Дайте, пожалуйста, карту, сказал генерал, приблизившись к полковнику.
Развернув карту, он сверил ее с местностью. Да, все было правильно. Они уже над исходным районом. Впереди хребет и перевал; в стороне долина, поселок и полевые дороги, взрытые гусеницами танков. На дорогах виднелись засевшие грузовики и свежие настилы переправ. Десятки примет говорили о борьбе людей с грязью, дождем и холодом.
И, приглядываясь к этой карте, генерал мысленно дорисовывал то, что было им увидено и пережито в Карпатах во время войны. В долинах горели поселки, на обочинах дорог стояли подбитые танки и автомашины. И вот такой же хребет, окутанный дымом, маячил впереди.
Генерал был тогда артиллерийским офицером. Вместе с солдатами он перетаскивал пушки. Вспомнив об этом, он и сейчас как бы ощутил тяжесть на своих плечах. Сто километров по горным дорогам и бездорожью. И все же прошли, взяли!
Вертолет трясло. Лопасти винта, казалось, захлебывались сырым воздухом. Внизу хорошо просматривалась деревня. Были видны даже куры, разбегавшиеся от рева двигателя.
Войска были укрыты в окопах. Но генерал без особого труда определял, где кто находится.
А это что? вдруг спросил он.
Тут вертолет качнуло, земля накренилась и пропала из виду. Генерал приказал сделать круг над заинтересовавшим его местом.
С небольшой высоты он отчетливо увидел танк, который стоял в неглубокой, но залитой водой балке, а потом разглядел еще один Но тот, второй, завяз так, что снаружи остались лишь ствол да люк башни. Около него стояло несколько танкистов в выжидательных позах.
Генерал приказал приземлиться. К нему подбежал парень в черном комбинезоне и представился:
Товарищ генерал, командир взвода старший лейтенант Трофимчук.
Что случилось, товарищ Трофимчук?
Цепляем трос, товарищ генерал. Засели Здорово засасывает.
А может, время зря тратите? спросил командира взвода полковник Ольховский. Скоро атака.
Успеем, товарищ полковник. Успеем!
Генерал и полковник приблизились к застрявшему в грязи танку. Вдоль балки со стороны сопок дул холодный ветер. Болотная топь, схваченная морозцем, с хрустом проминалась под ногами. Губы танкистов посинели. Но то, что генерал увидел возле танка, поразило его. Два совершенно голых человека, до плеч погрузившись в мутную жижу, торопились прицепить к машине трос. Один из них дергал и дергал его, а другой, задрав голову, шумно отдувался. Жидкая грязь, покрытая соляркой, перекатывалась волнами и доставала до самых затылков солдат. Наконец им удалось прицепить трос. Ребята выскочили из хляби. Товарищи обмыли их заранее припасенной чистой водой и начали растирать. Зубы героев стучали от дрожи. Но они улыбались и одежду надевали без спешки. Старший лейтенант подал команду, трос натянулся и выволок боевую машину на сухое место. На башне висели корни выдранного камыша, по броне сползала болотная грязь. И вид у танка был совсем не боевой. Генерал даже отвернулся от него и приказал танкистам построиться.
Молодцы! сказал он, поглядывая на подрагивающих «водолазов». Благодарю за службу!
Последние слова комом прошли через его горло. Генерал был явно растроган. Чтобы не выказать перед людьми своей слабости, он круто повернулся и пошел к вертолету.
Когда началась атака и войска устремились на штурм перевала, он ревниво разыскивал в бинокль знакомый ему танк и, когда нашел его, долго не выпускал из виду.
Танк медленно взбирался вверх, стрелял, маневрировал. И генерал Прокофьев, наблюдая за ним, вновь вспомнил свою дорогу через Карпаты
Уже прошли через перевал! внезапно услышал он совсем рядом голос полковника Ольховского.
Что? Прошли, говорите? все еще находясь во власти нахлынувших воспоминаний, переспросил генерал и, отложив бинокль, повернулся к ветру.
Полковник Ольховский взволнованно переминался с ноги на ногу, и по лицу его было видно, что, просчитавшись, он был рад за людей и в то же время винил себя за то, что занизил в своих планах темп наступления.
Что ж расстраиваться, Николай Петрович? Вашей вины тут нет, вы учли все факторы. Вот только о моральном забыли. Генерал, взглянул на полковника, снисходительно улыбнулся. А с ним, как видите, тоже считаться надо.
ПЕРЕМЕНЫ ПРИХОДЯТ НЕ СРАЗУ
И командир, и начальник политотдела год тому назад говорили капитану Жбакову, что рота связи отстает.
Не скрываем, Жбаков, будет трудно. Но в любое время поможем. Звоните, приезжайте, сказал начальник политотдела. А командир спросил:
Как, справитесь?
Капитан Жбаков решительно встал.
