Да ведь некого, Марья Николаевна, вяло протянул тот, глядя на заведующую с покорным обожанием.
А вот новенькую поставьте, неожиданно сказала Марья Николаевна и чуть заметно ободряюще улыбнулась Вере.
Видишь ты В белесых глазах закройщика блеснула какая-то мысль. Если, скажем, Танюшку из второй бригады на крой перевести. А они он взглянул на Веру и тяжело вздохнул, они в случае чего на Танюшкино место.
Вы шить умеете?
Вера сказала, что шила только для своей семьи.
Условия у нас такие
Они мне известны.
Она, жена капитана-фронтовика, не нуждалась ни в чем и шла работать только потому, что Тут она замешкалась и смолкла. Марья Николаевна смотрела на нее внимательно и дружелюбно.
Понимаю, тихо сказала она. Я тоже т а к работаю, с первого дня войны. Сначала просто в домашнем ПВХО, потом в райисполкоме, как активистка, а теперь вот мастерскую организовали. У нас большинство работниц жены фронтовиков, бывшие домашние хозяйки, как и мы с вами.
Она сама проводила Веру и посадила на свободное место во втором ряду, с краю. Танюшку, оказывается, уже увел закройщик, который, по словам Марьи Николаевны, прикидывался таким мямлей, а на самом деле был отличным работником и только очень страдал печенью.
Вера уселась поудобнее на табуретке, осмотрела старую ножную машину и взяла в руки незаконченную работу.
Это была обыкновенная мужская рубаха из желтоватой, плохо отработанной бязи. Вера шила десятки таких рубах и знала, что ей следует делать дальше.
Материя груба, и шов надо заложить пошире: «Ему будет помягче раненому». Кругом стучат, стучат машинки, бряцают ножницы. Машина идет ровно, только строчка крупновата, но, может, так надо?
Вера пришила завязки к вороту и отряхнула готовую рубаху. Она получилась очень большая и, пожалуй, была бы велика даже Петру, а Лене Пальцы Веры судорожно впились в материю. Ее поразила мысль, что чьи-то внимательные материнские руки сшили рубашку и для раненого Лени. Так вот какую работу она делает, важную работу, близкую ее сердцу!
Вера задрожала от внезапного озноба и, неловко двинувшись, смахнула со столика тяжелые ножницы. Она наклонилась и тотчас же услышала над собой голос соседки:
Нашла?
Нашла, ответила Вера, выпрямляясь.
Немолодая худенькая женщина внимательно на нее смотрела. Глаза у женщины были карие, умные, слегка прикрытые тяжеловатыми веками.
Дома я много шила, застенчиво и несколько напряженно сказала Вера, а здесь непривычно мне.
Понятно, непривычно. Ничего, это у тебя пройдет. Привыкнешь. Наша работа почетная.
Они замолчали и снова склонили головы над машинами. Вера взяла новую, уже скроенную рубаху. Какой приятный, размеренный голос у этой женщины! И глаза такие могут быть только у хорошего человека.
Украдкой она покосилась на соседку. Та строчила длинный шов, задумчиво и невозмутимо глядя на движущуюся груду материи. Удивительно чистой и спокойной была линия ее невысокого лба с гладким зачесом каштановых волос. И все в этом лице было умеренным, простым, очень приятным и, пожалуй, даже изящным: нежный овал щек, чуть вздернутый нос с милой коричневой родинкой, легкий загар и еле приметные тени прочной, непроходящей усталости под глазами. Кто она? Как ее зовут?
Где-то за спиной у Веры часы пробили полдень, и машины тотчас же затихли: это был обеденный перерыв. Швеи, а вместе с ними и Вера, узнали, что они должны выполнить всего только в недельный срок большой заказ на белье.
На одной из окраин Москвы оборудовался новый госпиталь, куда ожидали эшелон раненых, для этих раненых и предназначалось белье.
Вера вернулась к своей машине озабоченная.
Домашние хлопоты, неторопливые, беспорядочные, не приучили ее к той четкости, быстроте и последовательности в движениях, которые, очевидно, требовались здесь, в мастерской. Вере следовало бы еще поучиться, а времени на ученье не было. Она боялась, что не сумеет дать нужную дневную выработку.
