Ее лицо легонько и щекочуще тронуло что-то пушистое, ароматное. Она открыла глаза, это свесилась через забор ветка сирени, и крупная гроздь, налитая весенним соком, почти голубая в сумеречном свете, висела прямо у щеки. Клавдия бережно притянула гроздь обеими руками, и тогда тяжелые капли росы скатились на платье. С какою-то лихорадочной поспешностью, поднеся гроздь к самым глазам было уже темновато, Клавдия принялась искать пятипалый цветок, сулящий счастье. Она нашла его почти тотчас же, вырвала цветок из грозди и съела, как полагалось при загадывании. Но цветок был горек. «Вот какое мое счастье», со слабой усмешкой подумала она.
Часом позднее, усталая, отупевшая, она остановилась у своего дома и хотела уже толкнуть калитку, как вдруг со двора донесся тихий, скрипучий голос отца:
Паровоз бежит, колесами стучит, соскучится да как засвистит
Засвистит, убежденно повторил ясный детский голос. Ты мне дашь паровоз?
Ишь ты Ладно уж, дам.
Тут голос у отца мягко дрогнул. Клавдия осторожно приотворила калитку и заглянула во двор. Под освещенным окном второго дома, где теперь жили квартиранты, сидел отец, грузный, неловко согнувшийся: на коленях он держал белоголового мальчонку, то был маленький сын квартирантки Марат, или попросту Морушка.
Клавдия почувствовала странную стесненность в сердце: отец никогда ее не ласкал. Она попыталась представить, какое у него сейчас лицо, и не могла.
Тут окно над головой отца с треском распахнулось, и голос квартирантки произнес неторопливо и уверенно:
Не уснул он у вас? Давайте, купать буду.
Отец суетливо завозился на скамейке, и Клавдия поняла: сейчас он подаст мальчика в окно и пойдет домой. Боясь встречи, Клавдия потихоньку отворила калитку, быстро, бесшумно взбежала по ступенькам и в полутемных сенях столкнулась с матерью.
Тише, бешеная! сказала мать, выпрямляясь и тяжело дыша. В руках у нее была мокрая тряпка.
Ты мыла полы? Так поздно? удивилась Клавдия. Дай я домою.
Мать отвела за спину руку с тряпкой, строго сказала:
Ступай скинь платье.
Она поглядела вслед дочери со странной, грустной пристальностью.
Отец с чужим мальчонком ишь воркует. А «невеста» бегает целый день, ни сном, ни духом, забормотала она по своей привычке, неподвижно стоя в сенях в ожидании Клавдии. Из ума, верно, выжили мы со стариком: чего затеяли, а? Не-ве-е-ста Да по-старинному-то ей бы самой и полы мыть: сваты небось глядят, чисто ли выскоблены половицы Затеяли, а? По нынешним-то временам! Выставим девчонку на позорище!
С первого же слова о сватовстве, да еще через озорника Касьяныча, мать почуяла, что дело может обернуться неладно, и только по женской своей терпеливости и из страха за девичью судьбу Клавдии решила: как бы там ни было, а принять гостей по доброму, по старому обычаю.
Мама, о чем ты? спросила Клавдия, появляясь на пороге горницы.
Так, про себя, недовольно отозвалась мать. Поспешай. Да крыльцо протри. Гости скоро придут.
Крыльцо? еще более удивилась Клавдия. А что, важные гости будут?
Мать, не ответив, ушла в дом.
Клавдия с яростной старательностью терла некрашеные половицы в сенях, потом щербатые, с заусеницами, ступеньки крыльца. Она даже обрадовалась тяжелой работе: все равно на душе у нее было темно и больно, и это хорошо, что руки и ноги постепенно налились томительной усталостью.
Она домыла полы и, выплеснув грязную воду из ведра, выпрямилась. Теперь все. Она уйдет к себе, ляжет в постель и будет думать, думать
Но у порога ее снова остановила мать:
Оденься. Малиновое платье возьми.
«Почему малиновое?» смутно подумала Клавдия, послушно направляясь в спаленку. В каком-то равнодушном оцепенении она нарядилась в лучшее свое платье. Мать не отходила от нее и, когда Клавдия расплела темную густую косу, сказала с необычной размягченностью:
Дай заплету.
Дочь ни о чем не спросила, молча села на стул и опустила голову. Она упорно глядела в пол и не заметила, как глаза у матери налились слезами.
