Путь на Индигирку - Сергей Николаевич Болдырев 6 стр.


Я протискивался среди тонких упругих ветвей тальниковых кустов, пробивая дорогу шедшим сзади девушкам. Вдруг странный аромат вновь окутал меня. Я невольно остановился, оглядываясь и не находя того, что искал. Сзади на меня налетела Маша.

 Что ты?..  воскликнула она раздраженно.  Чего ты смотришь по сторонам?

 Откуда духи?..  спросил я.  Какие-нибудь цветы? Где они?

 Какие еще цветы?..  тем же недовольным тоном произнесла Маша.  Ты все время что-то выдумываешь.

Я глубоко вобрал воздух.

 Разве ты не чувствуешь запаха?  спросил я.

Наталья, все время молчавшая, негромко воскликнула:

 В самом деле Как духи

Маша тихо засмеялась, я никак не мог привыкнуть к неожиданным сменам ее настроения, и с недоверием смотрел на нее.

 Да,  сказала она,  теперь я поняла.  Она перестала смеяться и живо оглядывалась вокруг.  Тальник пахнет. Осенью, когда вянут листья, или когда ветви нарублены, чтобы плести корзины В первый раз я узнала это девочкой, весной отец нарубил тальника для корзин и принес в юрту  Маша нахмурилась и, прислонившись плечом к упругому тонкому стволу тальника, слегка покачивалась, налегая на него всем своим некрупным, легким телом.

 Что ты?..  спросила Наталья и протиснулась между ветвей тальника к подруге.

 Это все бабушка Катя  сказала Маша.  Наговорила нам. Я опять вспомнила Иду и все думаю, думаю И этот запах тальника сначала я даже не поняла Мы жили недалеко от бабушки Кати, два дня на оленях. Мне и сестре было совсем мало лет, мама умерла, отец заболел и не мог охотиться. Тогда он стал плести корзины из тальника на продажу, а нас отвез в интернат. Разве мы сами от него ушли? Ему было трудно, он нас отвез А потом он умер, и мы остались одни Вот, видите, куча ветвей, наверное, бабушка Катя нарубила для корзин  Маша кивнула в сторону груды ветвей с потемневшими, свернувшимися в кулачки листьями, сложенных в засохшей траве.

Она вдруг оттолкнулась от тальникового стволика и побежала в сторону пароходов, ловко проскальзывая меж кустов. Наталья безмолвно смотрела ей вслед. Лицо ее было бледно, губы плотно сжаты. Я пошел к груде сучьев, с силой расталкивая плечами тальниковые кусты, присел, понюхал увядшие листочки. От них исходил лишь сыроватый запах прели. Но стоило подняться во весь рост, как я опять ощутил тонкий аромат, исходивший от всей груды сразу. Наталья подошла ко мне, тоже присела и приблизила лицо к пожухлым листьям на срубленных ветвях. Тоже поднялась. Мы стояли, полузакрыв глаза и вдыхая аромат увядшего тальника.

Совсем близко оглушающе грохнул выстрел. Просвистела пуля или заряд крупной дроби, мне показалось, над самой моей головой. За деревьями послышался треск ломаемых ветвей, кто-то быстро уходил в глубину тайги. Я хотел кинуться вслед стрелявшему, меня охватил не страх, а гнев, таким подлым показался мне этот выстрел, когда мы спокойно стояли среди тальника. Наталья стремительно загородила мне дорогу.

 Не надо!  воскликнула она.  Это  она запнулась, ища подходящего слова,  это шутка,  пробормотала она.

 Шутка!  воскликнул я.  Так можно убить человека.

 Никто не собирался тебя убивать,  слишком горячо сказала Наталья,  я стояла рядом, в меня могли попасть так же, как и в тебя Просто пошутили, пуля прошла высоко, только кажется, что она просвистела рядом.

Мы постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам по сухим сучьям.

 Иди,  сказал я, пропуская Наталью вперед.

Она прошла мимо, опустив голову и не глядя на меня. Когда мы были уже рядом с поляной, на которой стояла поленница, Наталья остановилась.

 Я прошу тебя никому не говорить об этом  сказала она.  Можешь ты исполнить мою просьбу?

 Хорошо,  помолчав, сказал я.  Ты знаешь, кто стрелял?

 Знаю,  сказала Наталья, опуская глаза.

Я стоял молча перед ней, думая о том, что и я тоже знаю: Федор.

 Это подлость,  сказал я.

