маши. От себя добавил, что если бы отыскался Федор, был бы и свидетель.
Кирющенко слушал, опустив глаза, и тонкая короткая морщинка меж бровей рассекала его лоб. Он взглянул на меня и развел руками:
Где же теперь его сыщешь?.. Помолчал и спросилТы когда-нибудь с Рябовым разговаривал, как он живет, что у него дома, в семье?
Я с подозрением посмотрел на Кирющенко, знает ли он что-нибудь и почему спрашивает? Рассказывать о разводе мне не хотелось, Рябов на это меня не уполномочивал.
Да так неопределенно сказал я, немного
Что же ты? Работаешь вместе с человеком и даже не поинтересовался, как он живет, что у него Хорошо ему или плохо. Может, помочь чем надо. Меня учишь уму-разуму, а сам?.. Сам-то ты как с человеком?
Я слушал, опустив глаза, не смея взглянуть на Кирющенко. Что скажешь, прав он. Рябов в порыве откровенности рассказал, а я и не подумал прийти к нему, посидеть вечерок, да просто вместе чаю выпить