Я скажу тебе завтра. А сейчас иди и думай. Я советую тебе остаться на заводе. Ты ж работяга. Я помню твои первые шаги. А испортили тебя плохие советчики.
Мне не хотелось бы уходить с завода Дадонов ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, вам понять это трудно, вы видите все из директорского кресла. А я здесь начинал мальчишкой после института. Это как первая любовь, когда видишь все: и недостатки, и плохой характер, а сердце постоянно. Может быть, какой-либо отдел, Иван Викторович?
Нет. Есть один вариант, Дадонов. Одиннадцатый цех. Завтра утром я допишу еще одну строку в твоем заявлении. Что будет в этой строке, ты мне скажешь завтра утром, в восемь ноль-ноль.
Я понимаю, Дадонов не знал, куда девать руки, я все понимаю, Иван Викторович. И, поверьте, дело не в кресле. Просто трудно возвращаться именно туда, откуда начинал. Психологически.
Ты ж мужик, Борис Иванович. Брось ты эти нюансы. Не по тебе они. Считай, что исправляешь ошибку. И слово тебе даю, хоть и не по моему характеру твои привычки и лично я к тебе не по-дружески так уж вышло, но если будешь тянуть первая же вакансия начальника цеха будет за тобой. Я за дело болею, а не по личным рассуждениям. А вырастешь, вдруг все в тебе ошиблись: и коллеги, и на заводе, что ж вернешься в свой кабинет. Иди.
Только начинался первый директорский день.
3
Я, между прочим, тоже живой человек. Куренной сидел на бревне рядом с запыленным газиком, и его крупное мясистое лицо было удивительно, даже как-то непривычно разобиженным. Я, между прочим, готов хоть сейчас в рядовые агрономы перейти. Мне это председательство вот где
Он постучал ладонью по крепкой загорелой шее.
Николай перехватил его на повороте лесной дороги. Здесь складывали бревна после санитарных вырубок. Нерадивые возчики не хотели вывозить обрубленные ветви и сбрасывали их в овражек. От дождей в нем накапливалась вода и хвоя гнила. В этом месте всегда было сыровато, по склонам оврага облюбовали себе место поганки, захороводившись вокруг давних пней. Солнце иногда добиралось сюда сквозь густые кроны высоченных сосен, и тогда от земли прямо на глазах начинал отделяться туман. Бесформенные зыбкие куски его сплетались вместе, превращались в прерывистое облако, которое, задержавшись над верхушками кустов, медленно тянулось к небу, добиралось до верхних ветвей сосен, и вдруг солнечный луч вонзался в него, и облачко рассыпалось, оставаясь на иглах деревьев тяжелыми влажными каплями.
Ну и что ты от меня еще хочешь, Николай Алексеевич? Куренной глядел устало. Ты что, не понимаешь, что я из последних сил А, да чего тут говорить? Ты что, думаешь, что в райкоме или еще где не понимают моей ситуации? Село на Железке стоит. Электричка ходит в город. Земли сам знаешь, какие, у нас. Хлеб никогда не берем полной мерой. Заработки у людей тухлые, приходится химичить: а раз так, то человек начинает соображать Да чего тебе все это рассказывать? Если б моя вина во всем этом была давно бы по шее председателю дали. И давали, сам знаешь. Только в чем его вина-то, председателя? Людей у нас, сам понимаешь, в обрез. Последние скоро убегут на городские хлеба, И точка. Еще три года назад у вас, в Лесном, было семьдесят живых дворов. А теперь уже пятьдесят четыре.
Неделю целую заводские без ящиков сидят Вчера уже те помидоры на консервном не принимали. Затоварились. А в городе, жена говорит, на базаре по пятьдесят копеек дерут за килограмм. Это в разгар уборки. А погоди дней двадцать, так и за рубль не купишь.
Нет ящиков Не то что в районе, а, глядишь, в области нет.
Так куда ж они подевались?
А ты у меня про это не спрашивай. Мне первый секретарь райкома на этот вопрос ответа не дал.
В обкоме спроси!
А иди ты!
Куренной рванул дверцу газика, завел мотор и рывком сдернул машину с места.
Нескладно вышло, думал Николай, выруливая с проселка на центральную трассу. Были б эти проклятые ящики, неужели б не дали? Только где искать концы? Грошев прав, потому что ему не дали ящики в бригаду. Куренной не получил их для колхоза. Но где-то же они есть? Где-то лежат дурным мертвым грузом, гниют под пустыми дождями. А на поле сотни людей сидят без дела.
