В последнюю предвоенную весну Матрена Ивановна заметила, что старик совсем погрустнел и почему-то подолгу со странной пристальностью наблюдал за шумными играми сына квартирантки, пухлого, курносого Морушки.
Но особенно помрачнел и растерялся старик в первые тяжкие дни войны: он стал горбиться, часто не отвечал на вопросы и только нерешительно усмехался.
Утрами, просыпаясь, он по старинной привычке с размаху вставал на ноги, причем его голые задубелые пятки припечатывались к полу с каким-то металлическим стуком. Бывало, с этого стука в доме начиналось утро
Теперь же дом не откликался ему ни единым звуком, спешить было решительно некуда, и он неторопливо одевался, завтракал, брал у жены гривенник и отправлялся в киоск за газетой. Возвратись домой, усаживался на жестком диванчике, вздевал на мясистый нос очки и начинал читать медленно, с неправильными, смешными ударениями.
Клавдия не знала, понимал ли старик что-нибудь в газете, потому что о прочитанном он не вел никаких разговоров.
Была у старика одна стародавняя обязанность: каждое утро он тяжело взлезал на скрипучий табурет и большим, почерневшим от времени ключом заводил часы с кукушкой. Раньше эти часы шли с одним заводом целую неделю. Теперь пружина ослабела, они тикали с легким похрипыванием, словно с одышкой, и все же в положенный срок пружина с протяжным звоном выталкивала на точеный карнизец облупленную, безносую и какую-то замученную кукушку. Этой кукушкой пугали детей в доме Суховых. Дольше всех боялась ее Клавдия, но потом и она поняла, что бедная кукушка совсем не страшна и, сколько она ни кукуй, в доме ничто не переменится.
XV
Нет, не кукушка, а письмо снохи возвестило перемену в жизни Матрены Ивановны и Диомида Яковлевича. Получив это письмо, Матрена Ивановна твердо решила: «Возьму внучонка к себе». Она уговорилась с дочерью о поездке к снохе, Клавдия отпросилась на телеграфе, и вот ранним июльским утром мать и дочь отправились на вокзал.
Железнодорожное расписание нарушилось с первого же дня войны, и они только к полудню изловчились сесть в поезд, идущий на Москву.
В жарком и пропыленном вагоне было много женщин с детьми. Маленькая, бледная, видимо хворая, женщина, лежавшая на скамье у самой двери, сказала, что это вагон спецназначения. Матрена Ивановна испугалась незнакомого слова и несмело прилепилась на краешке скамьи. Клавдия остановилась в проходе, прислушиваясь к негромкому разговору в соседнем купе.
А мы на Советской жили.
Можно сказать, соседи.
Это птице с гнезда слететь, а человеку
Я тоже сначала убивалась.
Подумать только, милая, еще неделю назад
Как сейчас помню, мы в театре с мужем были
Ведь всего неделю назад
Ах, оставьте, милая, лучше об этом не говорить!..
«Они едут оттуда, с войны», догадалась Клавдия и шагнула вперед.
Никем не замеченная, она остановилась у боковой скамьи, во все глаза глядя на женщин.
Матрена Ивановна осторожно спросила у соседки, кто они такие и откуда едут.
Из Минска мы, ответила маленькая женщина.
Беженцы, значит, заметила мать жалостливым своим грудным голосом.
Женщина села, машинально пригладила волосы и неохотно подтвердила:
Да, эвакуированные мы.
Матрена Ивановна не поняла слова и уважительно промолчала.
Тогда женщина, словно пересилив себя, придвинулась к матери и объяснила тихой, прерывистой скороговоркой:
Нас прямо из-под бомбежки увезли. В чем были, в том и выскочили. Разуты, раздеты. Мужья у многих у нас командиры, побежали в часть, а мы на поезд. У меня вот и проститься не успел. Вы, тетушка, ни о чем больше не спрашивайте: ни к чему.
Женщина зябко повела худенькими плечами и добавила странно ровным голосом:
Я, видите, бездетная. Одна голова нигде не бедна. А вот эта она показала глазами вверх, и Матрена Ивановна увидела на верхней полке женщину, лежавшую неподвижно лицом к стене, эта детей растеряла. Поняли, тетушка? Глядите не спросите ее о чем: не в себе она.