Так точно.
Вскоре после этого разговора капитан Жбаков появился в роте. Он бывал в казарме, заходил на станцию, прислушивался к солдатам, сержантам и молчаливо раскуривал трубку. Никто не догадывался, что офицер, не догуляв еще отпуска и, по сути дела, не приняв по-настоящему роту связи, уже приступил к работе.
Сказать «так точно» еще мало. Надо уметь оправдать эти слова. Но Жбаков был уверен: оправдает. За годы службы привык ко многому. У старших учился мудрости. Как зарок, повторял фразу одного своего наставника: «Главное, Сергей Семенович, захотеть. А сделать все можно».
Капитан Жбаков запомнил эти слова, а потом не раз убеждался, что в каждом деле прежде всего должно быть желание. А вот его-то, как понял Жбаков со временем, некоторые коммунисты роты подменили иждивенческим настроением. Выяснилось это на первом же партийном собрании.
Капитан каждого слушал внимательно, делал пометки в блокноте. Ведь коммунисты его опора. С ними придется решать вопросы повышения боевой готовности, укрепления воинской дисциплины, наведения уставного порядка.
Коммунисты, в свою очередь, возлагали надежды на нового командира. И чтобы облегчить его вступление в должность, яснее разобраться в причинах отставания, говорили о недостатках прямо, открыто. Жбаков едва успевал записывать их мысли. А они касались воинской дисциплины, социалистического соревнования, работы с сержантским составом, несения расчетами боевого дежурства. Каждый такой пункт был практическим руководством к действию. И все же в этой справедливой критике он уловил другое. Некоторые так и говорили: подкачал прежний командир, не обеспечивал их работой, не проявлял инициативы, а они смирились с положением отстающих. Вот тогда-то и взял слово капитан Жбаков.
Давайте, товарищи коммунисты, говорить откровенно. Большую роль играет командир? Да, большую. Но у каждого есть свои обязанности, свое рабочее место, своя партийная совесть. Вот и спросите себя: все ли сделал я, чтоб нас не ругали? Перед нами стоит одна задача роту вывести в число передовых. И мы добьемся этого!..
Никто не возражал, но Жбаков видел по глазам не каждый в это верит твердо. Командира тут же поддержал секретарь партийной организации старший лейтенант Баранников. И потом, в течение всего года, они работали рука об руку. Посещали командир части, начальник политотдела и находили, что новый ротный не бросает слов на ветер. В течение каких-нибудь двух месяцев неузнаваемо изменился внутренний порядок: кругом чисто, дневальные несут службу исправно, совсем другой вид приобрела Ленинская комната. На стендах соцобязательства, боевые листки. Ожила стенная газета.
Холода застали солдат в теплом и уютном помещении. А потом появились и заново переоборудованные спецклассы. В них макеты блоков, узлов, планшет для тренировки новичков, таблицы оценок несения боевого дежурства.
И все же трудностей еще хватало. Некоторые солдаты, сержанты после периода слабой требовательности с трудом привыкали к соблюдению строгих уставных положений. Так называемые «старички» претендовали на какую-то особую привилегию. Были и другие пороки, которые, хотя и не бросались в глаза, но изнутри подтачивали уставные порядки.
Вопрос укрепления воинской дисциплины капитан решил предложить обсудить на собрании офицеров. А чтобы разговор был конкретным, просмотрел все служебные карточки, выписал поощрения и взыскания личного состава, кто и когда их объявил, и стало ясно на обе ноги, как говорится, хромает дисциплинарная практика.
Слабее всех работал в этом направлении лейтенант Критинин. Он никого не поощрял и никого не наказывал.
Как же так, товарищ лейтенант? спросил капитан Жбаков. Неужели у вас некого поощрить? И нарушители вроде имеются
Лейтенант не знал, что ответить. Потом сознался: не задумывался об этом раньше.
Товарищи офицеры, так дальше не пойдет. Воспитание процесс творческий. Главную роль должен играть командир. Если же он остается в стороне, значит, теряет в собственном авторитете, вольно или невольно проявляет безразличие к интересам своего коллектива. Вам это горько слышать, а мне еще горше говорить. Но мы, коммунисты, не имеем права мириться с недостатками, допускать отступления от уставов.
На другой день такой же разговор командир роты повел с сержантами.
В коллективе постепенно налаживались уставные взаимоотношения. У людей появилась уверенность в своих силах. Прослужившие более года солдаты поняли, что не может быть и речи о каких-то привилегиях перед новичками, что задача их учить своих младших сослуживцев мастерскому владению техникой, передавать опыт, показывать пример в службе.
Так говорил им командир в беседах, на комсомольских собраниях, на подведении итогов социалистического соревнования. Да и в ходе Всесоюзного Ленинского зачета с них спрашивали вдвойне и за себя и за товарища, находящегося рядом.