Клавдия была сейчас как во сне. Мать причесала ее, оправила на ней платье, потом вывела в зальце. Словно чужая, Клавдия уселась на одном из парадных стульев. Мельком приметив, что стол накрыт с необычной тщательностью, даже богато, она не удивилась и ни о чем не спросила. Если б старики знали, что с ней произошло в саду!
Она приказывала себе не думать, не думать ни о чем до ночи, и не могла совладать с собою. Медленно, с мучительством, казнила себя, вспоминая лунную ночь, постыдное, как ей теперь казалось, признание свое в любви и потное, злобное лицо Якова. И еще эта веточка с пятипалым цветком счастья
Скоро пришли гости: Касьяныч, с детства хорошо знакомый Клавдии, старый шутник и пьяница, тоже из отставных железнодорожников, и с ним высокий напыщенный мужчина с грубо выступающими скулами и коротко подстриженными, точно бы наклеенными, усиками.
Гостей усадили за стол, начался длинный, ничего не значащий разговор о погоде, о затяжной весне. Мать, разливая чай, обмахивалась платочком и поглядывала на вдовца. Он не нравился ей до отвращения. «Гордец», неодобрительно думала она, видя, с каким презрительным снисхождением приведенный Касьянычем жених «хлопает» рюмку за рюмкой и с хрустом жует железно крепкими челюстями соленый огурец.
На Клавдию, угрюмо затихшую в своем углу, вдовец ни разу не взглянул. «Дорожится, идол деревянный», решила мать, чувствуя, как в ней исподволь закипает досада на себя и на старика. Но надо было терпеть, ждать и держаться настороже, чтобы охулки на руку не положить.
Диомид Яковлевич, видно, ни о чем подобном не думал. Под пиджак он надел любимую свою рубаху, расшитую вишневыми цветами, и сам, слегка захмелевший, стал сейчас почти таким же красно-вишневым, как и эти цветы.
Он наполнял рюмки, проливая водку на скатерть, и при этом коротко, подобострастно похохатывал. «Торопишься, думала мать, следя тяжелым взглядом за его неверными руками. А куда торопишься?»
Гости подняли рюмки. Касьяныч тряхнул седыми кудряшками, покосился выпуклыми, нахально-веселыми глазами в тот угол, где пряталась Клавдия, и произнес свою первую фразу свата, от которой у матери покатилось сердце:
Эх, бражка хороша, ни молода, ни стара! Он дурашливо поглядел сквозь рюмку на свет. Все, кроме Клавдии, внимательно его слушали. Недаром сказано: брагу сливай, не доквашивай, девку отдай, не доращивай За ваше здоровьице!
Диомид Яковлевич хрипло захохотал он быстро пьянел.
Матрена Ивановна сурово промолчала.
Дочь, кажется, ничего не понимала, и это было хорошо. «Она ведь сама не своя прибежала давеча» с тревогой думала Матрена Ивановна, прислушиваясь к жирному, как у селезня, баску Касьяныча.
Сороку взять щекотлива, говорил Касьяныч, с наигранной льстивостью, заглядывая в лицо вдовцу. Ворону взять картавита! Взять ли не взять сову-госпожу?
Вдовец теребил усики длинными табачными пальцами и с важностью ответствовал:
Мы люди положительные и уж конечно мужчина, а не какой-нибудь голый свистун.
Мужчина, ей-ей, Як Яклич, как говорится, в полном прыску, обрадованно и двусмысленно улыбаясь, подтвердил Касьяныч и со звоном поставил на стол пустую рюмку.
«Яковом, что ли, зовут?» медленно соображала мать, переводя глаза на «жениха», снова застывшего в своей горделивой позе.
Матрена Ивановна отлично знала, что из всей мужской компании сейчас трезвее всех именно Касьяныч (его можно было свалить, разве только вылив в него четвертную бутыль водки). Прислушиваясь к болтовне новоявленного свата, она думала: ох, сколько же лет ведом ей этот Касьяныч!
Был он, собственно, Степан Лукич, но все почему-то называли его Касьянычем, по фамилии. Смолоду служил Касьянов на железной дороге в смазчиках, сумел нажить добрый пятистенник, а ныне слыл умельцем по всем делам, ходатаем и адвокатом (своих посетителей он называл по-ученому «клиентами»), на чем и зарабатывал немалые деньги. Был Касьяныч умен, хитер и поэтому вот и сейчас обращал свои шутовские побасенки не к Матрене Ивановне, жестковато и прямо смотревшей на него, а только к пьяному отцу.
