Петя, Петя, прошептала она, впервые в своей жизни слыша мужской плач и ужасаясь ему.
Она гладила его по голове, по плечам, потом уложила в постель, заботливо спустила штору. В сумраке Петр взял ее руку, тихо сказал:
Ты у меня, Веруша, лучше всех, девочка моя.
И она нисколько не удивилась, что он ее, седую, назвал «девочка моя», ведь их соединяли двадцать долгих лет жизни.
Быстро протекли четыре столь желанных часа. Петр снова взял свой пропыленный рюкзак и ушел на вокзал прежний, милый Петр и в то же время совсем не прежний, скуластый от худобы, обветренный, суровый офицер с зелеными покоробленными полевыми погонами на широких плечах.
Он не позволил Вере провожать его на вокзал, решительно сказав:
Толкотня там. Спи, и опустил шторы.
Через месяц-полтора он обещал снова приехать и вышел так незаметно, что Вере показалось: он остался здесь, и она продолжала тихий разговор с ним
«Не казалось ли тебе иногда, что мы живем как-то слишком тихо, прочно, обыкновенно? Была ли то любовь? Я иногда думала со страхом: вот встретишь ты или встречу я на своем пути иную любовь и тогда рушится все привычное благополучие нашей семьи. Но день шел за днем, год за годом, и я поняла: это и есть любовь, она всегда с нами, всегда в нас. А теперь у нас с тобой еще и горе смертельное и навсегда, до последнего вздоха».
Уж не сдерживаясь и ни о чем более не думая, Вера наконец заплакала. Она плакала впервые за много странных, пустых, тягостных дней, которые прожила без сына, и рыдания разразились с такой силой, с такой болью, что это было похоже на судороги, сводившие тело.
Но вот прошли самые трудные минуты, и, хотя слезы еще лились по лицу, Вере стало как будто легче и чуть спокойнее. Она завернулась в одеяло с головой и заснула долгим, крепким сном.
III
Вера медленно шла по узкой тропе между грядками.
Кустики помидоров на грядке у Евдокии ожили и тянули к солнцу матовые резные листочки. Тоненькие лучики молодой морковки слабо клонились под ветром. В глубоких лунках появились толстые темно-зеленые лепестки тыквы.
В цветнике сидела на корточках длинноногая девочка.
Внимательно разглядывая грядки, она пела негромко, сквозь зубы, может быть сама того не замечая.
Вера прошла в цветник и опустилась на скамью. Девочка взглянула на нее исподлобья, не переставая напевать.
Ей было лет четырнадцать. Вера не могла припомнить это курносое бледное лицо, реденькую челку на лбу и широко расставленные темные глаза. Должно быть, девочка была новой жиличкой. Вера смотрела на нее, сложив на коленях почерневшие руки.
Целых два дня она убирала квартиру, и теперь все тело ее, изломанное усталостью, молило об отдыхе. Она закрыла глаза, задумалась: не следует ли послушаться Евдокию Степановну и пойти в мастерскую? На людях конечно же будет не легко, она привыкла жить и трудиться в своей семье. Но не поможет ли ей грубая, беспросветная усталость от целодневной работы?
Сквозь дрему она слушала шумы двора и тусклый голос девочки.
«Зудит, как пчела», подумалось ей, и, потеряв вдруг этот слабый, однообразный звук, она открыла глаза.
Девочка пристально на нее смотрела.
Тетечка, тихо, ломким голосом спросила она, а у вас тоже кого-нибудь убили на войне?
Тоже, невольно ответила Вера и, спохватившись, спросила испуганно и строго: А ты почему так думаешь?
У меня маму, не отвечая на вопрос, сказала девочка и неохотно, скороговоркой, неправильно произнося слова, добавила: Немци, с самолету.
Вера едва не вскочила, так захотелось ей броситься к девочке, прижать к себе. Остановило выражение хмурого, взрослого достоинства, какое она приметила на бледном лице девочки. Сколько же лет этому человечку? Десять или пятнадцать?
Мы у вас за стенкой живем, в кухне, сказала девочка и отвела челку со лба. Вчерась, когда вы заплакали, бабушка моя
Вера взглянула на нее почти ужасом, и девочка поняла все, быстро шагнула к Вере и села рядом, на скамью. Нет, она совсем взрослая, ей не меньше пятнадцати лет.
Откуда ты приехала? не сразу заговорила Вера.
