Здесь собирались люди, нетерпеливо ожидающие последних известий. Клавдия заприметила старуху, странно согнутую в пояснице, и молодую синеглазую женщину в выцветшем берете. Каждое утро сюда приходили еще длинноногий школьник с блокнотом и высокий старик в широкополой шляпе. Этот старик особенно запомнился Клавдии, потому что он всегда охотно по-своему дополнял и разъяснял последние известия. Он слушал радио со степенной важностью. Старуха склоняла голову набок, как больная птица. Школьник старательно записывал названия городов.
Известия шли плохие, были уже объявлены Бобруйское, Новоград-Волынское и Могилевское направления. Немцы рвались к Днепру. Красная Армия отступала в непрерывных кровопролитных сражениях
С каждым днем все тревожнее и молчаливее становилась маленькая толпа у хриплого репродуктора.
Густой, очень знакомый голос диктора, еще так недавно мирно произносивший: «Внимание, говорит Москва», звучал теперь с особенной сдержанностью. После известий, случалось, передавали духовую музыку, тогда в тишине маленькой пустынной площади величественно и грозно звучали трубы и литавры оркестра.
В один из томительно тихих и знойных дней было объявлено Смоленское направление. Война, значит, стремительно шла сюда, на восток. Вероятно, поэтому толпа, стоявшая у репродуктора, вся, до единого человека, с требовательным ожиданием обернулась к высокому старику. Но старик не успел ничего объяснить, потому что тут же, вслед за известием о Смоленске, диктор стал оповещать весь мир о неизвестном советском мальчике, которого под Минском закололи штыком на глазах у матери.
Это, кажется, было первое сообщение Советского Информбюро об издевательствах гитлеровцев над мирным русским населением. Клавдия силилась представить, какое лицо было у немца, заколовшего мальчика, и что стало с матерью, но только тряслась от ужаса и гнева.
Закончились известия, объявили следующую передачу. Никто, однако, не сдвинулся с места.
Значит, ждать нам гостей? сказал Диомид Яковлевич, с испугом посмотрев на высокого старика.
Старик ничего не ответил, Клавдия услышала только его тяжелое дыхание.
Да ведь во всякой войне города и села в плен отходили, внятно сказала горбатая старуха, поднимая желтое, морщинистое лицо.
Раньше так было, а теперь, видишь вот, убивают, хмуро проговорила женщина в беретике.
Она стояла в профиль к Клавдии, и та вдруг заметила какую-то диковатую неподвижность ее синего глаза в редких, длинных ресницах.
На войне как на войне, проворчал старик в шляпе и хотел еще что-то сказать, но его прервала женщина с кошелкой.
Идти нам отсюда некуда, сурово, будто отвечая своим мыслям, сказала она. У нас тут отцы и деды схоронены.
А вдруг и вправду убивают? с тоской сказала синеглазая женщина в берете и даже тронула за рукав высокого старика.
Да, убивают, сердито сказал старик. Немцы начали войну подло и подло ее ведут.
Женщина в берете всем лицом повернулась к старику, и Клавдия увидела, что один глаз у нее был неживой, наверное стеклянный, а из другого, смятенного, блестящего, катились частые слезы.
XVII
Жизнь на Вокзальной явно распадалась. Все больше становилось домов с заколоченными окнами, слухи, один другого противоречивее, ползли с одной усадьбы к другой, третьей.
Только на станции, в солнечной комнатке телеграфа, и на путях, где потемневший песок привычно хранил едкий запах угля, Клавдия чувствовала себя уверенно. Здесь люди работали с молчаливым напряжением, и Клавдия сразу, вместе со всеми, включалась в этот строгий ритм. Не сговариваясь, люди решили работать до последней возможности, до той минуты, когда необходимо будет взорвать все, чем мог бы воспользоваться враг, а потом уйти, кто куда может
Клавдия стала было привыкать к этой мысли, но тут случилась новая беда, и непрочное успокоение сразу рухнуло.
Было это так. Выйдя однажды за ворота с завтраком, завернутым в холстину, Клавдия увидела на улице все немногочисленное население Вокзальной. Люди стояли на тротуарах, напряженно вглядываясь в густое облако пыли, которое клубилось в самом конце улицы. Клавдия поняла, что это идет какая-то отступающая часть. Она не впервые видела красноармейские части, идущие теперь на восток, но каждый раз все тяжелее было встречать их и смотреть им вслед.