Наталья подняла глаза, лицо ее стало отчужденным и холодным. Она медленно, отчетливо проговорила:

 Людей судить легче, чем самого себя  Она прямо и строго смотрела на меня, не отводя взгляда, я не выдержал и отвернулся, посмотрел туда, где за деревьями двигались нагруженные дровами мои товарищи.

 Прости,  сказал я,  может быть, я чего-то не понимаю

Я зашагал дальше, не оглядываясь. Первым, кто повстречался мне у парохода, был Коноваленко. Он тяжело топал меж пней и кочек в одной рубахе навыпуск, с деревянным станком-понягой за плечами, нагруженный выше головы кругляками с красной корой.

 Сейчас и я  торопливо, словно извиняясь, сказал я ему, когда он проходил мимо.

 Да мы сами погрузим, стоит ли вам мараться,  добродушно ответил он.

Не слушая его, я побежал по сходням на пароход надеть стеганку и взять понягу.

Метровые чурбаки укладывали на доску с лямками для плеч и поперечной приступкой, на которую, собственно, и наваливались поленья стенкой выше головы. За первым «возом» подошел я к боцману Луконину. Тот принялся кидать поленья на мой станок, как на телегу, без малейшей осторожности и сожаленья.

Часа через два трюм был забит чурбаками; те, что не поместились, уложили на корме под буксирными арками. «Индигирка» отвалила от берега и тронулась вверх по реке.

Я поднялся в рулевую рубку. Мне хотелось постоять рядом с Лукониным просто так, без всяких разговоров.

Впереди показались длинные песчаные косы. Луконин в раструб мегафона позвал:

 Вахтенный!

На бак вышел Федор, вопросительно посмотрел на Луконина. Тот в мегафон сказал:

 Возьми наметку, промеряй.

Федор проворно схватил лежавший вдоль борта шест, размеченный белыми и черными полосами, и, пронзая им воду, наметывая, стал выкрикивать глубины фарватера.

Я вышел из рубки и спустился с мостика на бак. Федор, занятый своим делом, не обращал на меня никакого внимания. Окончив по взмаху руки Луконина промеры, матрос уложил шест на место, но с бака не уходил. Мы стояли друг подле друга. Он смотрел на меня холодными, как металл, глазами и ничего не говорил. Молчал и я.

На другой день опять поднялся я в рубку к Луконину, хотел спросить о Федоречто за человек?

У штурвала стоял Данилов. Лицо у него было напряженным, глаза смотрели на реку пристально, не отрываясь. Мне подумалось, что вот так он, наверное, следит за диким оленем, выбирая момент для выстрела. Луконин стоял рядом с ним и спокойно смотрел на разводы и вспучины по воде, временами говоря, куда следует повернуть колесо штурвала. Иной раз Данилов сам поворачивал штурвал, при этом взглядывал на своего учителя и вопросительно произносил одно лишь слово: «Ладна?» Луконин молча кивал, а если покачивал головой, Данилов поспешно поворачивал колесо обратно.

Я спросил, каковы успехи ученика.

 Дак желание естьвыучится. Всяко ученье желания требует Возьми Федора, дружки они,  Луконин кивнул на Данилова,  звал я и того к штурвалу, не схотел. Мне, говорит, не век по пароходам мыкаться Зыркнул глазищами и ушел.

 Что он за человек, Федор?  как бы между прочим спросил я.

 Отчаянный,  сказал Луконин,  видал, в трюме три мешка схотел взять? И взял бы, может, сорвал бы себе живот, а взял бы. Дак я думаю, зачнется драканожом пырнет, не остережется за ради себя и не подумает, что в тюрьму пойдет. От него всего жди. А кто таков, откольне знаю, мне не докладывал.  Луконин повернул ко мне свое с глубокими складками около губ лицо.  Заведено у нас так: откель пришел, что за душой, ничего такого не услышишь. Работает исправно, горба не жалееттем и хорош. Бывает, знаешь, за спиртом раскудахчутся, выложат все, как на духу  Луконин простодушно добавил:Дак я с Федором не пил

X

Несколько дней поднимались мы по Индигирке. Ни поселков, ни юрт на берегах больше не было. Как-то утром вышел я на палубу и ахнул: берега стали белыми от снега, на ветвях деревьев лежали пушистые, как вата, снежные комья, по черной воде плыли ошметки то ли льда, то ли мокрого снега. Зима в начале сентября!