Грошев опять послал его на князевское поле. А чего туда ехать? Будут одни и те же вопросы: где ящики, когда приедет начальство, почему не используют людей? А Грошев туда не хочет ехать, и Куренной тоже, будто Рокотов может всех их заменить. А он простой шофер, шоферюга, как выражается Сучок, когда хочет подчеркнуть свое нежелание лезть в крупные проблемы. «У начальства и голова и зарплата больше, вот ему и заботы. А наше дело тонно-километровое, по путевкам, а остальное не касается».
Надо разобраться спокойно. Сколько семей из Лесного работает в колхозе? До тридцати. Не больше. В крайнем случае, ошибется на единицу. Остальные в городе служат. Молодые все там. Еще года три и что тогда? Клуб закрыли пять лет назад. Ладно, по телевидению принимают программы даже с комнатными антеннами. Заработки Началось с неурожаев, земли здесь действительно неважные. Песок. Людям чем-то платить нужно было. Дописывали несуществующее. Поначалу вроде бы совестливые глаза прятали. Помнит такое Николай. И разговоры были всякие; правда, не на собраниях, а так, на мужицких посиделках по вечерам. Потом поглядели, все стоит, все не рушится. Первый год вылезли с двухсоттысячным убытком. Был тогда еще Мартынов у руля. Ладно, выпросили ссуду у государства. А люди глядят: значит, можно так. Значит, держава, она вытянет. Даст на прокорм, коли что. Потом покатились годы засух. Долг государству рос, а люди уже начали покрикивать на собрании: ты мне мое отдай! Не все, но были такие. А молодые на ус мотают: значит, и впрямь порядок такой отдай мое, а там хоть трава не расти. Семь миллионов должок нынче. Семь. А сейчас хоть с молотка пусти все, что колхоз имеет, и половины не наберешь. В неурожайные годы, чтобы отчитаться по плану, выгребали на сдачу даже семенной фонд. Государство весной все равно не оставит в беде. Вот и выходило, что район вроде бы план выполнял, а на самом деле просто сдавал часть зерна на временное хранение государству, чтобы по весне забрать его обратно. Кому нужны такие хитрости?
Надо что-то менять. Как вернуть колхознику гордость, что ли? Ведь в город уходят лучшие, мастера, цену себе знающие. А они вот как нужны здесь. Он, Николай Рокотов, не знает, как в других местах, он видит только то, что здесь, в Лесном. Как сказал Федя Кукушкин: «Порядку нету».
С сыном-то как быть? Что-то в нем нынче не так. Раньше нет-нет, да и расскажет отцу про заботушки свои. Теперь не то. Парню скоро уже тридцать, а до сих пор в жеребчиках бегает. Оно толку в такой беготне самая малость. Все одно определяться с семьей, как ни крути. Чует Николай, что с того самого момента, как разладилось что-то у Эдьки с той самой сибирской девушкой, что письма слала ему аж до самого позапрошлого года, что-то сменилось в психологии сына. А что? Как ему помочь, как до верного решения довести? Советовался с братом, сын беспрекословно слушает дядьку. Ну, у Володьки сейчас забот хватает: коли не в поездках, так в заседаниях да в совещаниях. Со старшим братом нашел возможность час посидеть, а потом вызвал машину и велел шоферу домой к себе отвезти. На полпути Николай велел вертать к Курскому вокзалу, да и уехал через два часа домой. Коль по безотложному делу не нашел времени, так чего тут чаи распивать да про родственные отношения распотякивать? В дипломатах Николай не бывал сроду и работе этой не научен, а уже с родным братом можно и по-простому, не глядя на чины его нынешние. Да и жена Володьки, Вера, всегда казалась ему чуток из благородных. Деревенская, а уж московские привычки ну прямо с ходу прихватила: «Мы вас, Николай Алексеевич, в театры сводим, в цирк, там прелестная программа. Вы не обращайте внимания на то, что все мы затурканы делами Это ритм столичной жизни». Шуба не шуба, сапог три пары видел в коридоре. А Маша всю жизнь, считай, в коричневых ботиках проходила, что он ей когда-то купил в Харькове. («Куда мне их надевать-то? Раз в месяц в город съезжу, а дома и в простых узнают».) Вокруг племянника что отец, что мать крутятся волчком. Парень вроде ничего, да только как оно повернется. Дюже уверенный растет. («Папа мой сказал Папа может Папа очень занят сейчас, вы не включайте громко телевизор».)