Невеста что лошадь, товар темный, обронил он будто невзначай, и мать поняла: Касьяныч, по бесстыжести, а может, и просто ради собственной потехи, решился на прямой, унизительный торг старинного сватовства. Значит, не постоит и за тем, чтобы вонзить в беседу острое и безжалостное словцо насчет невесты: не очень, мол, дорожитесь, не такова невеста, чтобы дорожиться. Совсем поблизости от страшных слов петляет Касьяныч, старый лис
А вот гляжу я на Бровкиных, главного кондуктора потомство, старшая-то у них уж и бабушке Адамихе ровесница, а все в девках ходит. Скажешь, дело, Диомид Яковлич?
Не дело, покорно согласился отец, кивая встрепанной головою.
Матрене Ивановне сделалось вдруг душно, она обмахнулась платочком и встретилась с вопрошающим, изумленным взглядом дочери. «Поняла! Батюшки, чего теперь будет?» испуганно подумала мать.
Передвинув самовар на край подноса, она властно сказала Клавдии:
Иди сюда.
Та послушно встала, подошла к матери. Касьяныч замолк, подтолкнул вдовца под локоть. Но жених уж и без того уставился на Клавдию.
Мать взяла ее за руки, притянула к себе, обняла за талию. Пальцы у Клавдии были ледяные, а щеки лихорадочно пылали.
Мама, что это? Зачем? шепотом спросила Клавдия.
Мать только крепче прижала ее к себе.
Жених медленно повел масленым, обшаривающим взглядом по тоненькой фигурке Клавдии, почему-то от ног. При этом он бормотал про себя пьяно и неразборчиво. Внезапно глаза его встретились с темными глазами девушки, сверкающими таким яростным огнем, что он поперхнулся и осторожно потрогал усики, словно желая удостовериться, тут ли они еще.
Бебешеная, сказал он тонким голосом, резко прозвучавшим в наступившей тишине.
Клавдия сделала судорожное движение, вырвалась из рук матери, произнесла глухо, но раздельно:
Мама, прости меня!
Выпрямившись, тоненькая и стройная, она прошла через зальце и скрылась в дверях.
VI
Улица была тиха и до черноты темна. Клавдия шла быстро, почти бежала, спотыкаясь и всхлипывая, ее трясло словно бы в ознобе, и нечем было дышать.
Вечером, в саду, когда она убегала от Якова, ей думалось, что жизнь кончилась. Но то, что поджидало ее дома, было еще хуже Отец, положим, неспособен был удивить: он ведь растерял любовь всех детей своих. Но мать? Как могла согласиться мать?
Клавдия ударилась ногой о камень, постояла, пока боль не утихла, и свернула за угол. Тут лицом к лицу она столкнулась с Павлом Качковым и, вскрикнув от неожиданности, резко подалась, отступая в темноту.
Сухова? Клавдия? удивленно спросил Павел.
Она не ответила. Молчание ее и какая-то горестная неподвижность насторожили и даже встревожили Павла.
Вы послушайте начал было он, заглядывая ей в лицо, и вдруг спросил попросту: Что это с тобой?
Со мной ничего, ответила она таким сиплым, дрожащим голосом, что он окончательно затревожился и взял ее за руки.
Давай сядем. Видишь вот, скамейка!
Он слегка подтолкнул ее, она как-то сломленно опустилась на скамейку. Павел сел рядом и осторожно начал выспрашивать:
Случилось что-нибудь?
Нет не случилось, пробормотала Клавдия, пытаясь высвободить руки.
Павел мягко, но настойчиво сжал ее вздрагивающие пальцы и спросил как можно спокойнее:
Тебе холодно?
Д-да с трудом, сквозь стиснутые зубы, ответила она.
Павел скинул пиджак, набросил ей на плечи.
Сейчас согреешься
Что-то случилось с девушкой, в этом Павел не сомневался. Он смутно вспомнил, как примерно месяц назад телеграфист Афанасьев цинично бахвалился, будто Сухова «сама к нему приставала» Была ли тут правда? Они постоянно ходили вместе, Афанасьев и Сухова. Но удивительное дело в самом Павле вот сейчас возникло и неотразимо, непонятно усиливалось ощущение, что, бродя по темным улицам, Клавдия искала и ждала именно его. Да, все последние дни и недели в Павле жило какое-то глухое, скрытое ожидание. Но как же этот как его Афанасьев? Нет, быть не может!
Молчание, затянувшееся и напряженное, прервала Клавдия. Услышав ее тихий, прерывистый голос, Павел слегка вздрогнул.
Яков, наверное, болтал про меня Ну конечно болтал. Только все неправда. Она подняла голову и прямо, твердо взглянула на Павла. То есть было, но это все равно неправда.
