На перекрестке дорог, сливаясь с зеленью садов, прячется бессонный немецкий часовой. На востоке, за лесом и полями, истерзанными снарядными воронками и рваными дорогами, гремит, пламенеет фронт великой войны. И здесь, на милой земле детства, надо идти крадучись, вслушиваясь во всякий легчайший звук. Но, вопреки всему, Клавдия радовалась тому, что вырвалась наконец из страшной тихости дома. Вернется ли она на свои полати? Да, она вернется к матери, но
Они идут через огороды, задевая плечами тяжелые решета подсолнухов, и Клавдия с веселой, бездумной жадностью вдыхает свежейшие ночные запахи спелого гороха, тополей, мокрой травы.
Уверенно ведет она парня через знакомый проходной двор. Они останавливаются в тени за воротами, и Клавдия, слыша около себя горячее дыхание парня, показывает ему раскрытую калитку на той стороне улицы. За тем двором большой яблоневый сад, а дальше нескошенные луга.
Втянув голову в плечи, парень бегом пересек улицу. За ним темной легкой тенью помчалась Клавдия. Они столкнулись в черном провале калитки и после минутного замешательства, не сговариваясь, скользнули на теневую сторону двора.
В саду смутно белели корявые стволы яблонь. В этом году яблоки не уродились, но Клавдия почему-то явственно слышала сладостные, прохладные запахи зреющей антоновки.
За садом парень упал в высокую траву и быстро, не оглядываясь, пополз вперед. За ним, шепотом указывая направление, неловко поползла и Клавдия. Ей ужасно мешало платье, оно сразу стало влажным, путалось в коленях, душило в вороте.
Потекли долгие минуты, наполненные шелестом травы и собственным трудным дыханием. Она не успела предупредить парня, и он завалился в глубокий овражек, где росла высокая злая крапива.
Мы, маленькие, за дикушей сюда приходили, виновато сказала Клавдия и встала во весь рост. Отдохните, здесь можно.
Парень осторожно, носком сапога, раздвинул траву, сел и, ворча, принялся отряхивать даренные матерью брюки.
Светало. Кое-где в гуще травы уже начали смутно поблескивать крупные капли росы, легкая пелена ночного тумана отошла к лесу. Клавдия взглянула туда, в синюю заманчивую темень леса: там были брат ее Димитрий и, может быть, Степанов, Нюра Бомба
Когда парень поднял голову, Клавдия все еще стояла перед ним. Несмотря на чуть приметную хромоту, она была очень стройна и ловка, но в ней, пожалуй, уже угадывалась материнская дородность фигуры. «Девчушка совсем молоденькая», говорил о ней Димитрий. Он, верно, совсем не помнил ее или давно не видел?
Клавдия заметила его пристальный взгляд, улыбнулась, улыбка у нее была особенная, затаенная.
Я знаю, какую клятву вы даете там, в лесу, сказала она вдруг, глядя на него прямо и смело. «Я, красная партизанка, даю свою партизанскую клятву»
Медленно, вспоминая слово за словом, произнесла она партизанскую клятву. Он смотрел на нее, изумленно приоткрыв пухлый, мальчишеский рот. В неверном предрассветном сумраке он увидел, что глаза у нее огромные, темные, горящие.
Димитрий не узнал бы тебя! растерянно сказал он.
Я ведь уж и правда большая, отозвалась она. У меня друг пропал без вести, и отца убили, и мать вон вся седая стала. Послушай, товарищ Она чуть помедлила. Скажи Мите: я приду к нему.
А мать как же, одна останется?
Она и сейчас одна: я из лесу скорей ей помогу, чем с полатей.
С полатей? не понял он.
Ну да. Скажи Мите! Ведь ты еще придешь к нам?
Он нахмурился.
В нашем деле выдержка нужна, а ты вон вся дрожишь.
Испытайте! сипло перебила его Клавдия и повторила требовательно: Испытайте, говорю!
Он молчал, вглядываясь в ее смутно-бледное лицо, на котором властно и притягательно блестели глаза.
Что для этого нужно? спросила она, рассеянно перебирая пальцами кончик каштановой косы. Обрезать косу? Надеть брюки? Я сильная и на все согласная. Только бы не сидеть взаперти, не молчать. Умереть? Тоже согласна.
Ну, это што-о! протянул парень и усмехнулся. Воевать надо, а не умирать.
Он спохватился, сердито вскочил, заторопился.
Ладно, передам Димитрию. Как там решат, сказал он Клавдии на прощанье.
