Но вот она умолкла, должно быть, сказала все.
Павел подождал и тихо предложил:
Покажи, где ты живешь.
Он помог ей встать и добавил все так же тихо:
Постараюсь не обмануть твоего доверия.
Слова были совсем не те, неподходящие, оба это понимали, но все это было неважно: главное, понятое и принятое обоими, заключалось не в словах, а во внезапно возникшей близости и полном доверии.
Когда они завернули в улицу, где стояли суховские дома, Клавдия сразу заметила грузную фигуру, застывшую на скамеечке у ворот.
Мама! шепнула Клавдия, остановившись и прижимая обе руки к груди. Ждет меня.
Вот видишь! с мягким укором сказал Павел.
Они постояли вдали, наблюдая: мать не шевелилась. Горячая волна жалости и любви захлестнула Клавдию.
Иди, иди, быстро шепнула она Павлу. Завтра придешь? Вот он, наш дом, по пеньку узнаешь. Мое окошко крайнее, стукни, а то пес у нас злой. Ну, иди!
Павел ушел, неслышно ступая по пыльной дороге, а Клавдия как на крыльях подлетела к скамье. Присев к матери, она положила ей голову на колени. Родные жестковатые руки осторожно погладили ее по голове, легли на плечи.
Пришла? медленно, хрипло спросила мать. Отец-то спит, пьяный, а я вот
Как же ты с ними? тихо спросила Клавдия.
Сраму приняла Ништо: прокричатся такие же будут. Ты, Клаша, сердца на меня не держи.
Что ты, мама! порывисто вырвалось у Клавдии. И не горюй обо мне. Я сама свою долю найду.
Они поднялись, почти слившись вместе, Клавдия шла, поддерживая мать. Уже в дверях девушка вскинула побледневшее лицо и негромко повторила:
Ты не убивайся. Доля моя счастливая будет.
VII
На другой день во время дежурства Клавдия приняла телеграмму на имя секретаря горкома комсомола Павла Качкова: его срочно вызывали в область, на пленум обкома комсомола.
Клавдия повертела бланк в руках, телеграфистка, дежурившая на соседней станции, конечно, не представляла себе, как близко касалась Клавдии эта телеграмма! и с сожалением принялась звонить в город.
В мембране тотчас же послышался знакомый глуховатый голос. Прочитав текст телеграммы, Клавдия после паузы спросила:
Надолго уезжаешь?
Нет С ночным поездом. Дня на три-четыре.
Голос у Павла прозвучал как-то скучновато-обыденно, и Клавдия вдруг перепугалась: а что, если она все навоображала и жизнь ее потечет по-прежнему медленно и одиноко, как речонка меж зыбучих песков?
Но в мембране что-то треснуло, и она вновь услышала тихий голос Павла:
Через час у нас актив начинается, а там, наверное, прямо на поезд. Не увидимся мы с тобой. Но ты меня встретишь, когда обратно приеду? Во все глаза буду глядеть на вокзале.
Непременно! Ты позвони из обкома-то! громко, с облегчением ответила она и, положив трубку, засмеялась: вот ведь какая трусиха, просто он не один сидит в кабинете, и нельзя ему говорить, как вчера.
Да, со вчерашней ночи Клавдия жила совсем иной жизнью: вокруг нее словно все изменилось, посветлело, люди казались ей хорошими, ласковыми, добрыми. Даже о Якове она не думала плохо, а разве только равнодушно или с удивлением: как это ей могло втемяшиться, что она его любит? Вот морока непонятная!
Работалось Клавдии легко, дело спорилось в руках. В полдень, как всегда, на Прогонной остановился неторопливый почтовый поезд. В вокзал вошли шумливые пассажиры. Клавдия принимала телеграммы, продавала открытки, марки, конверты, отсчитывала сдачу, и все это у нее получалось так быстро и ловко и такое юное, большеглазое, улыбчивое лицо каждый раз поворачивалось к посетителю, что один из них, немолодой мужчина в мягкой шляпе, негромко сказал: «Красивая девушка!» и Клавдия вспыхнула, как огонь.
Яков пришел в аппаратную раньше чуть ли не за четверть часа, чего с ним еще никогда не случалось. Сложное чувство любопытства и нечего греха таить некоторого страха владело им: что скажет Клавдия, как взглянет на него? Если уж захочется ей опять затеять скандальчик, пусть прокричится сразу все-таки не на улице
Но Клавдия не закричала и даже взглянула на него только мельком, словно на какую-то громоздкую вещь. Вроде гардероба, скажем, так подумалось Якову. Он разделся, с осторожностью двигаясь по аппаратной, присел на свободный табурет и стал ожидать, что будет дальше.