Матери очень хотелось узнать, малы ли были ребята, но она не смела раскрыть рот и только пристально, с ужасом смотрела на словно окаменевшую фигуру женщины.
Потом Матрена Ивановна принялась развязывать узелок. Пальцы не слушались, она развязала узелок зубами и пошла по вагону, рассовывая детям сдобные пышки и куски сахара. Вернувшись, отряхнула платок и тихонько набросила его на ноги лежавшей наверху женщины. Та, кажется, ничего не слышала и даже не обернулась. Более всего страшило Матрену Ивановну именно это молчаливое беспамятство горя.
Она тихонько позвала Клавдию. Та вышла из соседнего купе с побледневшим, тревожным лицом.
Мама, это эвакуированные, шепнула она, примостившись рядом с матерью.
Матрена Ивановна вздрогнула от этого недоброго слова.
Знаю
Поезд шел очень медленно и подолгу стоял на каждом разъезде, пропуская военные эшелоны.
Клавдия исчезала на каждой остановке и в ответ на сердитые замечания матери только помалкивала. Матрена Ивановна думала о том, что Клавдия очень изменилась за эти дни. Она как-то сразу повзрослела, разлука с Павлом не сломила ее, не убила молодой жадности к людям. Что ж, это хорошо: горе не должно пригибать человека к земле.
Матрена Ивановна отказывалась выйти из вагона: ей представлялось, что она непременно отстанет от поезда.
На одной из остановок она поднялась, чтобы размяться, подошла к окну и сразу увидела Клавдию: та укрылась в тени от вагона и исподлобья, внимательно всматривалась в теплушки, стоявшие на соседнем пути. В теплушках на новых дощатых нарах сидели и лежали бойцы. «Вспоминает, поди, своего», с горькой нежностью подумала мать и вздохнула.
На следующей остановке поезд задержался особенно долго, и она решилась выйти на волю.
Степенно стояла она у вагона, как у своих ворот, и внимательно наблюдала за всем, что происходит вокруг.
Из встречного поезда высыпали красноармейцы, навстречу им из поселка, что виднелся недалеко на зеленом заливном лугу, прибежали жители. На перроне все перемешались: эвакуированные в своей пестрой одежде, ребятишки из поезда и с разъезда, крестьяне из поселка, железнодорожницы в своих фуражках с красными околышами и опять бойцы, бойцы
Русый, большеглазый красноармеец, проходя мимо матери, рассеянно взглянул на нее и вдруг приостановился и сказал:
До чего же вы, тетушка, на мою матку похожая!
Матрена Ивановна ясно улыбнулась и ласково ответила:
Ну и слава богу, лишний раз взглянешь.
Красноармеец не унимался:
Нет, я правду говорю. Вот только у моей матери волос черный, а ты вон седая. Уж как плакала моя матка!
Еще бы, ведь ты, поди, один у нее. А не страшно, сынок, на войну-то идти?
В больших глазах красноармейца мелькнула сердитая усмешка.
Страшно?! Разве солдату можно страшиться!
У головы эшелона прозвучала команда, толпа на перроне дрогнула, бойцы побежали к теплушкам. Мать крепко вытерла рот и разомкнула руки.
Дай-ка обниму тебя, сынок.
Они крепко обнялись, троекратно поцеловались и прощально взглянули друг на друга, у них действительно были одинаковые, серые, пристальные глаза.
Как звать-то вас, тетушка? Может, перед боем вспомнить придется, спросил парень, и пухлые губы его дрогнули.
Солдат, благоговейно шепнула мать, глядя вслед парню сухими, блестящими глазами.
Только в сумерках Матрена Ивановна и Клавдия слезли на незнакомой станции и, усталые, голодные, долго бродили по пустынным улицам. Босоногий неразговорчивый мальчишка привел их к длинному, казенной постройки, дому, который, как оказалось, стоял у самой линии.
Матрена Ивановна не узнала сноху так она выхворалась, исхудала. Желтая до прозрачности, большеглазая, Елена слабо вскрикнула, увидев мать, и по-детски протянула к ней слабенькие, как бы иссохшие руки.
Мать вытерла слезы, украдкой оглянулась. Елена торопливо постучала в стену, и соседка сразу пришла с мальчиком.