Клавдия подождала, пока он скрылся из глаз. Потревоженная трава снова сомкнулась и затихла.
Стало уже светать, Клавдии тоже следовало торопиться. Она попыталась ползти, как это делал парень, поджимая ноги по-лягушечьи, но почему-то это никак не удавалось, и она только рассердилась на свою неловкость.
Через улицу перешла, почти не сгибаясь, и, вместо того чтобы проскользнуть через яблоневый сад и сквозные дворы, повернулась и пошла по улице. «Обойду кругом, хоть издали на вокзал взгляну», решила она.
На углу она замедлила шаг и со странным чувством смятения взглянула на седую от пыли площадь перед вокзалом, где знала каждый булыжник. Площадь была пуста, газетный киоск накренился набок, распластав в пыли полуоторванную дверь.
Клавдия перевела взгляд на вокзал и вздрогнула: низенькая облупленная дверь с дощечкой «Служебный вход» раскрылась, и из нее вышел Яков!
На нем была форменная тужурка, под рукой он держал папку, и вид у него был самый обыкновенный, как будто он вышел из аппаратной с очередного дежурства.
«Он работает там!» ужаснулась Клавдия.
Самым правильным было бы отойти в тень от крыльца или спрятаться в саду. Но Клавдия во все глаза глядела на Якова он шел прямо на нее и стояла на месте. «Предатель!» Клавдия впервые в своей жизни произнесла это слово и тотчас же повторила его с невыносимым отвращением: «Предатель!» Черная, каменная тяжесть была в этом слове. Оно должно было вдавить человека в землю, сжечь, превратить в пепел!
А Яков шел к ней с чудовищным, рыбьим спокойствием, как будто в этой мертвой улице, в каждом доме, в каждом взгляде не было уготовано ему смертельное проклятье: «Предатель!»
Клавдия медленно стянула с себя платок. Вот оно, испытание
Яков шел, по своей привычке глядя в землю. Он почти наткнулся на неподвижную Клавдию и, пораженный, несколько минут беззвучно шевелил губами.
Работаешь? с трудом, проглотив слюну, спросила Клавдия.
Касьянов, понимаешь, заставил, развязно ответил Яков и даже сдвинул на затылок кепку. А ты в случае чего приходи старого не вспомню.
Клавдия слушала его, приподняв плечи, и он вдруг увидел, что она судорожно мнет, почти рвет концы темного платка.
Может, и заступиться придется неуверенно проговорил он и выжидательно замолк.
Какой же ты Клавдия шагнула к нему и стиснула кулаки. Я все-таки не думала Господи, я все-таки не думала, что ты такой гад!
Он встретил ее прямой, раскаленный взгляд и неспокойно переложил папку в другую руку. «Чего доброго, подумал он, эта чертовка еще плюнет в лицо или выцарапает глаза. Надо припугнуть ее».
А мы аппарат чиним, с вызовом сказал он и усмехнулся дрожащими губами. Это ты его так раздолбала?
Клавдия презрительно промолчала.
Ты не очень гордись. Яков насильно усмехнулся, и голос у него перешел на фистулу. Я еще помню, где ты живешь! В случае чего
Клавдия подчеркнуто медленно расправила платок, накинула его на плечи и тихо сказала своим грудным голосом:
Мне нечего бояться. А вот ты, я смотрю, скоро забыл про тот разговор.
Это ты про Степанова?.. пренебрежительно пробормотал Яков, но лицо его посерело.
Ну да. И про того, кудрявого.
А-а Этот еврейчик-то? Поду-умаешь!.. Он даже попытался засмеяться, но вышло так, словно он икнул.
Клавдия вспыхнула:
А ты кто?
Я русский, мне што! Яков даже приподнял в недоумении свои бесцветные бровки.
Какой же ты русский? Клавдии казалось, что она кричит на всю улицу, она теперь ничего не боялась. Да ты самая последняя сволочь! Падаль!
Это было уж слишком. Яков смерил ее взглядом, слепым от ненависти, кулаки у него сжались: ударить, отшвырнуть, убить. Он оглянулся с таким видом, что вот сейчас кого-нибудь позовет, ведь он здесь хозяин, в конце концов!
Клавдия насмешливо глянула на его трясущиеся руки и сказала с каким-то отчаянным вдохновением.
Не тронешь ты меня! Не посмеешь!
«Ничего со мной сейчас не случится», сказала она себе, хотя земля уплывала у нее из-под ног.