 Хорошо вовремя с низу ушли,  сказал Луконин, повстречав меня на палубе.  Еще немного, и заморозили бы суда в плесе. Думаете, нас кто пожалел бы? Самим пришлось бы судоремонт вести далеко от затона, а по весне спасать баржи и пароходы от ледохода. Один раз было у нас такое. Ничего, обошлось

Через день мы подходили к затону. Индигирка в этом местевосемьсот с чем-то километров от устьяделилась на три рукава. Два были образованы островом посреди плеса. Третий рукав представлял собой узкую длинную протоку, отрезавшую от берега изрядную краюху суши и скорее похожую на таежную речку. В этой-то протоке, совершенно изолированной от основного русла реки, и располагался затон. В глубине тайги на высоком берегу протоки виднелись какие-то строения.

Было свежо. Небо, обернутое длинными лентами облаков, казалось темнее заснеженного берега. Тайга, теперь лишенная хвои, была неприютной и холодной. Пароходы с баржами толпились около устья протоки, слышались гудки, команды в мегафон, между судами сновали катера с белыми, как льдины, валами пены у форштевней

Все, кто был занят на вахтах, высыпали на палубу. Радостное настроение моих товарищей невольно передалось и мне. У самого борта стояла радистка. Меня поразило выражение лица Натальи: в нем было и ожидание чего-то светлого, и что-то тревожное.

Пароходы поодиночке втягивали речные баржи в узкое и обмелевшее устье протоки. Но с пятисоттонной, глубоко сидящей морской рейдовой баржей ничего не могли поделать. Осенью уровень воды в Индигирке, как мне объяснил Коноваленко, сильно понижался, прекращалось таяние вечной мерзлоты по берегам, а дождей в этих местах идет мало. Плоскодонные пароходы и речные баржи и те проходили «впритирку», поскребывая по дну в самом устье обмелевшей протоки,  дальше было уже глубже. Пришлось отвести пятисоттонную баржу от устья и поставить у берега в главном русле реки. Из затона приплыл на катере к злополучной барже начальник эксплуатации Василий Иванович Стариков, молодой, спокойный человек в штатском, ладно сидевшем на нем пальто, в обычных ботинках и калошах, что никак не вязалось с нашей форменной одеждой и сапогами. Стариков поднялся на «Индигирку», которой были поручены заботы о барже, мельком взглянул на нас, кивнул в ответ на наши приветствия и больше уже ни на кого не обращал внимания, весь поглощенный происшествием с «пятисоттонкой». Он проверил осадку баржи, спустился в трюм, оглядел грузымешки, тюки, огромный ящик с печатной машиной для нашей типографии, какие-то механизмы,  молча покачал головой и, поднявшись на палубу, остановился в раздумье. Лицо у него было крупное, с выдающимися челюстями и широкими губами, от холодного ветра покрывшееся кирпичного цвета пятнами, будто неровно растертое грубым полотенцем.

 Доигрались!  негромко, ни к кому не обращаясь, сказал он.  Бросили баржи в плесе Пришли бы на два дня раньше, вода еще держалась

Столпившиеся вокруг него речники «Индигирки» помалкивали. Молчал и Васильев, приплывший вместе со, Стариковым на катере и сейчас хмуро смотревший на холодную сизую воду за бортом.

 Попробуем еще дернуть,  сказал онможет, протащим

 Что же пробовать!  Стариков горько усмехнулся.  Гак сорвать, пароход повредить. Вон, видно, насколько она сидит,  он кивнул на борт.  И глубину устья мы уже раз десять промеряли. Одно остается: перевалить на берег все грузы из трюмов, на санях перевезти в склады. А весной до ледохода вдернуть ее в протоку, чтобы не переломало ледяными полями. Лед два метра толщиной, шутка ли

 Может, пустую протащим?  не очень уверенно спросил Васильев.

 Вода упадет, пока разгружать будем, вдобавок и пароход здесь останется, не пройдет в устье,  сказал Стариков.

 Я ответственность за пароход на себя возьму,  сказал Васильев,  рисковать так рисковать Расписку напишу.

Ваша расписка воды не прибавит,  сумрачно сказал Стариков,  а ответственности и я не боюсь

Васильев помолчал, видимо убежденный логикой Старикова, и каким-то просительным тоном сказал:

 А катером?

Катером можно,  Стариков кивнул,  попробуем, терять нам нечего, катер по самому фарватеру всегда проскочит. Только сил у него не хватит по грунту ее протащить.