Облако подвигалось все ближе, и уже можно было рассмотреть передние ряды колонны. В зловещей тишине отчетливо стал слышен ее слитный шаг. Скоро колонна втянулась в улицу. Командиры шли сбоку, у тротуара, и жители Вокзальной, уступая дорогу, подались назад.
Первые ряды прошли безмолвно. Клавдия, словно в тумане, увидела темные, опаленные солнцем и войной простые лица, большие мужские руки, выцветшие спины гимнастерок
Она выдвинулась, как могла, вперед и стояла, почти слепая от волнения, стояла и ждала, что случится невероятное: из рядов позовет ее знакомый глуховатый голос
И не одна она в этой тесной толпе с жадным отчаянием вглядывалась в лица бойцов. Но никого не окликнули из рядов, колонна стала уже проходить, и Клавдия невольно зашагала рядом с последними шеренгами. Тут и заметила она, что идет не одна, колонну провожали женщины и ребятишки.
Крайний в ряду красноармеец повернул голову к Клавдии и негромко попросил:
Вынеси-ка водицы, девушка!
Он взглянул на нее мельком, слегка приоткрыв губы от жажды; она даже не поняла, молодой он или старый, взгляд у него был предельно усталый. Клавдия остановилась, растерянно огляделась дом ее остался позади. Но по толпе уже прошло легкое движение. «Водицы просит», сказал хриплый женский голос, и около красноармейца словно из-под земли выросла девочка с ведром. Большой ковш, весь в алмазных каплях родниковой воды, пошел гулять по рядам.
Люди точно очнулись, осмелели и стали перебрасываться прерывистыми фразами.
Уходите, значит? спрашивали они солдат.
Уходим.
Сила, верно, не берет?
Пока не берет. Вернемся вот тогда по-другому дело пойдет
Какая-то старушка вынесла крынку с молоком, подошла к колонне и суетливо, плача и крестясь, принялась совать крынку низенькому бойцу. Тот вопросительно оглянулся на товарищей и взял крынку. По толпе опять словно ветер прошел. На минуту наступил какой-то смутный беспорядок хлопали ворота, растворялись окна, слышались озабоченные голоса. Потом женщины, девочки с косичками, мальчишки, стеснительно толпясь у колонны, наперерыв стали предлагать бойцам кружки с молоком, кувшины с домашним квасом, горячие лепешки, свежие огурцы.
Клавдия догнала ту шеренгу, в которой шел боец, попросивший у нее воды, и протянула ему свой завтрак в холстинке.
Боец застенчиво улыбнулся.
Это напрасно, девушка.
Пожалуйста, возьмите, шепнула Клавдия, и он взял, поняв, что иначе нельзя.
Боец, оказывается, был очень молодой, белозубый. Вокруг глаз у него лежали пыльные круги, и, может быть, поэтому глаза казались огромными. Но даже когда он улыбался, во взгляде у него оставалось это выражение крайней усталости и жесткой суровости.
Колонна, казалось, шла все медленнее, женщины и ребятишки теснее и теснее перемешивались с бойцами, но уже кончалась длинная улица, вся в садиках и в солнечных пятнах, уже прогремел под ногами бойцов булыжник окраинной площади, уже стелились впереди шелковые, слегка желтеющие волны ржи
У последнего дома произошла короткая сумятица, бойцы хмуро отрывались от толпы и подравнивались, ребятишки подымались на цыпочки и, ничего не понимая, махали ладошками. И вот колонна, ровно колыхаясь и опять окутываясь рыжей пылью, утянулась в степь, а толпа, осиротевшая, молчаливая, осталась стоять у чьего-то палисадничка.
Последние идете или за вами еще есть? требовательно спросила согбенная старуха и даже пристукнула своим батожком о тротуар.
Но мимо уже тарахтели подводы обоза, и никто ей не ответил. Только один из бойцов, идущих за подводами, оглянулся, и стальная грань штыка остро блеснула на солнце.
XVIII
В конце июля закаты стали особенно зловещими. Багровое солнце подолгу стояло на краю земли, и от него разметывались по небу пылающие облака. В спокойной воде озера, в окнах домов, на серебристых стенах элеватора густо переливались пунцовые отблески. «Ох, не к добру, ворчали старухи в поселке, из-под ладони глядя в пламенеющее поле, кровь это»
Потом небо угасало, и ночами на сине-тяжелом горизонте все чаще взрывались и медленно опадали белые немые облачка. Это была далекая и пока еще едва слышная артиллерийская стрельба, та самая, которой не боялась глухая Марья Ивановна.