Раздумывая над всем этим, она молчаливо склонилась над своей машиной. Ей очень хотелось сейчас же поговорить, посоветоваться с Евдокией Степановной. Но та была неузнаваема здесь, в мастерской: ее выцветшие глаза горели, косынка сбилась, и пестрые концы болтались где-то за ухом. Машина у нее шла на такой скорости, что даже подвывала. И она еще умудрялась отвечать на вопросы работниц, бегала и «вырывала» у мастера катушки, иголки, ножницы или вдруг нападала на нерадивую швею с такой страстностью, что та только краснела и отмахивалась обеими руками.
Евдокия Степановна несколько раз проносилась мимо Веры и однажды даже улыбнулась ей ободрительно, но Вера так и не решилась окликнуть ее.
«Вместе домой пойдем, тогда и скажу все», подумала она. Да и не отступать же ей было с полпути. Шить, скорее шить!
У нее еще оставалось очень много шитья, а конец рабочего дня приближался так быстро!
Незаметно для себя она стала торопиться. Машина у нее рвала нитки, строчка съезжала в сторону. Вся красная, удивляясь и страшась, как бы не увидели ее дурную работу, Вера решительно не знала, что же ей теперь делать.
И тут снова она услышала знакомый тихий голос:
Зовут-то тебя как?
Вера Николаевна, с трудом ответила Вера.
А меня Зинаида Прокопьевна. Карепина фамилия. А ты, Вера, не спеши
Я боюсь, не успею норму выполнить.
Этого все сначала боятся. Ничего. Вон как ты ловко первую рубаху сшила. А теперь с чего заспешила? Дай-ка подсоблю тебе.
И Зинаида Прокопьевна, ободряя Веру своей ясной, невозмутимой улыбкой и тихо переговариваясь с ней, незаметно поправила дело, и остаток дня Вера проработала, не поднимая головы.
Хорошая из тебя будет швея, тихонько сказала ей на прощанье Зинаида Прокопьевна, и Вера впервые за этот трудный день и, может быть, впервые за весь последний, страшный для нее, месяц улыбнулась от всего сердца.
Так и не дождавшись Евдокии Степановны, она одна вернулась домой, наскоро поужинала и, ощущая непривычную тяжесть в плечах, вышла в цветничок, чтобы отдохнуть перед сном.
Деревья в саду смутно темнели, почти сливаясь с облаками. В вечернем небе стоял однообразный, напоминающий шум самолетов гул лебедок: в небо, подобно огромным китам, всплывали, пошевеливая широкими плавниками, серебряные аэростаты. Город стихал, готовясь к ночному покою.
Она слышала и не слышала какой-то слабый звук, совсем близко от себя, во дворе. Он то возникал, то пропадал, смешиваясь с высоким воем лебедок. Наконец она различила монотонный детский голос и крикнула, вглядываясь в черную тень от дома:
Галя!
Пение прекратилось, и робкий, глуховатый голос откликнулся: «А?»
Иди сюда, Галенька! голос у Веры радостно дрогнул.
Галя тихонько поздоровалась и опустилась на краешек скамьи. Вера осторожно обняла ее за плечи и притянула к себе. Девочка вдруг приникла к ней всем телом, и Вера услышала у себя под ладонью, как быстро колотилось ее сердечко.
Не успела я, Галенька, сходить к твоему директору, виновато сказала Вера.
Да уж не надо: я работаю, с важностью ответила Галя. На пуговичной фабрике. Тетя Вера, а я Галя вдруг взволновалась и едва не вырвалась из рук Веры. А я ведь заплакала по правде. Директор удивился и говорит: «Вот прилепилась!» И послал меня в цех, подносчицей. Это ракуши таскать в корзинах. Они легкие! Как хорошо, тетечка Вера! Я вас ждала сказать.
А я тоже поступила в мастерскую, задумчиво проговорила Вера. Я теперь швея. Мастерская наша в подвале помещается. А работы у нас, знаешь, сколько У нас, Галенька, очень красивая начальница, такая красивая, просто удивительно.
Наверно, как моя мама, прошептала Галя и вздрогнула.
Наверное, убежденно подтвердила Вера и крепче прижала к себе худенькие плечи девочки.
Они помолчали, прислушиваясь к уличному шуму.
Сегодня я столько всего насмотрелась, надумалась! доверительно, как взрослой, сказала Вера. И на себя гляжу и думаю: я это или не я? Как будто новая жизнь у меня началась, право.