Чуть поодаль от дороги замаячила крыша хаты Логвиновых. Вроде и в деревне дом, а вроде и нет. Пристроился на самой опушке. Вот уже годков пять, после смерти Ивана Никифоровича, мыкает одиночество Фрося. В молодости была девкой веселой. Двух сынов вырастили с Иваном, а теперь, после его смерти, одна при хозяйстве осталась. А Ивана жаль. Мастер был замечательный. По дереву дак и в округе не сыскать равного. Даже конек крыши разукрасил резьбой. Что-то вроде флюгера приспособил. Крыша та и погубила мужика. Перекрывал шифером да сорвался. Вроде и выкрутился, уже и на работу стал ходить, а потом в одночасье и помер. Пришел с огорода, прилег на лавку да и все. Фрося его окликнула молчит. Подошла, а он уже холодный. А сыновья за три года только раз появились. Судьба, видно, такая при нынешних детях. Как от пуповины оторвался, считай, уже далеко.
А кто ж это сено пластает на огороде? Сноровисто. Вон сколько загребает. Никак кто из ребят приехал матери подсобить? Нет, ни на Мишку, ни на Степана не похож. Рослый мужик, лысый вон как солнце отсвечивает. Кто б это мог быть? Из сельских навряд ли. Узнал бы Николай сразу. Пришлый никак? Может, наняла Фрося за десятку какого выпивоху. Эти по нужде к гнилухе на все руки мастерами объявляются. А дело-то держится только с час по их уходу. Потом валится.
Подрулил к дому. Обедать пора, третий час. Маша небось заждалась. Зашел во двор, долго плескался под самоделочным душем. Жена накрывала стол прямо у крыльца.
Коршуняка-то опять цыпленка уволок Так вот над забором нырнул и сразу назад Наплакалась я. Опять с лесу прилетел.
Ладно. Похожу, может, гнездо его найду, пообещал Николай, прихлебывая борщ. Новости есть?
До Фроси, говорят, мужик какойся прибился. Нынче к Лизе ходила она и рассказывала. Вроде бы видный из себя, года шестьдесят три. Уж ожила Фрося. Как молодая бегает. А мужик крепкий.
Видал его Сено пластает. Ехал мимо, еще удивился.
Значит, правда, Маша подсела к столу, глядела на него задумчиво, тяжко ей, Фросе-то. Она никак нам ровесница?
Годка на четыре старше. Нам с тобой по пятьдесят пять, значит, ей пятьдесят девять. Нет, пятьдесят восемь Точно. Ивану было б шестьдесят осенью, а она на два года моложе. А что приняла, то и ладно. Правильно сделала.
Николай допил молоко, собрал крошки со стола перед собой, пошевелил их на ладони кургузым толстым пальцем, отправил в рот. Начал натягивать пропотевшую рабочую рубаху.
Полежал бы малость?
Некогда. Нынче городских с князевского поля до Лесного везти. Ихний автобус нашу дорогу одолеть не может. Раздолбали вконец.
Гляди там, на откосе.
Гляжу. Вот сейчас скамеек нагружу и поеду. Не дело это, понимаешь. Машина к перевозке людей негодна. Будка полагается.
Я ж и говорю: гляди.
Он дошел до ворот, остановился, вспоминая что-то:
Слышь, рябого петуха не пускай со двора. Он, гадюка, опять курей по соседским огородам поведет.
Ладно.
Грошев опять толокся на складе. Покрикивал на баб, сортировавших помидоры. Коршуном наскочил на Николая:
Ты где прохлаждался? За городскими пора.
На полчаса пообедать заехал. Сам ведь гонял в город.
Ну, кидай скамейки и гони на поле. Ихние автобусы уже тут. Небось ругаются работнички.
Правильно делают Николай открыл борт, начал носить скамейки. Грошев стал подсоблять. Хромая нога мешала поворачиваться побыстрее. Подбородок бригадира топорщился седыми остюками, и Николай не удержался:
Побрился бы, начальник.
А иди ты, беззлобно огрызнулся бригадир.
Говорят, к Евфросинье мужик пристал. Николай затолкал в кузов последнюю скамейку, закрыл борт. Не слыхал?
Бабы балакают. Мне-то с этого толку? Пенсионер небось. Коли б лет сорок ему, тогда б дело. Да еще с руками бы тот мужик. А так своих курортников хватает. Ну, паняй.
Рядом со складом, приткнувшись к забору, замерли три больших туристских автобуса. Занавесочки, мягкие сиденья. Богато. Шофера лежали на траве, перекидываясь в карты. Сколько ж рейсов придется делать, чтобы перевезти столько людей?
Николай подошел к водителям:
Ну и как?