Но ничего, решительно ничего не произошло. Напевая что-то про себя, Клавдия сложила телеграммы, придвинула счеты и вынула из стола деньги. Тут серебряная монета упала на пол и покатилась под ноги Якову. Он поднял ее и положил на край стола. Клавдия ни слова не сказала, не поблагодарила, не взяла монеты. Опустив ресницы, постукивала костяшками счетов, и только в уголках ее губ угадывалась улыбка.
«Ишь персона! подумал Яков. Выламывается тут, а выйдет небось заревет!»
Но он слишком хорошо знал, что Клавдия не умеет лгать. И вчера, когда она робко улыбалась, глядя на него, она не лгала. Да, еще вчера он привычно чувствовал свое превосходство над нею, мужское, что ли, превосходство, а теперь вон как повернулось. Конечно, сам виноват, это верно, но
И опять он услышал звон покатившейся монеты, и опять эта монета, как заколдованная, легла у его ног.
Он подозрительно глянул на Клавдию: уже не смеется ли она над ним? В растерянности начал судорожно приглаживать свой подвитой чуб. У него даже губы зашевелились, и со стороны можно было подумать, что он шепчет заклинание.
Как раз в эту минуту на часах пробило пять. Клавдия встала: смена закончилась.
Принимай, сказала она. Вот журнал и касса. Все депеши переданы.
Полагалось пересчитать деньги, но Яков продолжал сидеть, недоуменно хлопая глазами: все-таки он чего-то еще ждал. Но Клавдия прошла мимо него, словно он не человек был, а в самом деле примелькавшийся гардероб.
Три следующих дня вторник, среда, четверг тянулись для Клавдии настолько томительно, что она прямо не знала, куда себя девать: то ластилась к матери, то придирчиво расспрашивала о старых временах, о братьях, покинувших дом, даже о материнском девичестве спрашивала.
Матрена Ивановна покачивала головою: вот еще блажь!
В четверг вечером Клавдия нарядилась в малиновое платье и исчезла. Вернулась глубокой ночью. Во дворе, льстиво повизгивая, гремел цепью пес. «Одна», догадалась мать, прислушиваясь к осторожным шагам дочери.
Прежде чем проскользнуть к себе в спаленку, Клавдия остановилась на пороге материнской комнаты, и Матрена Ивановна, притворяясь спящей, громко задышала. «Все равно ведь не скажет» с горечью думала она.
Ей было ясно, что дочь стала такой разговорчивой только, чтобы не признаться в главном с кем же задумала она разделить свою долю. «К чему ночные разговоры? Не в лесу искать, увижу сама иль люди скажут», рассуждала про себя Матрена Ивановна, прислушиваясь к тихим движениям Клавдии: та поверила, что мать спит, и ушла к себе
Утром Клавдия спала долго, и мать ходила на цыпочках, а старика совсем не пустила в горницу: с молодых лет он очень тяжело ступал на ногу, и Матрена Ивановна говорила, что у него «чугунная пятка».
В ночь дежурить ей, пусть поспит, сурово объяснила она и больше не обмолвилась ни словом: все равно не понять старику ее материнской думки.
Клавдия вышла только к обеду и опять принялась кружить возле матери. Заглядывала ей в глаза, болтала всякий вздор, и старик один-два раза хмыкнул в бороду, недоуменно глянув на дочь из-под очков: что же все-таки случилось с ней? Он хотел было спросить, но в этот момент в крайнее окошко кто-то негромко стукнул и Клавдия выбежала из-за стола.
Диомид Яковлевич по старой памяти собрался было крикнуть: «Цыть! Куда?» однако насмешливый взгляд жены остановил его.
Мама, я в город, а оттуда прямо на дежурство, сказала с порога Клавдия, и мать едва успела проговорить привычное свое пожелание: «С богом!»
В отличие от мужа, она все понимала. Клавдия вырвалась из рук. Она теперь или впрямь найдет свою судьбу, или обожжется и затихнет надолго, может статься навсегда; тогда уж и приказывай, чего хочешь, все равно ей будет
VIII
Павел направился с девушкой не в город, а в степь. Они медленно зашагали по железнодорожной насыпи, невысоко поднявшейся над полями. Шальной ветер посвистывал на просторе, и мягкие матовые волны ходили по ржи, еще зеленой, с коротеньким, едва наметившимся колоском. Рассредоточенный, льющийся сквозь реденькие облачка свет солнца ложился на стальные пути, стремительно убегавшие в ту сторону, где густо синел далекий лес.