И у меня! радостно вскрикнула Галя. И у меня новая! Нет, я довольная, прибавила она после некоторого раздумья. Я довольная всем. Только вот с Танькой нелады.
Она порывисто и озабоченно вздохнула.
А что? шепотом спросила Вера.
Ее тоже взяли подносчицей, а она сразу уж не старается. Я ее поругала, с горечью прибавила Галя.
Они поднялись, тесно обнявшись, прошли через двор и расстались в темном коридоре.
Вера ощупью пробралась к себе и повалилась в постель.
Вот она, желанная усталость! Нет, она не простая и не грубая, эта усталость: в ней есть сознание хорошо прожитого дня. Сейчас надо закрыть глаза, ни о чем не думать, а завтра снова шить, шить
V
Прошло еще два дня. Выполнение заказа подвигалось туго. Евдокия Степановна почти не появлялась дома: она ночевала в мастерской. Вера возвращалась, когда вся квартира уже спала. Она падала в постель и засыпала как убитая, натруженные руки болели даже во сне.
Первая бригада швейниц, куда попала Вера, оказалась старательной и дружной, а бригадир Евдокия Степановна беспощадно требовательной, почти грозной. Красное бархатное знамя победителей в соревновании бессменно висело над ее машиной.
Зато отставала соседняя, вторая бригада.
Среди недели в мастерской подсчитали выработку, прикинули сроки, получалось, что плана им никак не выполнить. Поздним вечером провели собрание. Оно вышло шумным и гневным. Швеи из второй бригады горько жаловались на молоденьких девчонок, которых будто бы подкинули к ним скопом. И швейниц и девчонок ругали так сурово, что Вера с непривычки перепугалась. Что же теперь будет?
Марья Николаевна помалкивала, хмурое лицо ее было непроницаемо. Вот всегда она так: даст людям выговориться, и если сочтет, что, накричавшись, швеи нашли верный выход или решенье верное, промолчит до конца.
И с таким же вот тихим, неприметным упорством, не крича, не споря, не надоедая начальственными «указаниями», Марья Николаевна как никто умела самую обыкновенную женщину-домохозяйку, привыкшую орудовать только в четырех стенах кухни, подвести к понятию труда общего, государственно важного. И Вера знала это по себе новая швея быстро и накрепко прикипала к мастерской, и не только выполняла норму, как любой служилый или рабочий человек, но уж и гордилась трудом своим, и жаждала его.
Вот эту гордость начинала ощущать в себе и Вера, совсем новая, недавняя работница. И напрасно она напугалась того вечернего собрания: утром, войдя в мастерскую, увидела она возле каждой девичьей машины швею из своей бригады. Урывая минуты из считанных и трудных своих рабочих часов, женщины терпеливо обучали молодых швейниц.
Отругали теперь помочь надо, кратко объяснила Вере Зинаида Карепина и указала на дальнюю машину, за которой сидела рыжая девчонка с удивительно длинными руками и золотистыми глазами.
Ее прикрепили к Вере, и Вера направилась к ней о некоторым страхом.
Где-то на дальней станции уже формировался, наверно, эшелон раненых, назначенных в госпиталь, подшефный мастерской.
Наши раненые скоро приедут, говорили швеи, строча белье из бязи, которая желтела и желтела до головокружения у каждой перед глазами.
Теперь нельзя было терять ни минуты.
В углу темноватой комнаты закройщиков поставили неизвестно откуда взявшуюся старую тахту. Здесь отсыпались по очереди те, кто уже не мог преодолеть утомление. Иногда и среди дня на тахте, прикрытая полоской бязи, спала, истомленно раскрыв рот, какая-нибудь швея. Через час-два она снова появлялась у своей машины, заспанная и немного отдохнувшая..
Марья Николаевна отвоевала в ближайшей столовой два постоянных стола, возле самой кухни. Швеи бегали сюда по очереди, и молодые подавальщицы приносили им обед без всякой задержки.
Неделя близилась к концу, и из госпиталя уже спрашивали, будет ли готово белье к сроку и не могут ли шефы прислать двух или хотя бы одну работницу, чтобы она помогла вымыть окна: в госпитале не хватало рабочих рук. Марья Николаевна только плечами пожала: она не могла бы сейчас отрядить «даже и полчеловека», но немного позднее, скажем, во время приемки раненых, мастерская непременно выделит одну работницу на целую неделю.
