Откуда я знал? оправдывался тот. Думал, люди меня встречают, охота был счастливый он протиснулся к следователю, который был здесь же и которого я прежде как-то не рассмотрел в группе людей на берегу Индигирки перед началом взрывных работ.
Это твой утка, сказал Данилов, с трудом сняв с себя тяжелую связку уток с отблескивающими перламутровой зеленью и синевой шейками и ярко желтевшими на солнце плоскими клювами, попытался надеть ее на следователя.
Тот, смеясь, отстранил его и переспросил:
Утка моя?
Твой, твой Данилов радостно закивал, бери, твой утка
Отдай их товарищу Луконину, пускай он поделит между взрывниками, сказал следователь. Он спас вместе с охотником и уток, пусть их и забирает.
Ладна, с готовностью согласился Данилов. Как ты сказал, так и будет. Он качнул связку птиц и с усилием перекинул через плечо Луконина.
Поделите, ребята, сказал Луконин и сбросил гирлянду уток с плеча на мягкую талую землю. Охотника не забудьте, и товарищу, он кивнул на следователя, тоже чтобы утятины досталось
Всем хватит, сказал кто-то в толпе, окружавшей Данилова, видать, потрудился Коля, со вчерашнего дня ушел в тайгу.
VII
Данилов отказался взять, свою долю, сказал, что неохота ему управляться с утками, обдирать перья и потрошить. Мы вместе пошли в поселок.
Следователь говорил, свидетель давай сказал Данилов. Я пошел тайга, уток стрелял, думалотдам многа уток, он забудет один свидетель Данилов горестно покачал головой.
Да что ты, Коля, что ты говоришь?! воскликнул я.
Совсем глупый стал сказал Данилов, все так же покачивая головой, совсем глупый Я сам теперь понимал, нужен свидетель. Кулаком он потер глаза, размазывая по лицу слезы. Я никого не хотел убивать.
Он шел подле меня, давясь глухими рыданиями. И тяжко и страшно мне стало.
Я поговорю с Натальей сказал я.
Не хочу, Данилов покачал головой, ей плоха будет
Чего же ты хочешь?
Не знаю Совсем, как малый дите стал
Было еще раннее утро, тонкий ледок розовел в тени на лужах, прохладой тянуло из тайги, где меж кочек прятался слежавшийся грязный снег. Рябов все еще находился в больнице, хотя совсем поправился, врачи требовали не выходить на холод три недели, так полагалось после воспаления легких. В редакции я по-прежнему работал один и поспешил теперь к себе готовить материал в очередной номер.
Я сидел за правкой заметок, а мысли о Данилове не давали покоя. И вдруг я понял, что не смогу спокойно работать, пока вся эта история со свидетелем не распутается. Надо что-то делать, как-то уговорить Наталью, дальше тянуть нельзя. Самому мне просить ее не хотелось, особенно после неудачной попытки Рябова в больнице затеять разговор о Федоре. Как бы совсем не испортить дела, меня она почему-то терпеть не могла. И тут у меня возникла идея попросить Машу. Я довел до конца правку очередной заметки и отправился разыскивать девушку.
Конторка Гриня, где теперь жили Наталья и Маша, неузнаваемо преобразилась. На окошечке светилась пронизанная солнцем марлевая занавеска, в углу стоял деревянный топчан, застеленный ослепительным пикейным покрывалом, над ним на стене была прибита оленья шкура с густой шерстью, от одного вида которой комнатка становилась уютнее. На табуретке за столиком сидел Гринь, не в шинели, как обычно, а во флотском кителе. Перед ним на лавке разместились трое возчиков, также без верхней одежды, слушали его наказ.
Так что, Никифор, говорил Гринь, тебе дров возить весь день на бровку против «Двадцатки», пары поднимать, навигация для насперво-наперво, сам понимать должен.
Никифор, краснолицый детина с выцветшими глазами и ворохом русых волос, согласно кивал. Увидев меня, он отодвинулся, уступая краешек скамьи и продолжая внимательно слушать Гриня, объяснявшего, где брать метровые кругляки для подвоза к пароходам. Гринь одними глазами поздоровался со мной и продолжал свой инструктаж, выдерживая солидность начальника. Не любил он, когда мешали его разглагольствованиям.
Ни Натальи, ни Маши здесь не было. И тут я вспомнил, что их и не могло быть, Гринь объяснял же, что с утра обе уходят на работу, а он в их отсутствие проводит деловые совещания.