Слегка косолапя, внук покружился возле бабушки, потом ткнул пальцем в ее руки, праздно сложенные на коленях, и засмеялся. Матрена Ивановна, сопя от волнения, полезла за пазуху и протянула внуку кренделек и кусок сахару. Мальчик цепко схватил гостинец, положил сахар в рот и доверительно поднял обе ручонки, как бы говоря: «Возьми меня!»
Матрена Ивановна легко подхватила его и, обретя с этой минуты свою обычную властную уверенность, с головой ушла в хлопотные сборы.
Да вы пустили бы его на пол, слабо запротестовала Елена, с удовольствием глядя на скупые и ловкие движения старухи.
Ничего, ответила та. Давненько на руках не держала. Да и своя ноша не тяжела.
И верно, она носила мальчишку по комнате с какой-то особенной, радостной легкостью, и тот сразу точно прирос к ее материнским ласковым рукам.
Всю ночь они провели в душевной беседе, два раза подолгу пили чай, а на рассвете, нагруженные узлами, с сонным мальчишкой на руках, пришли на вокзал и прочно расположились на широкой скамье. Елена прилегла и обессиленно задремала. Клавдия то и дело выбегала на перрон, мать каждый раз встречала ее нетерпеливым, спрашивающим взглядом.
Но поезда на восток все не было, а на запад шли и шли военные эшелоны.
Мать смотрела на вокзальную суету, прочитала по складам плакат о шептунах, с внимательным и серьезным любопытством разглядела нарисованную на этом плакате женщину в шляпке набекрень и с непомерно длинным языком.
Потом прочитала большой красный лозунг: «Наше дело правое, победа будет за нами», оправила одеяльце на мальчике и тоже, кажется, вздремнула.
Очнулась она внезапно, словно бы от толчка. Клавдии не было. Матери показалось, что на их скамью люди смотрят с какой-то странной пристальностью. Мать с испугом обернулась к Елене не плохо ли ей? но встретила ясный, удивленный взгляд снохи.
До слуха Матрены Ивановны только сейчас донесся хрипловатый голос, сопровождаемый треском и шипением. Голос и шипение шли сверху, мать подняла голову и увидела пыльный репродуктор, он висел как раз над их скамьей.
Матрена Ивановна крепко прижала к себе внучонка, когда люди торопливо стали стекаться как раз к тому месту, что заняли они со снохой. Елена теперь сидела на скамье, Через толпу же, настойчиво ее раздвигая, продиралась Клавдия.
Сталин, мама! шепнула она матери, когда подошла вплотную.
Матрена Ивановна совсем затревожилась, рывком опустила на плечи шаль, освободила от платка одно ухо. Главное, мешало шипение, настойчивое, хлюпающее, как будто в репродукторе кипел самовар.
Люди, все до единого, слушали не шевелясь. Только одна старенькая женщина, стоявшая возле Матрены Ивановны, все что-то возилась, запахивая мужское пальто, которое было ей совсем не по росту.
И вдруг Матрена Ивановна увидела, что женщина эта плачет, кривя и кусая губы. И тут сквозь шипение отчетливо донеслись слова, произносимые медленно, негромким голосом:
«Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей родиной нависла серьезная опасность»
Мать тихонько положила ладонь на сердце, очень больно оно стучало. Так вот какая жестокая правда сказана о войне! И не верить тут уже немыслимо, так вздрагивал голос в репродукторе, так прерывался.
«Братья и сестры» Не ко всему ли народу обращены эти до страшности необычные слова? И значит, к ней, к матери, обращены?
Речь кончилась, люди разошлись по своим местам. Только женщина в просторном пальто осталась около Суховых и, тихо всхлипывая, говорила:
Плохи наши дела, раз уж Сталин вон как
Матрена Ивановна взглянула на женщину с удивлением, даже с упреком.
Ну и нет! с решительной горячностью возразила она. Теперь народ правду знает! Ему только скажи правду, и
И что? Женщина вопросительно уставилась на Матрену Ивановну.
Той пришлось малость помолчать, слишком уж близко, к самому горлу, подступили слезы, и, только справившись с волненьем, она прерывисто сказала:
В войну-то ружья только солдатам дают, верно? Только солдатам А тут у каждого, выходит, вроде как ружье в руках. Потому что не побоялись народу страшное сказать. А коли не боятся, значит, сила за плечами стоит.
И, прибавила, немного подумав:
Народ правдой не испугаешь.
