И все, что было передо мнойтальниковые кусты, слепящие сугробы, лиловая тайга на том берегу озера, синие заструги под лыжами, наши нарты, пушистые собаки, золотистый силуэт человека в кухлянке на нартахвсе это стало каким-то необходимым, неизбежным, зовущим туда, к тем горам. То, что было рядом со мной, менялось: уходили назад кусты, приближался берег озера и полоска тайги набухала чернильной густотой. А далекие горы все оставались такими женеподвижными и призрачными, похожими на робкую и протяжную мелодию скрипичной струны. Пока еще нерешительно тянется задумчивая мелодия. Она как будто успокаивает, и как будто тревожит, и зовет куда-то. И ты весь отдаешься ожиданию того момента, когда могучесть оркестра обрушится на тебя многоголосой лавиной Как начало Девятой симфонии Бетховена. Откуда у гор такая власть над людьми?
Посреди озера упряжка внезапно остановилась. Данилов воткнул остол, короткую толстую палку, в снег между полозьев нарт, налег на нее плечом, и собаки, не в силах преодолеть торможение, встали. В снегу позади нарт осталась глубокая, до краев наполнившаяся тенью, борозда, будто канава, залитая синей водой. Я по инерции подкатил к нартам. Данилов поднялся, встал на затвердевший от ветров озерный снег, разминая ноги, как-то странно посмотрел на меня.
Пройдем туда, сказал он, кивая вперед, и, не оборачиваясь, зашагал по твердому снегу к горам.
Я скинул лыжи и пошел за ним. Мы прошагали мимо шарахнувшихся от нас собак и еще метров сто дальше. Я оглянулся на упряжку, собаки сидели, распустив по снегу хвосты, навострив ушки, и внимательно следили за нами. С каждым шагом и собаки и нарты как бы уменьшались в размерах. А горы впереди нас оставались все такими же. И вновь я подумал о том, как еще далеки горы.
Данилов остановился и повернулся ко мне. Солнце сияло за его спиной, и смуглое лицо его ровно, без теней, освещалось отблеском снега. Мне показалось, что оно было таким же неподвижно-непроницаемым, как и много дней назад, когда я стоял перед ним в протоке около баржи и спрашивал про мою Пургу. Тревожное чувство охватило меня. Зачем он увел подальше от собак?
Я хотел убивать тебя, сказал он совершенно спокойным тоном.
Смысл его слов не сразу дошел до меня, и я молча смотрел на него. Лицо его оставалось непроницаемым.
Что ты говоришь? спросил я, начав осознавать то, что он сказал.
Нас никто не слышит, даже собака сказал Данилов не обратив никакого внимания на мой вопрос. Самый глухой место, видишь, гора не близко и не далеко. Я хочу сказать тебе, чтобы ты знал правда. Я хотел убивать тебя около клуба, ночью. А попало Андрею, в темноте обознался.
Зачем ты это мне говоришь?
Хочу, чтобы ты знал правда. Ты, больше никто. Нас никто не слышит монотонно, как заклятие, повторил Данилов, нас никто не слышит
Так это ты чуть не убил Андрея? спросил я, не веря.
Нас никто не слышит повторил Данилов.
Но ведь я услышал, сказал я.
Ты никому не скажешь, в голосе его появились угрожающие нотки.
II
Я невольно скользнул взглядом по жемчужной нити гор позади парня, и на этот раз горы показались мне недостижимо далекими. Домчимся ли мы до них когда-нибудь?
Ты никому не скажешь, настойчивее и глуше повторил Данилов.
Я молчал. Повернулся и пошел к собакам. Данилов нагнал меня и, шагая сзади след в след, забормотал:
Тебе все равно не поверят Я ничего не говорил Ничего не говорил
Гнев охватил меня. Почему я молчу? Боюсь Данилова, боюсь его сумасбродств в этой дикой пустыне?..
Я круто повернулся.
Ты сам скажешь, крикнул я ему в лицо.
Нет! Данилов замотал головой.
Трус! Негодяй!.. в ярости крикнул я.
Нет! повторил он. В голосе его послышалась мольба. Нет! Мне тюрьма
Он вдруг опустился на снег, скрючился у моих ног и затих. Собаки вскочили и принялись визгливо лаять, вообразив что<го неладное.
Встань, властно сказал я. Собак пугаешь.
Данилов послушно поднялся, уронил руки, напоминая в своей кухлянке большого, похожего на человека, пингвина.
Мне тюрьма не поднимая головы, тихо сказал он.