Наконец возчики были отпущены. Гринь сидел, склонив голову и глядя на свои сильные руки с набухшими венами, просвечивающими сквозь светлую кожу. Вены особенно выделялись в голубом пламени, ломившемся в оконце.
Ребеночек у радистки народится, сказал Гринь, Федоров Знаете вы про то, Маша сказала
Подняв голову, он посмотрел на меня своими чистыми светлыми глазами. Встал, поднял с лавки шинель, натянул ее на себя, напялил ушанку.
Придут они скоро, на обед, сказал он, останавливаясь передо мной. Маша из общежитий, радистка из больницы, Рябов, говорят, совсем поправился, хлопот ей поменьше стало. Сейчас придут, уходить надо.
Мы вышли на ослепляющий свет. Солнце сильно пригревало, грязный снег у конбазы почти весь стаял.
Гринь остановился и неожиданно сказал:
Да что перед вами, извиняюсь, таиться Давно приглянулась мне Маша. Слова ей не мог сказать. И сейчас тоже: приду, когда она ушла, уйду, когда еще не вернулась Не время с ей об том Может, сама когда догадается Гринь улыбнулся одними глазами. Слушается меня, как отца, вижу, верит мне. Пускай сама поймет, тогда, может, скажу. Гринь одернул шинель, поправил ушанку. Вот вам сказал и малость полегчало
Он стоял, раздумывая над чем-то и, сказав: «Бывайте», пошел к складам.
Показалась Маша в телогрейке и легкой ситцевой юбке, совсем не для ранней весны наряд. Шла она с ведром в руке, из которого торчал тальниковый веник. Заметив меня, Маша отвернулась и заторопилась пройти мимо.
Подожди, крикнул я.
Она остановилась, озорно помахивая ведерком и искоса поглядывая в мою сторону.
Чего тебе? спросила она.
Пойдем в дом, чего же посреди улицы
В комнатке ловким движением плеч Маша сбросила телогрейку, слегка откинув голову, стянула с нее платок, обеими руками пригладила волосы. Я оглядел светлую комнатку, неловко стало оставаться в верхней одежде. Ворочая плечами, еле-еле освободился от телогрейки, снял ушанку.
Садись, пригласила она.
Мы присели друг против друга. Я понял, чего она ждет от меня: известий о Федоре. Широкие брови Маши сомкнулись у переносья, темные густые ресницы вздрагивали, взгляд стал тревожным и холодным.
Зачем ты пришел? спросила она.
Уговори Наталью пойти к следователю и сказать правду о Данилове и о Федоре Я передохнул, выпалив все это на одном дыхании. Она видела, как Федор и Николай пили вино до беспамятства. Она одна, больше никто не знает.
Маша медленно поднялась, отступила к оконцу, широкие ноздри ее трепетали, она не спускала с меня горячего взгляда.
Так вот зачем ты пришел?! прошипела она. Вот зачем Она не договорила, дыхание ее перехватило, голос иссяк. Она стояла, вытянув шею, и судорожно глотала воздух, которого ей не хватало. Вы хотите, чтобы Наталья сама Федю в тюрьму. Как ты посмел сюда прийти? Как ты посмел?.. Чтоб она сама Федю?..
Она упала на пастель, уткнулась головой в подушку и навзрыд заплакала. Я готов был теперь вытерпеть все: несправедливые обвинения, обиду, гнев, слезы Ради Николая.
Колю могут посадить в тюрьму сказал я.
Она поднялась, слезы еще бежали из ее совсем сузившихся глаз, но она уже не плакала, злоба душила ее, она кусала свои губы, точно они были виноваты в ее слабости.
А Наталью тебе не жалко? воскликнула она. Кто тебе сказал, что она видела? Ну кто? Не было ничего. Не было!
Она подскочила ко мне и, неумело замахиваясь, стала ударять меня по голове, в грудь, не разбирая куда. Ей самой было больно, временами она вскрикивала и встряхивала рукой. Я стоял, не защищаясь.
Убирайся! закричала она. Ну что ты стоишь?
Она схватила с лавки мою стеганку и шапку и обеими руками запустила в меня, я едва успел подхватить одежду. Тут же в меня полетела подушка, потом скомканное покрывало, простыни, она рванула со стены оленью шкуру.