Мы из-под Киева. Меня Галей зовут, быстро ответила девочка и неожиданно, еще более торопясь, спросила: Когда «комплект», значит, не примут на фабрику?
На какую фабрику, Галя? невольно поддаваясь тревожному настроению девочки, воскликнула Вера.
Да на пуговичную фабрику. Я три дня хожу. А мне один ответ: «Комплект у нас, не берем».
Да-а, комплект это значит: никого больше не примут. А тебе обязательно нужно именно на эту фабрику?
Галя помедлила, подняла с земли камушки и стала подбрасывать и ловить их, кажется, это называлось игрою в «шлюшки».
Обязательно, ответила она, следя глазами за камушками. Рабочую карточку дадут. Бабушку буду кормить. А что? Она хмуро усмехнулась. И накормлю. Бабушка все смеется надо мной: «Кормилица моя»
Галя переложила камушки в левую руку и снова принялась ловить их легкими, отчетливыми и безошибочными движениями.
Да ты левша! с удивлением заметила Вера.
Я и левша и правша. Мне левую руку мама даже бинтовала, а я все равно не отучилась Со мной играть боятся: я обыгрываю, гордо заявила Галя и вдруг остановилась и даже приоткрыла рот, пораженная внезапной мыслью. Тетечка! крикнула она, роняя камушки. А если я директору скажу, что обеими руками могу работать? Тогда возьмет?
Возьмет. Я помогу тебе, неожиданно для себя сказала Вера.
Галя с отчаянностью стукнула себя кулаком по коленке.
А не возьмет плакать буду. Мне, главное, ходить близко. А так-то работы по Москве везде много, давно бы поступила.
Возьмут, убежденно повторила Вера, очень ей понравилась эта девочка, хотя она и разбередила, растревожила сердце.
Галя отвела челку со лба и застенчиво спросила:
Еще сказать, что ли, вам про Таньку?
Это подружка твоя?
Подружка. Она ничего девчонка, только хохотуша и врать любит.
Таня была, оказывается, верной и «старинной» Галиной подругой. Они выросли на одной улице и вместе бежали от немцев по шоссе. Только у Таньки остались в живых и мать и бабушка, даже две бабушки по матери и по отцу. Танька стремилась поступить на ту же фабрику, но делала это, по словам Гали, не от нужды, а из дружбы к Гале и еще потому, что заленилась учиться.
Стемнело, двор обезлюдел и затих, стало холоднее. Галя потянулась, хрустнула пальцами. Вера взяла девочку за руку.
Пойдем, тебе спать пора.
«Покормить, сейчас же покормить! решила она, сжимая холодную и покорную руку Гали. Хлеба у них, наверное, не хватает»
Но едва они вошли в темный коридор, как Галя мягко высвободилась и ускользнула. Вера не посмела остановить ее: больше всего она боялась отпугнуть девочку неосторожным словом.
В своей комнате Вера принялась лихорадочно собирать узелок для Гали и ее бабушки. Сюда она положила подорожники пресные лепешки, потом открыла гардероб и сняла было старенькую свою юбку, но тотчас же застыдилась: люди убежали из горящего города в чем были, разве можно жалеть? И она решила отдать одно из своих летних платьев.
Выйдя с узелком в темный коридор, она остановилась в нерешительности: соседи ее, пожалуй, не возьмут узелка, да еще и обидятся.
Дверь из кухни медленно и широко открылась, и на пороге показалась женщина. Слабый свет, шедший из кухни, освещал ее сзади, и Вера успела только заметить, что она высокая, очень прямая и широкоплечая. Наверное, это и есть бабушка Гали.
Женщина прикрыла дверь, неясно бормоча:
Уснула кормилица моя. Пела-пела, да и уснула.
В руках она держала вязанье: Вера уловила слабое, ритмичное позвякивание спиц.
Бабушка, я ваша соседка, неуверенно сказала она и внезапно добавила: Зайдемте ко мне, бабушка.
«Хорошо еще, что не сунула ей узелок!»
Она торопливо нащупывала скобу своей двери. Бабушка звякала спицами у нее за спиной и что-то неразборчиво и приветливо говорила.
В комнате Вера рассмотрела лицо женщины крупное, темное, еще красивое и исполненное того же холодноватого и твердого достоинства, какое приметно было и в Гале.
Вера подумала, что война, должно быть, разрушила дружную, добрую семью работников. Здесь нужно помогать как-то по-другому, «по-государственному», решила она, проникаясь ощущением силы и спокойствия, какое внушала эта старуха.