Двое пожилые мужики. Третий, по виду бывший таксист, с профессионально оценивающим взглядом, буркнул:
Весело.
Может, все же проедем, ребята?
По такой дороге не поедем.
Я первый пойду. Нельзя мне людей на скамейках везти. На откосе побьются друг о друга. Сиденья-то не крепятся.
Наше дело простое: ехать нельзя, и все.
А ты можешь оставаться, воробышек, грубо оборвал его Николай, я к водителям обращаюсь, а не к тебе. Твое дело известное: счетчика нет и дела нет, так?
Пожилые прыснули. Один из них встал, поддернул брюки, полез в машину:
Заводи, Федосеич! А ты, друг, поосторожнее со скоростью. Мы за тобой следом.
Таксист растерянно поглядывал на товарищей. Потом тоже нырнул в автобус.
К Николаю подскочил Грошев:
Сагитировал? Ну молодец. А то они тут мне вычитали.
Правильно. Ты хоть бы Костю с бульдозером послал на откос. Это ж дорога, а не выгон для гусей.
Ладно. Я сейчас тоже туда мотану. Небось помидоров нагрузят больше, чем уберут. Вот мотоцикл заведу
Он обогнал кавалькаду, возглавляемую грузовиком Николая, на самой вершине подъема. Оглянулся, что-то прокричал, чего Николай не услышал за натужным ревом мотора.
Если б не промоина, так по дороге ездить можно было бы. Хоть и трудно, но можно. Не все ж вам, товарищи горожане, гладкий асфальт. Дождя нет, а ухабы переживете. Мы их каждый день на себе пробуем.
Когда машины подкатили к полю, Грошев уже наводил порядок. Длинная очередь женщин с напряженными лицами выкладывала прямо на землю из сумок и сеток помидоры. Чуть поодаль стоял багровый Борис Поликарпович, пытался прикурить, и каждый раз у него это не получалось: то спички ломались, то ветерок задувал слабую вспышку огня. Махнув рукой, он смял сигарету, сунул спички в карман и пошел в сторону от жестикулирующего рядом Трошева.
Николай прошел метров пятьдесят по рядам. Помидоры уже гибли. На кустах больше гнили, чем хороших плодов. Что ж мы делаем? Кого ругать за то, что нет этих проклятых ящиков, что плохая дорога к полю, что на консервном затарены цеха? Николай помнит, как весной возили рассаду, как в жидкой грязи возились женщины. Тогда просили даже школу из Князевки в помощь, и девчушки-шестиклассницы в больших сапогах и мамкиных фуфайках по локоть забирались в жирный чернозем. Как же потом мы будем уговаривать этих же девчонок остаться в селе, чтобы сменить матерей? Ведь они запомнят, чем завершились их труды в этом году. «Порядка нету!» это Федя Кукушкин сказал когда-то, и сейчас Николай готов был подписаться под его словами.
Вот что, товарищи женщины, Николай подошел к горожанам, товарищ бригадир пошутил Он у нас иногда шуткует, особливо ежли при этом симпатичные дамочки присутствуют. Вы берите помидорки-то, берите. Это я вам как член правления колхоза говорю. Выбирайте, что с прозеленью еще. Такие или дозреть, или для засолки в самый раз. Берите Вот давайте я вам, дамочка, помогу.
Ну, раз так Пожилая женщина в очках оглянулась вокруг. Если это можно Правда, нас предупреждали, чтобы мы не брали ничего, но ведь гибнет все. С этого поля убрано не больше десятой части. А остальное Хотя бы люди домой на ужин привезли. Пропадает все.
Остальные заговорили громко и возмущенно, и Николай, повторяя: «Вы берите, берите, товарищи Не стесняйтесь. Детишек накормите дома».
Грошев сидел на коляске мотоцикла, и на лице его была хмурая усмешка. Не скрываясь, он считал людей, загружавших авоськи. Аккуратно записывал цифры в блокнот. Когда автобусы заполнились и двинулись к спуску, он впервые глянул на Николая:
На чужое добро ты крепкий мужик, Рокотов. Очень даже крепкий. Думаю, что за такое решение вопроса ты ответишь по всей, понимаешь, строгости и рублем, и партийной своей совестью. Вот так.
Хороший он мужик, Грошев, подумал Николай устало, вопрос он тоже понимает так, как он жизнью обрисован. Только одна червоточинка есть в бригаде: когда нужно, он начисто забывает про то, что думал час назад, про то, чем возмущался, и тут уж принципиальность его взыграет так, как и ожидать трудно. Удобная забывчивость.