Я не выдержал.
Дура! с чувством сказал я.
Едва я выскочил из комнатки, как изнутри послышался увесистый удар в дверьбух! Маша проводила меня табуреткой. В темных сенях, отдуваясь, я напялил на себя стеганку и ушанку, вышел на божий свет и, посрамленный, отправился обратно в редакцию.
К концу дня дверь редакционной комнатки приоткрылась, в коридоре стояла Наталья в Федоровой телогрейке, в платке и жестами звала меня выйти
На минуточку сказала она в коридоре, не сердись, я по делу
Лицо ее осунулось, глаза отсвечивали странным, тревожным блеском.
Маша мне рассказала Я была у следователя, сказала про Колю и про Федора, быстро проговорила Наталья. Следователь сказал, теперь скоро суд будет, еще до навигации. Судья уже приехал
Она помолчала, ожидая, что я скажу. Я ничего не говорил.
Ты понял? спросила она. Я была у следователя, сказала правду. Иначе я не могла, Федя простит меня. Он знает, что я не могу обманывать
Она быстро пошла по коридору, у двери оглянулась, внимательно помотрела на меня. И вдруг вернулась.
Ты что-нибудь знаешь о Феде? спросила она.
Нет, ничего, я покачал головой.
Наталья стремительно выбежала, дверь с шумом захлопнулась за ней.
Я разыскал Данилова на «Индигирке», спросил, знает ли он, что Наталья была у следователя.
Знаю, однако, он как-то безучастно кивнул. Следователь сейчас вызывал, сказал: «Прочти, что она написала, правда ли?» Я прочел, сказал: «Все, как была, верна» Он сказал: «А ты понял, что написано?» Я сказал: «Все понял». Он сказал: «Хорошо, иди работай» Я пошел.
На прощанье Данилов выложил:
Луконин сказал: «Хочешь у меня на «Индигирке» помощником штурвального плавать?» Я сказал: «Хочу»
Он помолчал и спросил:
Что будет с Наталья?..
VIII
Жизнь в поселке как-то разом и круто переменилась. Баржи и пароходы непривычно возвышались совсем рядом с палатками и домнами. Вода до краев заполнила протоку, и крутые тропки, зимой сбегавшие к вмерзшим в лед судам, остались под водой. Озабоченными стали лица людей и торопливее их шаг, все то, что совсем недавно волновало их, ушло куда-то и почти не вспоминалось, начались разговоры о том, что брать с собой в каюты и что оставлять «на берегу». Гринь носился с накладными: выписывал продовольствие командам судов на время плавания. Кирющенко принимал претензии недовольных назначением не на то судно, куда хотелось. Мы, редакционные работники, были заняты демонтажом печатной машины и упаковкой шрифтов для погрузки на деревянную баржу. Рябов несмело ходил среди ящиков, помогая нам с Иваном, осунувшийся, бледный, по-прежнему небритый, с каким-то посветлевшим, прозрачным взглядом после изнурительной, но уже отпустившей болезни Одним словом, началась жизнь беспокойная, полная забот с утра и до самой цветной ночи с незаходящим солнцем и несмолкаемым гомоном перелетной птицы. В отдалении, за Индигиркой, раскинув крылья-паруса, садились на песчаную косу лебеди. Таинственно и лениво курлыкали в небе, пролетая неровным, растянувшимся углом, усталые за долгий перелет журавли, будоражили людей, заставляя их бросать работу и стоять, задрав к небу головы. Над самыми домами поселка со свистом вспарывали горевшее ночное небо стайки уток.
И в души людей закрадывалась затаенная радость
Однажды утром вышел я из своей палатки, и десятка шагов не сделал, остановился, прислушиваясь к странному шуму. Будто проходил в отдалении нескончаемый товарный состав. Глухой однообразный рокот доносился со стороны устья протоки.
Что это?.. охваченный невольным волнением, спросил я у проходившего мимо Луконина.
Река, должно, тронулась, равнодушно сказал он и пошагал дальше, не проявив ни малейшего интереса к событию, которого недавно мы все ждали в общей тревоге.