Яков ничего не сказал. Она подождала немного, потом повернулась и пошла стройная, сильная, в длинном темном платье, с непокрытой головой. Так она дошла до угла и, не оглянувшись, завернула на свою улицу.
XXV
Клавдия так и не сказала матери, что решила уйти в лес, к Димитрию. Но мать, кажется, догадалась обо всем. Она не обмолвилась с дочерью ни одним словом и только стала обращаться с ней как с гостьей, недолговечной в этом доме и милой сердцу. Клавдия все чаще ловила на себе долгий, испытующий взгляд матери и холодела от жалости: что чувствовала она, мать, молчаливо отпуская от себя последнее свое детище? Ночами, просыпаясь, Клавдия видела, как при слабом свете коптилки мать что-то выкраивала, шила, штопала: да, это она ее собирала в дальнюю дорогу!
Обе они, хоронясь от болезненной и робкой Елены, нетерпеливо ждали условленного свидания с партизаном, посланцем Димитрия.
Он не назвал своего имени, но все-таки пришел.
Пришел через неделю.
День был особенно долгий, жаркий, томительный, только в сумерках потянуло с востока свежим ветром и над поселком пронеслись низкие иссиня-черные тучи. Однако дождь и гроза прошли стороной. К ночи ветер покрепчал. Он со свистом пронизывал улицы поселка и поднимал высокие столбы пыльного вихря.
Суховы рано отужинали и легли спать. Мать долго лежала с открытыми глазами. Комнаты сквозь щели ставней то и дело бесшумно озарялись неярким вишневым светом зарниц, от которого на сердце у матери становилось неспокойно. Она вздохнула, прислушалась. На восточной, московской стороне еще слабо рокотал гром. За окном порывисто лепетала листва, где-то близко, наверное на крыше соседнего дома, надсадно скрежетал сорванный бурей железный лист.
Мать незаметно задремала и проснулась оттого, что в окно спальни легонько стукнули три раза и, как было условлено, еще три раза.
Мать встала, улавливая встревоженным ухом сразу все и глубокую тишину в доме, и сонное почмокиванье Митеньки, и неспокойное движение на улице. Подойдя к окну, она беззвучно растворила обе створки. На подоконник тотчас же всем телом навалился, словно упал, ночной гость. Мать узнала его сразу и помогла влезть в комнату.
Целый? испуганно спросила она.
Парень кивнул лохматой головой и прохрипел:
Напиться бы.
Рубаха на плече у него была располосована так, что рукав едва держался, и в прореху виднелось желтое тело.
Он выпил целый ковш квасу и устало отказался от еды.
Они говорили шепотом, освещаемые лихорадочными, почти непрерывными вспышками ночной молнии, и у матери стесненно колотилось сердце от мысли, что кто-нибудь из немцев, живущих во втором ее доме, может из злобного любопытства приоткрыть ставню и заглянуть в комнату. Клавдия, которая уже проснулась и сидела на кровати, тоже беспокойно взглядывала на окна и потом на мать. Только один партизан, казалось, не думал или не мог думать об опасности; он стоял перед матерью, качаясь от усталости, и говорил: «Эх, поспать бы теперь!»
Матери пришлось затаить в себе страх за парня, за свою семью, за Димитрия, о котором ей очень хотелось спросить. Сжав губы, она вынула половицу в спальне, велела парню спуститься в подпол и слушать, где она постучит ногой: там, в углу, под кухней, была свалена груда теплой одежды.
Парень опустил ноги в прохладную тьму подпола и, еще держась за половицы, совсем сонный, сказал:
Просплю, наверное, весь день. Вы, матушка, не тревожьтесь, я три ночи не спал. А как стемнеет, пойдем, он кивнул на молчаливую Клавдию, с ней вместе. Димитрий велел.
Мать даже не оглянулась на Клавдию. Она аккуратно закрыла половицу, прошла в кухню и зажгла коптилку: ей нужно было зачинить рубаху партизана.
Клавдия подсела к матери на скамью.
Ты прости меня, мама, робко сказала она.
За что простить-то? не сразу ответила мать, продолжая шить.
Они помолчали, обе думая об одном и том же: о разлуке.
Но Клавдия ведь уходила из дома совсем не так, как ушли сыновья. Мать провожала в трудный и, может быть, смертный путь последнее свое дитя, и у нее не было в сердце той, давней, памятной, все еще живой, раздирающей боли. Не смерть ли, не позор ли ждали Клавдию, если бы она не решилась покинуть родной дом? И разве через Клавдию мать не соединялась вновь с младшим, любимым сыном Митей? Она отдавала ему все, что осталось у нее от семьи, молоденькую, жалостно любимую дочь.