Теперь уже никого не удивляли немецкие самолеты, пролетавшие над станцией, паровозы давно перестали гудеть тревогу, и каждый мальчишка умел отличить рев нашего бомбардировщика от высокого, срывающегося воя немецких машин. Бои приближались, Прогонная стала прифронтовой станцией.
Между тем рожь за поселком созрела, и теперь под солнцем, с сухим шелестом, почти со звоном, текла золотая река. Наступала страда, урожай обозначился редкостный. По краям необъятного поля слабо стрекотал единственный трактор, кое-где мелькали деревянные крылья жнеек и потные спины лошадей, но всем было понятно, что ржи ни убрать, ни вывезти не удастся.
Хлеб был главным богатством маленького города. Высокий элеватор, доверху наполненный отборным зерном и серебрящийся на солнце, главенствовал здесь над всей местностью. А теперь, едва наступали сумерки, он распахивал свои тяжелые двери. Всю ночь, сталкиваясь в темноте, перекликаясь, переругиваясь, люди торопливо грузили зерно на подводы, и длинные обозы скрытно уползали в поле, на восток. Зерно хрустело под ногами, золотистые струйки его текли по дороге, и днем сюда со всего поселка сбегались куры и озабоченные петухи.
И город и станция, заметно опустелые и притихшие, продолжали жить под неспокойным небом войны обычною своею жизнью.
Клавдия, как всегда, ходила на дежурства, очень не любила сменять Якова, и не хотела уходить от старой невозмутимой Марьи Ивановны, и беспокоилась, что от Павла не было писем. Она старалась отогнать страшные мысли и работала изо всех сил.
И все-таки иногда ей вдруг представлялось, что ничего не было ни короткой незабываемой ночи на озере, ни прощания у насыпи. «Он вернется», говорила себе Клавдия, упрямо сводя брови и стараясь подавить тревогу.
Но день шел за днем, писем не было, и Павел оказывался среди тех, о ком говорили: «Как в воду канул». Тоска исподволь нарастала в Клавдии, завладевала ею, настигала в какие-то минуты слабости и отчаяния.
И вот горе обрушилось на нее с неудержимой силой. Это случилось в предрассветный час, в конце смены, когда она сидела одна в душной, затемненной комнатке телеграфа.
Всю ночь она работала старательно и с увлечением. Когда же были приняты и переданы телеграммы, подсчитана касса, сделаны все записи в журнале, Клавдия принялась за уборку комнаты: тщательно протерла жесткие листья фикуса, собрала бумажки со стола, подмела пол. Она двигалась по комнате, лихорадочно ища, чем бы занять себя. И все же настала минута, которой так страшилась Клавдия.
Она села, сложила руки на коленях, несколько минут глядела прямо перед собой и вдруг повалилась головой на стол.
В этой позе ее и застала Марья Ивановна. Добрая старуха так растерялась, что сняла пенсне и пошла к Клавдии с осторожностью, словно по воде.
Та подняла лицо, перекошенное, залитое слезами, и уткнулась в рукав Марьи Ивановны.
Ну-ну пробормотала старуха, ни о чем не спрашивая и только поглаживая Клавдию по волосам.
Клавдия дрожала и судорожно глотала слезы. Скоро она поднялась, оправила волосы, виновато, неловко поцеловала Марью Ивановну и, не сказав ни слова, вышла из аппаратной.
Площадь перед вокзалом была пустынной, ветер закручивал легкие космы пыли, и розовые, слабые отсветы зари лежали на седом булыжнике.
Клавдия постояла на площади, ни о чем не думая, ничего не желая. Она очень устала, жарко горели наплаканные глаза, и звенело в ушах. Именно в этот момент за ее спиной возник мерный звук шагов. Она вздрогнула, оглянулась. На площадь со стороны вокзала, уверенно ставя ногу, входил отряд людей с винтовками. В первом ряду правофланговым шел седобородый, могучий в плечах дед, и рядом с ним Клавдия с удивлением увидела бывшую свою одноклассницу, толстую Нюру Попову Бомбу.