Так и не побывав в поселке затона, мы опятьтретий раз в последние дни!  принялись за мешки и ящики. К барже собралось все мужское население поселка. Работали грузчиками вместе с членами команд и Кирющенко, и Васильев, и Стариков, молчаливый, сдержанный, мой редактор, и бухгалтеры, и геологи Ни о какой двойной оплате и речи на этот раз не было, всем стало ясно, что положение угрожающее, никто никого не упрекал, не агитировал. Измазанные, с разгоряченными лицами, сваливали мы с плеч на берегу очередной ящик или мешок, бегом возвращались в трюм и с новым грузом в меру своих сил спешили к штабелям. Никогда в жизни я так не уставал и никогда в жизни так не радовался общему дружному труду. На этот раз нас увлекал не спортивный азарт, не похвальба друг перед другом. Каждый понимал, что работа наша необходима, неизбежна, не выполнив ее, никто не смог бы спокойно жить

В темноте катер развез нас по пароходам, прорвавшимся в протоку. После ужина мы разошлись по каютам и повалились на койки, не раздеваясь, чтобы чуть свет, по гудкам пароходов, подняться с ломотой в плечах и ногах и опять приняться за работу. К концу второго дня на берегу выросла гора грузов, и только тогда я стал зрительно и, так сказать, физически ощущать, что значит пятьсот тонн! Эти пятьсот тонн и еще примерно такие же грузы, покоившиеся в других баржах, должны были кормить, одевать, снабжать охотничьими боеприпасами и оружием, инструментом, посудой в течение целого года жителей края, прилегающего к Индигирке, по территории превышающего несколько государств Западной Европы. Но еще и речников затона и геологов, работавших где-то в верховьях реки Думаю, что в эти два дня никто из нас не вспоминал о том, зачем он забрался в такую далищу и что будет делать вскоре. По крайней мере, все это время мне и в голову не приходило, что надо править заметки и выпускать газету, что кто-то стрелял над моей головой, и что на свете есть Наталья с ее непонятными переживаниями и в чем-то укоряющая себя бабушка Катя, и с горечью вспоминающая своих родителей Маша Мы все как бы слились в один организм, в один характер, в одно устремление

Вечером в трюме остался лишь семисоткилограммовый ящик с нашей печатной машиной. Мы никак не могли вытащить этот тяжеловес по трапам. Под ним ломались ступени, и ящик соскальзывал обратно, грозя продавить своими углами трещавшую под ним елань и подмять толкавших его снизу людей.

 Чертяка!  в сердцах воскликнул наконец Васильев.  Семьсот килограммовэто не груз для такой дуры, попробуем ее вдернуть в протоку вместе с ящиком

 Попробоватьпопробуем, но ящик так или иначе надо вынести,  хмуро сказал Стариков.  С грузом выкалывать баржу из льдачто здесь, что в протокене дам. Опорожнить надо посудину

 Опорожним,  сказал Луконин, ладонью сдвигая вверх ушанку и вытирая пот со лба.  Никуда он не денется Не такие еще тяжеловесы поднимали, пароходы без всяких кранов на городки ставим, а то подумаешьполтонны с лишком

 Дурости в нем, как у живого!  сказал Стариков, фамильярно похлопывая ящик ладонью.  Никогда не думал, что печатная машина такая тяжелая. Мы еще с ней горюшка хватим

Мы вышли из трюма. На катер завели буксир, суденышко развернулось, вывело огромную по сравнению с ним баржу на фарватер и устремилось в протоку. Даже разгруженная баржа застряла в устье у песчаной косы. Катер едва сволок ее с мели обратно и отбуксировал на прежнее место у берега в главном русле реки.

Васильев крепко выругался, окинул нас свирепым взглядом, точно во всем были виноваты мы, и сказал:

 Черт с ней, пусть стоит здесь до весны

 Хорошенькое делочерт с ней  пробормотал Стариков,  вот где она у меня будет всю зиму,  он стукнул себя кулаком по шее.  Пошли ящик вытаскивать.

 Да что ты, Василий Иванович, дался тебе этот ящик,  воскликнул Васильев.  Посмотри, какую гору на берег навалили. Кто бы мог подуматьпятьсот тонн за два дня нашим составом А тыящик! Всякое настроение пропало, успеем еще. Работать без отдыха хорошо, когда «на-ура», а это что

 А я вас не неволю, вы начальник пароходства, у вас свои дела, а у начальника эксплуатации свои,  спокойно сказал Стариков.  Это не просто ящик, это печатная машина для типографии.

Кирющенко, стоя в сторонке, прикрыл ухо воротом телогрейки от знобящего ветерка, дувшего сверху по реке и рябившего отсвечивающую вороненой сталью воду. Он поглядывал то на одного, то на другого и хранил молчание.

Назад Дальше