Женщина присела на кончик скамьи, спросила доверительно, с сомнением:
Ну, к примеру, чего мы-то с тобой можем сделать? Хоть и ружье нам дай.
Ружье-то нам с тобой и ни к чему Сделаем, что следует быть.
Вон ты как.
Матрена Ивановна и в самом деле так поняла, что страшная правда о войне и к ней лично, старой женщине, обращена.
Ну что же, может, и ей доведется горе принять, до него, до горя-то, как говорится, рукой подать: Смоленск вон бомбят.
Вырастила она своих детей плохо ли, хорошо ли, а теперь внука надо подымать. Да и Клавдия еще на ее материнских руках. Может, телом своим загородить ее придется, на войне-то всякое бывает
За окном громко крикнули: «Поезд! Поезд!» Матрена Ивановна с внучонком на руках вышла на перрон. Спокойствие вливалось в нее широкой волной, и вроде даже радостно как-то стало.
Эшелон медленно подошел и остановился пыльный, безлюдный, с закрытыми дверями и окнами. Проводница, спрыгнувшая со ступеньки последнего вагона, неохотно ответила:
На Москву. Пассажиров не берем.
Раненые! тихонько вскрикнули за плечом у матери, и она увидела в окне забинтованную голову и глаза, смотревшие прямо на нее, непристальные, в глубоких синяках, очень усталые.
Сердце у Матрены Ивановны тяжело забилось, но она не опустила головы, не отвела взгляда. Теперь ничто ее не должно страшить. Она готовилась принять на себя не пропустить дальше себя всю беду, какая предназначена была семье Суховых в этой безжалостной и, наверное, долгой и страшной войне..
XVI
С того дня, когда мать и Клавдия привезли Елену с внучонком, в доме Суховых все изменилось. Диомид Яковлевич встретил их на вокзале, и мать не сразу узнала его так он осунулся, так весь потемнел. Даже старая кондукторская шинель как-то неладно провисла у него на плечах. Он хотел забрать багаж Елены, но мать пожалела его и дала ему только узел с периной. Шагая по улице, старик с потаенной робостью поглядывал на сонного внука, которого несла Матрена Ивановна, и протяжно вздыхал. Когда же вошли в дом, и Матрена Ивановна опустила проснувшегося мальчишку на пол, и он затопотал по чинному зальцу, старики переглянулись, и у матери нестерпимо засияли глаза, а Диомид Яковлевич растерянно отвернулся и на виске у него вздулась темная жила.
Именно с этого часа в доме Суховых сразу стало как будто просторнее, светлее, проще и все заговорили полным голосом. Маленький Митенька со смешной озабоченностью лепетал около бабушки, и в комнатах стоял ни для кого не досадный беспорядок.
Мать верила и не верила себе: к ней словно вернулась ее молодость, и не та, что давно прошла, а другая счастливая. Где-то совсем близко, почти за стенами дома, шла война. «Ничего не боюсь, думала мать, укачивая внука и слыша около себя ровное его дыхание. Телом своим загорожу. В крайности хитрить буду, угождать. А то и с топором выйду».
Клавдию болезненно удивлял необычный покой в родительском доме и умиротворенное лицо матери. Тихая эта счастливость казалась ей непрочной, слепой и даже страшной, потому что она не соответствовала тому, что свершалось за стенами бревенчатого дома.
По улицам города уже прошли печальные толпы школьников, отправляемых на восток. Дети шли, маленькие, потные, озабоченные, со своими узелками и рюкзаками, сдержанно поглядывая на пыльные родные улицы и на заплаканных матерей, с которыми теперь надо было проститься надолго, а может, и навсегда.
На Вокзальной улице, где жили Суховы, стали приметны дома с заколоченными ставнями. Женщины, старики с темными от горя лицами уходили и уезжали на восток. На покинутых усадьбах пугающе тревожно чернели раскрытые сараи и буйно, ненужно цвели зеленые огороды. Даже на усадьбе Суховых приметно было какое-то запустение: отец потерял охоту подметать двор. В отличие от матери, старик сделался потерянным и беспомощно-суетливым.
Каждое утро, опухший от нездорового сна, он торопливо шагал к уличному радиорупору. Следом за ним выходила Клавдия. Они шли отдельно друг от друга и сходились только на площади у вокзала, где на высоком столбе чернел раструб громкоговорителя.