Да и могла ли она углубляться в свою маленькую беду, когда кругом, на всей земле, столько горя?
К тому же краешком сердца она крепко верила, что и Клавдия, и Димитрий, а может быть, даже и старший сын Сергей соберутся под родной крышей после этой долгой, опустошительной грозы. Они придут усталые, постаревшие, другие, но они будут здесь и, значит, проводят ее в последний путь, когда настанет ее час. Только бы Митеньку, внука, поправить да успеть вырастить
Мать выпрямилась, вытерла сухие глаза, иголка споро замелькала в ее руках. Но все-таки слишком быстро пришла эта разлука с Клавдией. Вот она, молчаливая, испуганная, сидит, тесно прижавшись к матери. И кто знает, может быть, это и есть самое великое счастье на земле чувствовать около себя тепло родного, ожидающего ласки человека
Решилась, так уж ступай, не мучайся, сказала мать, горько споря сама с собой. Ищи себе защиты сама.
Обессилев, она опустила шитье на колени и всхлипнула.
Клавдия робко обняла мать и спрятала лицо у нее на груди.
Я ничего не боюсь! Только мне ужасно жалко тебя.
Ну-ну, наколешься на иглу, сиплым голосом сказала мать и положила широкую ладонь на голову дочери. Поди, не дождешься, когда вылетишь из гнезда?
Мне и отца жалко, мама.
А себя жалеешь?
Себя?
Клавдия подняла лицо и взглянула на мать широко, ясно, с удивлением.
Себя не жалко. Нисколько!
Мать вздохнула. По темной щеке ее медленно ползла слеза.
Это хорошо. Берегись, конечно, и зря не лезь, а себя все-таки жалеть не надо: на такое дело идешь. Вот ведь все понимаю, а материнское сердце глупое, плачет
Мать помолчала, посуровела лицом, неторопливо сложила шитье на столе, сняла с себя руки Клавдии, поднялась.
Встань, властно сказала она Клавдии. Благословлю тебя сейчас. Завтра будет недосуг, да и не на людях это делать надо. Гляди мне в глаза. Она твердо, истово перекрестила Клавдию. Вот тебе родительское благословение, от отца и от меня: ступай, не оборачивайся, охулки на нас не клади. Подожди целовать-то, поклониться надо прежде. В землю. Обычая не знаешь.
Клавдия, дрожа от волнения, приложилась лбом к прохладной половице, торопливо вскочила, поцеловала мать в мокрую щеку и, ощутив на губах соленый вкус слез, заревела по-детски безутешно и вслух.
Молчи, глупая, мягко сказала мать, вытирая глаза дочери ладошкой, словно та и в самом деле была маленькой. Сердцем чую: живы будем все, встретимся, скоро ль, не знаю, а встретимся.
Она пристально взглянула в мокрое, раскрасневшееся лицо Клавдии и сказала тихонько, как будто только для себя:
Судьба-то у тебя какая Вот, значит, нельзя ее, матушку, назначать безо времени, видишь, как повернулось, а?
Остаток ночи и весь день прошли в доме Суховых в молчаливом и тягостном смятении, которое невольно передавалось и немому Митеньке и Елене. Елена уже оправилась, бродила по дому и пыталась помочь в уборке и на кухне. Но в это утро Матрена Ивановна ласково велела ей полежать.
Сама управлюсь, не привыкать, прибавила она, медлительно усмехнувшись своим большим ярким ртом.
Клавдия тоже посматривала на Елену с особенной пристальностью, вдруг принималась тискать и целовать Митеньку и, не утерпев, присела к Елене на постель и шепнула той прямо в ухо.
Чего хочешь передать Мите?
Елена всплеснула худенькими руками.
А ты
Ну, говори же!..
Помру я без него, вырвалось у Елены, и она уткнулась в подушку.
Впервые за долгие недели этой странной и тяжкой жизни Клавдию томил самый настоящий, грубый и унизительный страх.
В соседнем доме у фашистов было сегодня, как ей казалось, особенно неспокойно: там резко хлопали дверями, шумно спорили, стучали чем-то тяжелым Клавдия то и дело выбегала в сени, прислушивалась, подсматривала в щелку. Она боялась, что фашисты явятся с обыском, найдут партизана, помешают ему и ей, Клавдии, уйти в лес!