В госпиталь могли послать и Веру. Она хотела этого и, конечно, страшилась
Ей очень хорошо было работать рядом с Зинаидой Карепиной. В эти дни общего, почти непосильного напряжения Зинаида Прокопьевна работала по-обычному, двигаясь неторопливо и как-то уютно, но придирчивая бригадирша не забраковала ни одной ее рубашки.
Вера узнала, конечно, и многих других работниц своей бригады. Вот маленькая, медноволосая, стареющая и необыкновенно болтливая Елизавета Кочкина. Весь день Вера слышала ее высокий, немного истерический голос, а когда оглядывалась, видела только быстрые белые руки Елизаветы с нежными крапинками веснушек. Она была женою младшего лейтенанта, бездетной и, кажется, не очень счастливой. Муж присылал ей с фронта странно короткие письма, похожие скорее на телеграммы. Елизавета с жадностью слушала чужие длинные фронтовые письма и потом говорила: «А мой-то» и горестно взмахивала маленьким листочком с несколькими аккуратными словами: «Жив, здоров, такой-то»
Еще дальше сидела черная, как жук, красивая Манюша, имевшая обыкновение завивать на лбу и около ушей кокетливые кудри, они казались приклеенными к ее круглому лицу. Манюшу в цехе звали «Кармен». «У нее бес в глазах играет», говорили о ней пожилые швеи. У Манюши было трое ребят. Мужу своему она писала на фронт путаные, ласковые письма, которые предварительно с каким-то злым наслаждением прочитывала своей соседке Елизавете. Она и сама вся была путаная: любила своих ребят, но совсем за ними не присматривала, была кокетлива, но неряшлива до того, что под завитками кудрей частенько темнела немытая шея; горько плакала о муже, когда его ранили и он прислал письмо из госпиталя, а сама заигрывала даже с длинноносым раздражительным закройщиком. «Живет как по косогору ее несет», с неодобрительным удивлением говорила о ней соседка Домна Евлохова, старая скорбная женщина в темном платке.
И много еще сидело в цехе разных женщин, молодых и старых, но Веру неизменно тянуло к Зинаиде Карепиной. Они сдружились, и в свободные минуты Зинаида Прокопьевна рассказала, что муж ее, слесарь первой руки, работал до войны на механическом заводе, а она всю свою жизнь до этой мастерской была матерью и хозяйкой. Теперь муж ее получил звание старшего сержанта и сражался на Первом Украинском фронте, а старший сын кончал школу лейтенантов и собирался ехать на фронт.
Не сразу из скупых слов Карепиной Вера узнала, что муж у нее выпивал, был человеком крутого характера и, случалось, под горячую руку даже скандалил в доме.
Ну, да чего в семье не бывает, говорила, усмехаясь, Зинаида Прокопьевна. Прожили все-таки двадцать лет, ребят вон каких вырастили. Я, бывало, смолчу и все по-тихому, по-тихому, будто ничего между нами не было. Муж-то и покорится. Скажет: «Ты у меня утешительница». Или еще так: «Святая ты, что ли?..» и засмеется.
Карепина слегка закраснелась и взглянула на Веру своими удивительными глазами.
И засмеется, и поцелует Любит он меня.
Около тебя, Зина, мне спокойно, сказала Вера, восторженно глядя в карие глаза Карепиной. Просто удивительно, как спокойно.
Зинаида Прокопьевна молча озабоченно склонилась над своей машиной.
Так проработали они, не расставаясь друг с другом, до пятницы, а в ночь на субботу почти никто не ушел из мастерской: на завтра, в полдень, была назначена торжественная приемка заказа.
Сначала Вере казалось, что она и не устала, плечи и руки совсем не ныли, только все тело у нее было почему-то необычайно легким, как бы невесомым, да глаза очень горели. Ей казалось, что она просто немного опьянела от долгого непривычного сидения, стука машин и мелькания желтой бязи.
Она сняла наперсток с пальца и привычно крутнула колесо машины. Бязь внезапно поплыла у нее перед глазами. Она удивленно замотала головой, стараясь освободиться от наваждения, и, должно быть, вскрикнула или застонала.
Ты чего? услышала она голос Карепиной, очень тихий, долетевший до нее словно из-за стены.
Вера промолчала. Странная тьма, все более сгущаясь, обступала ее, обморочная тошнота сдавила горло.
Чьи-то сильные руки в тот же момент подхватили ее, не давая упасть с табуретки.