Хорошо! Привольно как! тихо сказала Клавдия.
Да, привольно, рассеянно повторил Павел и неожиданно добавил: Вот что. Ты мне все рассказала, и я тоже должен о себе рассказать И о своих, о Качковых. Отец у меня железнодорожник тоже, только не кондуктор, а машинист.
Павел взял Клавдию под руку и принялся без умолку говорить, то смеясь коротко и заразительно, то становясь вдруг серьезным и даже печальным.
Клавдия смеялась и печалилась вместе с ним, и так, в смехе и печали, постепенно раскрывалась перед ней история Качковых, столь не похожая на историю ее семьи.
Желтый «казенный» домик машиниста Качкова стоял возле самого полотна дороги. Когда мимо пролетал пассажирский экспресс или грохотал по рельсам тяжелый товарный поезд, домик весь содрогался. Гудки паровозов, особенно гулкие по ночам, тонкий, певучий звон вокзального колокола, людская суета проводов и встреч, коротенькие, похожие на пастуший рожок сигналы маневровой «кукушки» среди всех этих привычных шумов проходило детство старшего сына Качковых. Сколько мальчишеских шалостей и проказ сразу же вспомнилось Павлу!
Однажды он даже тонул в озере Старица. В то время ему стукнуло целых четырнадцать лет. Он, собственно, не тонул, а нырнул на спор на самой глубине, зацепился трусиками за скользкую коряжину и, пока пытался отцепиться, глотал воду, задыхался, мертвел от зрелища зеленой водяной толщи, висевшей над ним, его посчитали утонувшим.
Когда вылез он на берег, трясясь от озноба, на озере никого не было, а от поселка по тропинке, грузно топая сапогами, мчался отец Павла, за ним же с ревом и визгом катилась орава ребятишек. «Сейчас надает, еще ремня попробуешь!» первым делом подумал Павел и мгновенно юркнул в густой кустарник. Оттуда он видел, как отец сорвал с себя одежду, раскидал сапоги в разные стороны и бухнулся в воду. Он нырял, нырял, лишь на секунду-другую показываясь над водою, мокрый, с волосами, свисшими на глаза, фыркал, шумно отдувался и снова уходил под воду.
Испуг Павла все возрастал, теперь он имел все основания ожидать двойной порции ремня. Он еще не решил, что же делать, когда отец медленно вылез на берег, сочтя, очевидно, дальнейшие поиски бесполезными, и Павел услышал его сиплый, задыхающийся голос: «Все. Теперь жди, выплывет где-нибудь в камышах. Эх, а парень, парень какой был!..»
Анна вскрикнула и зажала рот платком. Павел задрожал в кустах: отец хвалил его, суровый, молчаливый отец, от которого не то что ласкового, а и просто лишнего слова, бывало, не дождешься
Надо было мне утонуть, смеясь, заключил Павел, чтобы я узнал, как отец меня любит.
А что дальше было? спросила Клавдия.
Не вытерпел я, выскочил из засады. Бегу и, представь, реву, как маленький. Тут гам поднялся: ребята орут, я ору, Анна чего-то кричит, платком машет. Ну, а отец стиснул меня холодными, стальными ручищами и сказал только: «Дурак ты еще, Пашка, дитё!»
Станционный поселок, где вырос Павел и откуда он уехал только нынче зимою, стоял неподалеку от опушки леса. Весной и летом лес густо зеленел, а осенью печально раздевался, и Павел любил приносить домой увядающие, оранжево-желтые листья клена, которые от маленьких сестер его получили название «звездочки»
Едва Павел сказал о звездочках, как сердце у Клавдии болезненно стеснилось. «Сиротки!» подумала она, и Павел, будто угадав ее мысли, тихо сказал:
Мать у нас была очень хорошая, только она рано умерла. Младшей сестренке было тогда полгода, а я учился во втором классе. Пятеро нас осталось. Если б не старшая сестра Анна, не знаю, что сталось бы с нами А отец так и не женился: он у нас однолюб.
Павел говорил, и перед ним привычно, почти болезненно ярко вставал облик отца.
Вот он, угрюмый, седой, обветренный, только что возвратившийся из очередной поездки, сидит в тесной кухоньке, где все напоминает о матери, и чисто выскобленный стол, и русская печь с задымленным челом, и самовар со вмятиной на крутом боку, и белая скатерть, и занавески. Широко расставив ноги в смазных сапогах, отец пьет водку и смотрит прямо перед собою странно-светлым и каким-то невидящим взглядом. В углу, на скамье под начищенными кастрюлями, молчаливо согнулась Анна.