Прошагав на середину площади, отряд браво повернулся, перестроился, и люди по команде, один за другим, упали на одно колено. Нюра Бомба, вся розовая от усердия, целилась прямо в Клавдию.
Как только командир, невысокий, с парабеллумом на поясе, скомандовал «вольно», Клавдия подошла к Нюре и ослабевшим, ломким голосом спросила:
Учишься?
Да-а!.. сказала Бомба, удивляясь бледности Клавдии и странному блеску припухших ее глаз.
Ты, наверное, партизанкой будешь, протяжно, с завистью сказала Клавдия. Счастливая! Уйдете в лес, за Боровку. Там такие сосны, что и днем темно, хоть свечу зажигай
Откуда ты знаешь? шепнула Бомба и почему-то оглянулась на своего соседа по шеренге, бородатого старика, который теперь курил, привалясь спиной к стенке облупленного киоска.
Клавдия не замечала смущения Нюры. Она думала о чем-то своем, и худенькое ее лицо постепенно стало розоветь.
Слушай, сказала она порывисто, с силой стиснув мягкую ладошку Бомбы. Возьмите, возьмите меня с собой.
Бомба посмотрела на нее добрыми, немного навыкате, озабоченными глазами и неуверенно сказала:
Просись у командира!
Клавдия не раздумывая стремительно пошла через площадь. Бомба догнала ее и схватила за рукав.
Какая ты укоризненно сказала она. Нельзя так, сразу-то. Еще меня ругать станут Знаешь что? Тебе надо через комсомол проситься. Иди к Степанову, в райком.
Клавдия как-то жалко, одними губами, улыбнулась Нюре и, заметно прихрамывая от усталости, быстро зашагала по шоссе.
Так она шла, решительно сдвинув брови, до знакомого белого двухэтажного особнячка. Но, ступив на крутую лестницу, настолько оробела, что едва не повернула обратно. Павел приходил сюда каждый день, и товарищи из райкома, наверное, еще хорошо помнят его голос, его походку, его смех
Она с трудом заставила себя подняться по лестнице, деревянные ступеньки которой оглушительно скрипели, и сначала попала в пустую светлую прихожую со множеством дверей. За одной из дверей слышался сухой, клецкающий треск машинки. Клавдия вошла и срывающимся голосом спросила Степанова. Ей сказали, что она должна подождать, потому что Степанов занят. Клавдия послушно опустилась на скамью.
Только теперь она заметила странный беспорядок в комнате. Три высоких шкафа стояли, раскрытые настежь. На столах лежали вороха толстых папок и бумаг. За одним из столов сидела девушка с беленьким капризным лицом и губастый парень в выцветшей военной гимнастерке. Парень диктовал какое-то удостоверение. Девушка печатала очень рассеянно, парень то и дело тыкал пальцем в клавиатуру, показывая нужную букву.
А я все-таки пойду, сказала девушка, снимая с валика готовую бумагу. Возьму машинку и пойду.
Мама заплачет, насмешливо возразил парень. Закладывай-ка лучше чистый лист. И хорошую копирку.
Вот увидишь, пойду, глуше, с обидой, повторила девушка. Ну, давай, диктуй!
«Партизанская клятва», медленно произнес парень. Сверху, крупно, и подчеркни.
Ой! оживилась девушка и показала глазами на комнату Степанова: Это тот привез? Кудрявый?
Не привез, а принес. И даже, вернее, пронес через фронт, неохотно объяснил парень и сердито оглянулся на Клавдию. Болтлива очень, а тоже в партизаны собираешься
Клавдия смущенно опустила голову. Она, кажется, мешает? Но все равно она должна увидеть Степанова.
«Я, красный партизан, даю свою партизанскую клятву в том, что буду смел», запятая, «дисциплинирован», запятая, «решителен и беспощаден к врагам», точка
Клавдия жадно вслушивалась.
«Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров, комиссаров и товарищей-партизан, всегда буду хранить партизанскую тайну, если бы это даже стоило мне жизни»
«если бы это даже стоило мне жизни», прошептала Клавдия.
Она еще не знала, что скажет Степанову. Но ей вдруг представилось, что партизанская клятва будет непременно нужна ей самой. У нее была отличная память, профессиональная память телеграфистки, но сейчас она так боялась упустить хотя бы одно слово, что несколько раз повторила, шевеля губами:
«Я буду верен до конца своей жизни своей родине, партии, я клянусь»