А я повернул вдоль берега к Индигирке. Непривычно было после сугробов и замороженных снежных тропок ощущать под ногами податливую талую землю и мягко пружинившие кочки, поросшие буроватыми мхами и отблескивающими кустиками брусники. Оливково-серая штриховка тонких безлистых ветвей тальника загораживала от глаз реку, но ровный шум ледохода стал явственнее, повеяло прохладой и огуречным запахом свежести, и дышать сразу стало и легко, и привольно. Проломившись сквозь заросли тальника, я увидел реку. Вся она, сколько хватал глаз, была забита живым серебрившимся ледяным крошевом. Лед шел сплошным потоком, скорее напоминая громадный ледопад в горах, чем реку; воды среди торосов не было видно совершенно. Устье протоки закупорили обломки ледяных полей и отгородили протоку от Индигирки плотным валом. Река стала необыкновенно широкой. На том берегу светлая полоса льда проходила подле самой тайги, стоявшей так далеко, что отдельные деревья рассмотреть было невозможно. У моих ног стала медленно вылезать на берег изъеденная водой, металлически отблескивающая гранями льдина метров, двух толщиной, скорее похожая на обломок айсберга. Одним своим углом она медленно и неуклонно поднималась по склону берега. Тальник без всякого видимого сопротивления под ее напором ложился наземь. Льдина вползла на поверженные стволы, как-то странно повернулась на одном месте и застыла в неподвижности. Ледовый поток полез через ее лежавший в воде край. Ледяные башни громоздились одна на другую, откуда-то из-под льда выперло одним концом ствол дерева с разлапистыми корнями. Дерево все поднималось и поднималось корнями вверх и прошло мимо, поставленное на дыбы. Место, где прежде стояла баржа, совершенно нельзя было определить, но мне показалось, что в разлившейся реке она была бы далеко от берега среди ледяных торосов.
Я прошел еще дальше за мысок, почти весь утонувший в белом серебре ледяного крошева, и неожиданно увидел стоявшего поодаль на берегу человека. На нем была телогрейка, сапоги и оставшаяся еще от зимы ушанка. Мне не хотелось мешать и делить с кем-то одиночество; я начал осторожно отступать. Человек заметил меня боковым зрением и обернулся. Рябов! Он успел сбрить вершковую щетину, но темные пятна прораставшей бороды определились на его щеках.
Красотища! воскликнул он без малейшего недовольства в голосе. Вот уж где полной грудью дышится!
Нечего делать, я приблизился.
Мы долго молча стояли друг подле друга, словно загипнотизированные торжественным движением ледового потока
Через день-два на пароходах начали поднимать пары, драили палубы, подкрашивали кое-где обшарпанные по случайности углы и двери палубных надстроек, захватанные леера на трапах и мостиках. Матросы, кочегары, масленщики, механики, шкиперы перебирались на суда, несли с берега постели, белье, а кто книги, тетради и цветы в консервных банках, обернутых газетой.
На деревянную баржу, где мы в шкиперской рубке устанавливали типографскую машину, явился Гринь. Увел меня из рубки на палубу и шепотом сказал:.
Федор объявился Ободранный, исхудалый, смотреть, извиняюсь, страшно. У меня живет.
Давно? спросил я, испытывая неприятное, холодящее сердце, чувство тревоги.
Ночью пришел, прямо ко мне Что ты будешь делать!.. Гринь сокрушенно покачал головой.
Говорили вы с ним, зачем он пришел?
Говорил. Молчит Только просил позвать Данилова.
Стояли мы с Гринем у бревенчатой свежевыкрашенной желтой охрой стенки рубки и молчали. Я спросил, известно ли Федору о признании Данилова и Натальи, о предстоящем суде? Гринь не знал, сам Федору ничего не говорил.
Пойду-ка вместе с Даниловым, сказал я, мало ли
Данилова я нашел на ошвартованной у берега «Индигирке», подкрашивал штурвальную рубку. Я объяснил, с каким делом, пришел. Он остановил кисть, долго старательно тер руки тряпьем, наверное, хотел освоиться с неожиданным известием. Вскинул на меня глаза с синеватыми белками и спокойно сказал:
Давай, пойдем
Федор стал и впрямь неузнаваем: темные от загара щеки ввалились, глаза смотрели с каким-то нездоровым блеском, губы потрескались. Мы с Даниловым остановились у двери, поздоровались. Федор сухо ответил на приветствие.
Знаю я все сказал он. По дороге в Якутск прослышал, вернулся. Не одному Данилову отвечать, на мне тоже вина есть. Был у судьи, написал заявление. Не держу зла, Коля, сколько же можно Он не договорил.