Оставшись хозяйкой в доме, сестра забыла себя ради пятерых детей, которым стала матерью. Так, выкармливая и выхаживая малышей, в вечной изнурительной суете, она погасила свою молодость, и тонкое, большеглазое лицо ее быстро пожелтело, покрылось морщинками.
Только уехав из дома, Павел понял, в каком неоплатном долгу находятся все они, дети машиниста Качкова, перед тихой Анной, отдавшей им свою жизнь.
Ты напиши ей, проговорила Клавдия, и голос у нее дрогнул. Непременно напиши.
Они приостановились, и Павел, кивнув на поблескивающие рельсы, сказал:
Погляди, рядышком бегут. Так и мы с тобою, Клавдия, побежим вместе. Нет, Павел рассмеялся, не побежим, а пойдем Мы долго проживем, а когда будем старичками, я приведу тебя на это самое место и скажу: «Тут началась наша жизнь!»
Старичками? удивленно повторила Клавдия. Она попробовала представить себя старухой и не сумела: это было слишком уж далеко. Господи, прошептала она, неужели это правда?
Правда, правда, с горячностью повторил Павел и опустился на теплый песок, увлекая за собой Клавдию. Он обнял ее голову, обремененную тяжелыми косами, и, задыхаясь, прошептал ей в ухо: Дикарь ты мой глупый где ты такая выросла? Ну, веришь, веришь? Не знаю, как я жил без тебя Рядом и без тебя. Понимаешь?
Да! Но неужели
Опять?
Они засмеялись, Павел прижал к себе голову Клавдии, погладил, бережно поцеловал в висок.
В воскресенье приду к тебе в дом. Пусть твоя мама увидит
Клавдия покраснела, засмеялась, пытаясь скрыть смущение.
Приходи. Как странно: в то воскресенье как раз у нас сватов принимали. А мне кажется это давно-давно было
Ну конечно! весело воскликнул Павел. Сто лет назад!
IX
Они сговорились встретиться на другой день, в воскресенье, ровно в полдень, за городом, на берегу Боровки. А вечером Павел собирался прийти в гости к Суховым.
Клавдия вернулась домой с ночной смены в тихий рассветный час мать как раз доила корову.
Испей парного, предложила она дочери, протягивая кружку с пенящимся молоком.
Спасибо, как-то машинально ответила Клавдия.
Они помолчали. Мать кончала дойку, тугие струи молока с шипением вонзались в пену, взбившуюся до краев подойника.
Мама, чего я тебе скажу. Клавдия медленно, по глотку, отпивала молоко, глядя в затылок матери.
Ну? отозвалась та и чуть повернула голову.
К нам сегодня гость придет, вечером.
А-а.
Надо его принять, мама Клавдия затруднялась произнести «получше» или же «по-доброму»: выходило, будто она приказывает матери, а это не было принято у них в доме. Водки не надо, он не пьет, скороговоркой заключила она, испеки сдобнушек. Ты так вкусно их печешь! Ну, мама?
Матрена Ивановна с усилием поднялась с маленькой скамеечки, на которой сидела. Клавдия с готовностью подхватила тяжелый подойник.
Испеку, долго ли! услышала она негромкий, ласковый голос матери: и все-то она понимает, мать, с первого слова, с первого взгляда.
В кухне Клавдия принялась было усердно хозяйничать надо было процедить молоко, разлить его по крынкам, но Матрена Ивановна отняла у нее цедилку и строго приказала:
Ступай спи. Наработалась.
Ты, мама, разбуди меня в десять часов, не забудь.
Говоришь, вечером, а сама
Еще и утром, мама надо.
Клавдия прижалась щекою к материнскому плечу, тихонько засмеялась.
Ну, ступай, ступай, разбужу, раз уж надо, сказала Матрена Ивановна и чуть улыбнулась.
Утром Клавдия с трудом удерживалась, чтобы не торопиться и не прийти на берег Боровки раньше времени. И все-таки не удержалась, и, когда ступила на горячий прибрежный песок, с городской каланчи донеслось одиннадцать размеренных ударов. Впереди оставался, значит, целый час ожидания.
Клавдия разулась, вошла в воду, и по ногам тотчас же шелковисто и ласкающе заструился песок. Она шлепнула ногой по воде, прохладные брызги окатили лицо, да так, что сердце у Клавдии даже екнуло. И тут ее подхватил вихрь отчаянного, точно бы ребячьего, озорства: с силою топая, она кинулась навстречу волне. Мутные брызги летели ей в лицо, мокрый песок податливо уходил из-под ног, а она размахивала руками и громко смеялась.