Послушай, а зачем тебе понадобилось убивать меня? спросил я, поражаясь, что до сих пор не задал ему этого вопроса. Меня? Зачем?
Сам не знаю, сказал Данилов и простодушно взглянул на меня.
Пошел убивать человека, даже не зная, за что? негодуя, спросил я. Как же так?
Правда говорю: не знаю, за что Данилов беспомощно пожал плечами, отчего кухлянка встопорщилась и меховой капюшон наехал ему на глаза. Он поправил капюшон, высвобождая из меха свое лицо.
Как же так?
Пьяный сильно Сердился на тебя, что ты в газета напечатал, какой я был плохой, весь затон узнал. Пьяный был, плакал, Федор тоже пьяный был, тоже плакал Дальше, что было, не помню. Ночью прибежал в юрта к Федору, упал, совсем память потерял Другой день он спросил: «Кто убил человек?» Я сказал: «Зачем я вино пил?» А он сказал: «Я ничего не помню, я тоже пьяный был». Я сказал: «Теперь я все вспомнил Не выдай меня, тюрьма будет». Он сказал: «Ладна, не выдам»
Ну, хватит, и так все ясно. Ехать надо, время с тобой зря теряем, пошли. Зачем ты меня сюда привел, собаки все равно человеческую речь не понимают?
Собака чует, о чем люди говорит Стыдна сказал Данилов, и я вдруг понял, как неуместен, смешон был мой страх перед ним.
Мы зашагали к собакам, я впереди, Данилов сзади. Неожиданная мысль поразила меня.
Послушай сказал я и остановился. Данилов тоже остановился и с любопытством смотрел на меня. А почему уехал Федор?
Наталья его прогнал с готовностью сказал он.
А за что прогнала?
Данилов молчал. Опустил глаза и стоял передо мной, глядя под ноги. Я понял, что он знает и не хочет сказать.
И опять мчится упряжка, и горы серебрятся у самого горизонта, и звучит задумчивая, робкая мелодия, предвестница многоголосой лавины оркестра.
Солнца уже нет, алая заря у верхнего края переходит в янтарную желтизну, а еще вышев изумрудную глубину небосвода. Гор тоже нет, они погасли с уходом солнца и снова встанут с его появлением. Мороз жжет лицо все сильнее и сильнее, белая опушка давно уже легла на ворот мехового комбинезона. Собравшись в пружину, я переступаю с ноги на ногу и бессознательно повторяю одни и те же привязавшиеся ко мне слова: «Скорей, скорей, скорей!..»
Глубокой оглушающе-звездной ночью мы останавливаемся рядом с темной юртой на краю тайги.
Сто километр от юрта до юрта, говорит Данилов, прохаживаясь около нарт. Старик так говорил. Я тебе не оказал, думал, будешь бояться. Однако, доехали
Пока он отвязывает мешок с рыбой, псы валятся в снег, сворачиваются колечками и прикрывают носы пушистыми хвостами. Сто километров за день!..
И еще сто с лишним километров за следующий, третий, день. В сумерках мы катим по твердому, как мрамор, обдутому сумасшедшими горными ветрами снегу в русле Аркалы. Горы с темными пастями распадков отчетливыми громадами стоят на той стороне реки. Лагерь геологов располагается где-то на ближнем обрывистом берегу, мы чувствуем запах дыма, совсем рядом человеческое жилье. Блеснул огонек среди деревьев Каскады музыки гремят, рушатся, снова выстраиваются, уходят в неимоверную высоту, заключая в себе все оттенки человеческих чувств. Триста километров за три дня!..
Утром в рубленой избушке со мхом в пазах между бревен, сидя за столом, на который выложены образцы горных пород, мы слушаем геологов. В отряде все спокойно, больных нет. Легенда старика стала былью: разыскали уголь, да еще коксующийся, за зиму прошли штольню по пласту. Запасы могут быть значительными, есть и другие выходы угля в обрывах берега.
Данилов не выпускает из рук угловатый, отблескивающий вороненой сталью кусок. То поглядит на него против света, то украдкой лизнет, понюхает. Но уголь не прозрачен, безвкусен и не имеет запаха. Незаметно я слежу за ним. Ему хочется спрятать уголь в карман, но он кладет его на самодельный грубо сколоченный стол. Потом снова берет, разглядывает, проводит пальцем по темным граням.
Подаришь мне уголь? спрашивает он, обращаясь к начальнику отряда Горожанкину. Смуглое лицо Данилова еще более темнеет от румянца, он все-таки не спрятал угля украдкой, спросил, переборол себя.