Да, да! быстро проговорил Павел. Он ей верил, было бы чудовищно подумать, что Клавдия лжет. Ты согрелась? спросил он, оправляя пиджак на ее плечах.
У меня никого нет, сказала она вместо ответа и повторила: Никого Она глядела прямо перед собою, губы ее шевелились, и Павел угадал слова, которые Клавдия недосказала: «Кроме тебя»
Он глядел на нее во все глаза, сердце у него стучало. Правильно угадал он это «кроме тебя» или ему почудилось?
Клавдия вздохнула порывисто, как наплакавшийся вдоволь ребенок, и Павел опять забрал ее руки в свои широкие, теплые ладони.
Говори, говори, попросил он.
И она заговорила, путаясь, сбиваясь, плача, об отце, о суровом детстве, о матери, которую она, кажется, сегодня потеряла, и еще об Анне Карениной
Труднее всего было ей сказать о Якове. Едва она назвала ненавистное имя, как голос у нее прервался и она, замолчав, низко опустила голову.
Не надо, ну зачем ты? умоляюще проговорил Павел. Все в нем клокотало от глубокого, обжигающего волнения, от внезапной нежности и жалости к Клавдии.
Нет, я сама, сама виновата, Клавдия, кажется, усмехнулась в темноте. О чем он говорил, то правда: сама я Но он не понял У него все перевернулось в голове! Совсем ничего не понял
Клавдия на мгновение замолчала, увидела, наверное, что не может, не умеет объяснить того, что произошло. Помолчав, повторила с горечью:
У меня никого и через паузу, от которой у Павла снова заколотилось сердце, добавила: нет.
Как никого нет?
Клавдии показалось, что Павел проговорил эти слова громко, на всю улицу. Она даже дышать перестала. Протекло несколько мгновений тишины, такой полной тишины, словно все кругом умерло, и вдруг Павел сказал:
А я?
Клавдия едва не вскрикнула, так она ждала, и боялась этих слов, и не могла поверить им. Уж не жалеет ли он ее?
Что это ты? несвязно пролепетала она. Я Да чего там у всех своя судьба, только у меня, только я Мать сосватала Якову невесту, он трусил, боялся меня, а не И ты тоже: я поняла тогда по телеграмме, что на станцию Лес ты подавал. Анне И дети там
Дети? протянул Павел, и в памяти его мгновенно пронеслась давняя сценка на телеграфе: он подает бланк, а Клавдия смотрит, смотрит на него горестными глазами
Так это же Анна, моя старшая сестра! воскликнул он, и в голосе его послышался упрек и еще удивление.
Ох! А я-то думала сказала Клавдия, повертываясь к Павлу. Даже в полутьме, которая была вокруг них, он увидел, как сверкнули ее глаза.
С этой минуты он уж и не пытался что-то понять, в чем-то разобраться: комсомольский секретарь при кажущейся его солидности был обыкновенным молодым пареньком, и сердце легко взяло у него верх над скучным благоразумием. Счастливая ошеломленность завладела им. Что это было? Дружеская поддержка, простое участие к человеку? Но разве о том велся с первой же минуты первой встречи немой, непрерывный разговор между ним и этой девушкой?
Такого с Павлом еще не случалось, тем более стремительно и бездумно отдался он охватившему его головокружительному чувству взлета. Невольно вспомнил он слова отца, произнесенные в какую-то откровенную минутку: «В меня ты, Паша, вижу, однолюбом будешь, как я!» Кто знает, может, и в самом деле он и Клавдия родились, выросли друг для друга и потому и встретились теперь?
С раздражением, а потом и с яростью он думал о Якове: «Паршивец, мелкий паршивец, что ты понял в Клавдии!»
И не догадывался, что испытывает первые в своей жизни болезненные уколы ревности
Почти до рассвета просидели они на скамейке, приютившей их, возле чьего-то безмолвного дома с закрытыми ставнями. И Клавдия говорила, удивляясь и страшась своей откровенности Говорила и не могла остановиться. Павел был удивительным слушателем: лишь изредка вставлял одно-два слова, но и этого было достаточно, Клавдия видела, чувствовала, что он не только слушает ее, но и старается понять, раздумывает над ее словами. А когда ей становилось душно и она умолкала, он осторожно, настойчиво сжимал ее пальцы, как бы говоря: «Не волнуйся, я слушаю, слушаю!»
Она рассказала о себе все, вплоть до нынешнего нелепого сватовства. Только не нашлось у нее ни одного осуждающего слова для матери: все-таки она не представляла ее себе хоть сколь-нибудь плохой, нелюбящей