Вера поставила на стол горячий чайник, лепешки и вдруг, спеша и запинаясь, рассказала о Лене.
Старуха выслушала ее молча, уважительно. И, взглядывая на Веру своими темными, все еще красивыми, строгими глазами и как бы платя за неожиданное доверие, рассказала и о своем страшном горе.
Семья у них мастеровая: зять и покойная дочь были рабочими-текстильщиками. Зять в первый же день войны ушел на фронт. Они же дочь, внучка и бабка через два месяца покинули свой город вместе со всем народом.
Толпа шла по шоссе, когда налетел немецкий самолет. Галя сразу бросилась в канаву, бабушка метнулась за ней, а мать замешкалась: верно, ей показалось, что Галя не успела спрятаться. В эту минуту самолет спикировал
Бабушка не допустила Галю к трупу матери. Она видела, как Галя металась по шоссе, всех расталкивала, звала мать. Старуха оттащила труп в кусты, простилась, набросала сверху травки. Потом надвинула платок на глаза, вышла на шоссе и поймала Галю. «Пойдем, мать убили, не ищи ее!» «Пусти!» закричала Галя. Она совсем обезумела, вырывалась из рук, ей надо было взглянуть на мать в последний раз, проститься. Однако бабушка с силой потащила ее вперед. «Вот опять сейчас прилетит и нас убьет!» Галя упрямо билась у нее в руках. «Я не боюсь! Я только ее поцелую!» «Нельзя! Тебе нельзя, видеть: помутиться можешь, мала еще. Я захоронила ее, травкой притрусила, простилась за тебя и за себя»
Бабушка отложила вязанье и рассеянно отхлебнула остывший чай.
Наше с тобой горе, материнское, самое горькое, твердо сказала она, ставя блюдечко. Утешения в нем нет. Оно до могилы, матушка моя, Вера как тебя по отчеству-то?
А вы без отчества, тихо сказала Вера, губы у нее задрожали.
Очень прост, но пронзителен был рассказ старухи и эта каменная неподвижность лица ее. Так люди стареют и меняются на войне. Вот откуда и у Гали странное, чересчур взрослое лицо.
Глуби моря не высушить. Старуха взглянула в искаженное лицо Веры. Зато отцы наши и так говорили: золото огнем искушается, а человек бедой.
Она отодвинула чай и снова принялась за вязанье.
А ты, Вера, попытай свое счастье: молода еще, родишь.
Да ведь мне уж сорок лет.
Эка-а ласково протянула старуха. Я последнего своего сыночка в сорок пять родила.
Вера смотрела на бабушку во все глаза: она даже и не подумала ни разу об этом. Нет, нет, это невозможно, немыслимо
А как любить его будешь, желанного своего! Бабушка уверенно улыбнулась, словно отвечая на мысли Веры. Материнское сердце вместительное: и для вечной памяти и для живой любови место равно найдется
Глядя на лицо бабушки, в котором появилось множество мелких, подвижных морщинок, Вера и сама невольно улыбнулась. А бабушка уже поднялась, словно сочтя дело свое поконченным, и, высокая, прямая, принялась прощаться.
Вера схватила две самых больших лепешки и сунула ей в руки.
Для Гали возьмите!
Спасибо, не сразу ответила старуха. Зашумит скажу, на базаре купила. Она у меня
Вера покраснела.
Скажите на базаре.
Долго стояла Вера одна у закрытой двери
Это надо все запомнить. И бабушка, и Галя сразу, с болью, и, кажется, навсегда вошли в ее сердце.
IV
Евдокия Степановна, выполняя обещание, зашла за Верой ранним утром после одного из воскресных дней.
Ну, пойдем, сказала она, досадливо роясь в старенькой сумочке. Вечно ключ забываю. Не отдумала идти-то?
Вера уже повязывала косынку. Она в зеркале встретилась с сонными глазами Евдокии Степановны и пожала плечами.
Посмотрю там.
Говорю, к нам прибьешься.
Они вышли из ворот высокая, загорелая Вера и коротенькая, широкоплечая Евдокия Степановна.
Вера после своего приезда из эвакуации почти еще не видела Москвы и теперь пристально рассматривала прохожих, облупленные, постаревшие дома, утреннюю площадь, рассеченную длинными тенями. Евдокия Степановна шагала озабоченно, ни на кого не глядя.