Горожанкин крепок, сильная шея борца впаяна в ворот суконного кителя, густые пряди седых, свитых кольцами волос нависают над крутым лбом. Каждое слово он произносит напористо, пристукивая по столу кулаком, отчего невольно слушаешь его с удовольствием, пустого слова не скажет.
Возьми, возьми, говорит Горожанкин и мягко пристукивает по столу. Это, братец, твое богатство, якутский коксующийся уголек! Долго мы за ним охотились. Вот взять его будет трудно, дорога нужна, Аркала мелкая, не подплывешь.
Дорога будем мы строить! неожиданно говорит Данилов и так же, как Горожанкин, пристукивает по столу смуглым кулаком. Строить будем дорога, повторяет он, чтобы придать своим словам больше веса.
Ну уж дорогаэто действительно твое дело, говорит Горожанкин полушутя-полусерьезно. Наше дело, уголек искать, твое делодорогу строить
Данилов долго еще сидит рядом с нами, вслушиваясь в каждое слово Горожанкина и не отрывая взгляда от его лица. Никогда еще не видел я Данилова таким.
Отдохнув день, взяв образцы угля, мы пускаемся в обратный путь. Собаки бегут дружно, ровно. Теперь это настоящая упряжка. День стал ярче, солнце дольше не уходит за горизонт, зори пламеннее. А мороз к вечеру все так же жжет.
На равнине, откуда мы в первый раз увидели горы, Данилов останавливает упряжкупохоже, даже на том озере. Встает с нарт, подходит ко мне. Смотрит на меня долго, внимательно, хочет что-то сказать и, кажется, не решается. Узкие темные глаза его то совсем суживаются, то становятся шире, будто он задумывается на секунду, и опять суживаются. Кожа лица туго обтягивает скулы и впавшие за время поездки щеки.
Ты никому не говори, наконец произносит он. Не нада тебе ничего говорить. Тебе не поверят. Я сам скажу. Мне поверят.
Коля, говорю я негромко, боясь, что совсем разволнуюсь. Может, еще обойдется, ты же не убил Андрея, ранил только. Может, дадут условно.
Что такое условно? недоверчиво спрашивает Данилов.
В тюрьму сажать не будут
Наказать совсем не будут? Данилов смотрит на меня требовательно, строго, почти враждебно.
Скажут: еще раз плохо сделаешь, тогда посадим.
Нет Данилов качает головой, в меховом капюшоне ему неудобно, он скидывает капюшон назад, обнажая жесткие волосы. Ветер тревожит их. Нет, так мне не нада. Я виноват, пускай, однако, накажут. Мне нада наказать. Хочу, чтобы все то осталась позади. Впереди дорога строить. Горожанкин сказал, дорога нам строить, он геолог, он дорога не строит. Нам нада. Пусть накажут, потом будем строить
Ну что ты опять остановил упряжку? сердито, чтобы скрыть свои чувства, говорю я. Ну чего мы здесь торчим?
Я хотел тебе хорошо сказать, с обидой в голосе произносит Данилов. Помнишь, ты мне сказал: «Сам скажи» Я решил, сам пойду к следователь. Думал, ты обрадуешься, а ты опять сердишься. За что?..
Николай, послушай, говорю я, смущенно опуская глаза, нам надо скорее в затон. Надо уголь показать Кирющенко. Рябов в газете написал, что геологи ищут угольтолько пока ищут, понимаешь? Тот старик в юрте перепутал, решил, что уже нашли. А вышлои в самом деле нашли. Никто не знает, кроме нас с тобой. Надо в газете написать, чтобы все знали.
Нада, соглашается Данилов. Нада газета печатать, пусть узнают, газета все читают, газета всем нужен. Ты будешь писать, я буду машина крутить. Иван мне позволит машина крутить Он замолчал, потупившись. Помнишь, ты спрашивал, почему Наталья прогнала Федора? Помнишь, тот раз, на озере?..
Помню.
Наталья ему говорила: «Иди к следователь, скажи, кто ударил ножом, ты знаешь, скажи, что и ты виноват, вместе вино пили» Он сказал: «Не пойду» Тогда Наталья его прогнала, сказала: «Уходи, хочу с правда жить, с тобой не хочу». Федор ушел. Так была, Федор сам мне сказал, когда уезжал с Коноваленко. Я хотел идти к следователю, а Федор уже уехал. Я побоялся, не пошел, с тобой поехал.
Так вот в чем дело, вот чего не захотела сказать мне Наталья. Я молчал, пораженный тем, что услышал.