Молча миновали они Тверской бульвар. Бронзовый невредимый Пушкин стоял в своем тяжелом плаще, со склоненной головой. Вера вспомнила, как несколько лет тому назад памятник был вдруг обнесен лесами и за толстыми досками долго таинственно и слабо постукивали молоточки. Леня тогда сказал, усмехаясь:
Там, наверно, поселились гномы. Что они делают с нашим Пушкиным?
Когда леса были сняты, Вера пришла сюда с Леней, и вместе они прочитали вслух слова вечных стихов. Как поблескивал тогда гранит пьедестала!
Евдокия Степановна торопилась, и они почти сбежали вниз по улице Горького.
Издали Вера вглядывалась в полукруг серого здания Телеграфа: здесь упала бомба об этом сказали по радио, в сводке Совинформбюро, в глухом уральском городке, где пришлось жить Вере. И в самом деле, здание казалось целым лишь издали: все просторные окна на боковом фасаде были забраны ржавыми железными листами.
Они вышли на Театральную площадь, еще сохранившую на своем асфальте буро-зеленую защитную разрисовку. Вера почти со страхом взглянула на Большой театр: и здесь упала бомба. Но темные кони по-прежнему победно и неудержимо мчались в небо с театрального фронтона, и тяжелые, стройные колонны стояли незыблемо. Они, как и вся громада театра, были разрисованы бурыми косыми силуэтами многооконных домов и плоскими призрачными деревьями.
Камуфляж, пояснила Евдокия Степановна, для немецких летчиков. У нас в бомбоубежище, когда с памятника Тимирязеву голову снесло, потолок шатнулся. Тогда и дом в нашем переулке порушился..
Вера отлично помнила этот дом: мимо него она каждый день ходила на рынок. Он был очень старенький, с каменным низом и с мелкими окошками в кружевных шторах и в геранях. Каждую весну к Первому мая его красили шафранно-розовой грубой краской, которая недолго держалась на стенках ветхого здания.
Теперь это место было обведено высоким забором. Вчера, проходя мимо, Вера заглянула в щель: там темнела яма, рваные ее края засыпаны были каменным щебнем, а из глубины, словно руки, воздетые к небу, тянулись скрюченные прутья арматуры. И над всем этим побоищем победно зеленел оставшийся в живых старый тополь с могучими серебристыми ветвями
Вот сюда, сказала Евдокия Степановна и вдруг скрылась на темной лесенке.
Вера ощупью пробралась следом за ней и очутилась в большом сумрачном подвале, наполненном мягким, дробным стуком швейных машин.
Евдокия Степановна из угла энергично махала ей ладошкой. Сюда втиснут был небольшой стол, повернутый к свету, проникающему сверху, из окна. За столом стоя распоряжалась женщина с толстой русой косой, положенной вокруг головы. Это была, очевидно, заведующая. Издали она показалась Вере очень красивой.
Евдокия Степановна сказала громко:
Вот, привела, Марья Николаевна.
Марья Николаевна со спокойной и какой-то ласковой рассеянностью взглянула на Веру и, продолжая начатый разговор, настоятельно сказала кому-то из окружавших ее женщин:
Примите материал. Это срочное задание райисполкома. Потом госпиталь будет нашим подшефным, товарищи, так что.
Она и вправду была красива, и это было так неожиданно, так радостно в сером подвале с давящим потолком, что Вера, позабыв обо всем на свете, не отрываясь смотрела на нее: молодая, русокосая, с синими глазами, поблескивающими из-под круглых бровей, она являла собою ясную, спокойную русскую красоту, которая казалась бы слишком невозмутимой, если б не румянец, легко вспыхивающий на худых, нежных щеках.
Отдав все распоряжения, Марья Николаевна легко присела на кончик стула, снова взглянула на Веру, и та охотно подошла к столу.
Вы шьете? негромко спросила Марья Николаевна, усадив Веру на табуретку.
Около свежего и твердого рта ее обозначились вдруг две горькие морщинки, нисколько, однако, не старившие ее. Вера медлила с ответом: она видела, что Марья Николаевна думает о чем-то тревожном и еще нерешенном.
И в самом деле Марья Николаевна заговорила через голову смущенной Веры с другим человеком, очевидно закройщиком. Вера поняла, что речь идет о крупном и срочном заказе на белье для госпиталя. Марья Николаевна строго допрашивала закройщика: почему он не проявляет инициативы и не ставит помощника по крою на второй стол?