Данилов, видимо, решил, что я не верю ему, и повторил:
Так была, Федор мне сам сказал. Поехали, однако
III
В середине полыхающего дня мы ворвались в Абый и подкатили прямо к райкому комсомола, к двум слепившимся друг с другом просторным юртам. Я помнил, что позади них была яма с негодными потрескавшимися клыками мамонтов. Когда я приезжал сюда в первый раз, осенью, становиться на учет, эти клыки заворожили меня. На этот раз карманы моего комбинезона были набиты свертками с углем. Тоже пожадничал. Не так-то просто оказалось, стоя на лыжах, тащить на себе столько груза. Класть свертки на нарты я не решался, еще растеряются, мало ли что взбредет в темные собачьи головы.
На всякий случай мы привязали упряжку к забору и вошли в могильную темень юрты, сразу перестав видеть после изливающих необузданное пламя снегов. В сенях, в темноте нащупывая скобу двери, я ощутил, как горит обожженное солнцем лицо. Мы ввалились в комнату и остановились у порога, привыкая к неяркому свету, льющемуся из крохотных оконец. В дальнем углу сидел Семенов и молча смотрел на нас.
Здорово! хрипловато сказал я и негнущимися после лыж ногами зашагал к нему.
Здорова! копируя меня, сказал Данилов и пошел рядом.
Так вместе мы и подошли к столу секретаря райкома и остановились перед ним.
Ребята! вдруг воскликнул Семенов и живо поднялся. Да откуда вы? Не узнать вас, обгорели совсем
Он с силой тряс наши руки, хлопал нас по плечам, все лицо его так светилось, что я почувствовал себя дома, хотя до, затона нашим собачкам бежать еще часов пять.
Данилов сбросил назад капюшон, задрал тяжелую меховую полу кухлянки и вытащил из кармана кусок угля.
Бери, сказал он, протягивая уголь Семенову, мне не жалка. Бери! Геолог уголь нашел, покажи всем. В райком многа народа бывает, всем покажи.
Работники райкома окружили нас, кусок угля пошел по рукам, кто-то выронил его, уголь ударился о пол, рассыпался на мелкие остроугольные кусочки.
Ай, что сделал! воскликнул Данилов, зачем такой жадный?
Я вытащил один из моих свертков и выложил на стол несколько маслянисто-черных кусков.
Любуйтесь и забирайте себе.
Семенов лукаво глянул на меня и рассмеялся.
Осталось что Кирющенко показать?
Еле стою, усмехаясь, сказал я, везде насовал.
Да, это настоящее богатство. И твое и моенастоящее. Пошли ко мне, чаем напою. Устали вы.
Нельзя, Данилов решительно покачал головой, ехать нада, затон нада
Семенов пристально посмотрел на него.
Если надо, поезжайте, задерживать не буду.
В сенях Семенов остановил меня.
Спасибо, тихо сказал он.
После комнаты я мог различить в полумраке черты его лица. Он смотрел на меня строгими темными глазами, лишь белки мягко посверкивали.
За что? удивился я и его словам, и серьезности его лица.
За Данилова. Я начал, вы в затоне кончаете, я тогда так и не смог с ним поговорить
Я стоял подле Семенова и слушал повизгивание собак на улице. Данилов наводил там порядок. Не мог я сказать Семенову всего, не имел права
И ты не за спасибо, и мы тоже не для благодарности, сказал я, отводя глаза в сторону. Уж так получилось
Я же вижу сказал он.
Эх, Николай, не знаешь ты еще
Он пристально взглянул на меня, помолчал и решительно сказал:
Может быть, чего-то и не знаю. Так вы там в затоне лучше меня разберетесь, что делать.
В затон мы приехали поздно вечером. Улочка над протокой была пустынна, никто не видел, как мы подкатили к моей палатке. Данилов раздал собакам остатки мороженой рыбы. Мы дождались, когда они проглотили мерзлые куски, и распустили псов. Сначала они даже не поверили свободе, крутились около нас, толкались в колени своими носами, благодарили за еду. Но вот добродушный, хитрющий Тузик огляделся и со всех ног кинулся куда-то в темноту. Вслед за ним разбежались и остальные собаки.
Данилов постоял возле меня, глядя себе под ноги, и, не прощаясь, побрел к протоке. Хотел я его остановить, позвать к себе в палатку, и не смог, почувствовал, что он не примет ни жалости, ни просто сочувствия. Так я и остался один около палатки, под звездным небом.