Повысилась также активность коммунистов. На партийных собраниях в решении основного вопроса обеспечения надежной связью обслуживаемых подразделений они вскрывали недостатки, вносили свои предложения. Кандидат в члены КПСС ефрейтор Солоха как-то принес и показал капитану Жбакову альбом. В нем активист разместил фотографии солдат, под которыми были выписаны взятые ими обязательства. Теперь заполнена и последняя, тогда пустующая графа. Она свидетельствует о том, что слово у военных связистов не разошлось с делом.
А секретарь партийной организации старший лейтенант Баранников предложил, чтобы в конце каждого месяца командиры взводов проверяли личный состав друг у друга. Это поднимало роль оценки, ее значение. После первой такой проверки солдаты толпились у оценочных листов, вывешенных в Ленинской комнате.
Приходившие в роту командир части, начальник политотдела не скупились на похвалу. По заслугам поощряли солдат, сержантов, офицеров. Говорили и Жбакову добрые слова.
Но сам-то он испытывал волнение. Предстояла всесторонняя проверка, сдача на классность. А когда нагрянула комиссия, Сергей Семенович понял, что теперь не столько от него, сколько от каждого зависит оценка роты по боевой работе, внутреннему порядку, дисциплине.
В те дни солдаты вновь увидели в руках командира курительную трубку. Поняли, достал он не случайно. Волнуется.
Но когда отвечали в спецклассе, несли боевое дежурство, выступали на политических занятиях, рвали финишную ленточку на кроссе, он оставался в стороне, и только огоньки в его черных глазах выдавали большую радость. Он радовался за сержанта Голодинского, ефрейтора Солоху, младшего сержанта Ширанса, сержанта Минибаева и многих других воинов разных национальностей, коммунистов и комсомольцев. Это они завоевали роте высокое звание отличной. А то, что в этом был и его труд, нелегкий, упорный, преодолевший у людей неверие в свои силы, он в эту минуту просто-напросто забыл. Он привык славу делить на всех.
ЕСЬКА
Весь день с тополей летел пух, теперь он осел, запутался в траве, ветер согнал его к обочине дороги, и в темноте казалось, что это лежит спет. Над городком висела сумрачная тишина. Слышно было лишь, как за лесом, точно на краю земли, тревожно вскрикнула электричка и, плавно перестукивая колесами, покатилась, будто под гору.
Еська Ерошин сидел на перилах веранды, а я мыл пол. У моих ног стоял помятый тазик. В нем плавала тряпка кусок старой гимнастерки, должно быть, рукав. В темной и густой воде играли лунные отблески, и она казалась черной, как нефть.
Еська так мы звали его между собой о чем-то думал, наверное, о доме. Мы оба прослужили всего лишь полгода, так что до конца было далеко. Мысленно я попытался представить этот конец, и у меня сжалось в комок сердце. Видно, от предчувствия ведь окажусь же я когда-нибудь в своей деревне; а может, и оттого, что этот конец был еще так далек и так туманен. Я выхватил из тазика тряпку и быстро стал домывать веранду. Тряпка билась в моих руках, рассыпая брызги. А Еська сидел, молчал и покуривал. Потом он встал, по-хозяйски обошел веранду, ткнул носком сапога в угол и сказал:
Сухой угол-то. Кто так моет!
Он опять сел на перила, обхватил руками колено и положил на него голову. Я домывал углы. Постепенно у меня заныла поясница. Я с трудом выпрямился и, выжимая тряпку, спросил Еську.
Слушай, Еська, почему ты не хочешь соревноваться?
Еська, как говорят, и ухом не повел. Я знал, что он не ответит. В тишине было слышно, как капли одна за другой звучно срывались с тряпки в темную воду. Еська вздохнул и повернул недовольное лицо в мою сторону.
Ох, до чего же вы мне надоели. Ну сам подумай: какое твое дело?
Да нет, почему? Все соревнуются, ответил я смущенно и, точно боясь своих слов, добавил: На гражданке все так.
На гражданке! Что ты понимаешь в этой гражданке. Еська посмотрел на меня. Вот скажи, ты в ресторане был? Ну хотя бы разок!
Нет, не был. У нас есть клуб, столовая. Да зачем нам ресторан, пытался оправдаться я. По моему убеждению Еська был в чем-то выше меня. Всю жизнь он прожил в городе, хорошо знал автомашину и не раз говорил, что у его «предка», это отца, значит, есть «Волга». Многое он делал не так, как мы. На занятиях Еська либо спал, либо чистил ногти и тайно от начальников носил перстень. Даже шинель, нашу солдатскую шинель, он надевал без ремня, поднимал воротник и бродил сгорбившись, пока не попадался на глаза офицеру. В нашем взводе он появился совсем недавно, с месяц. Я знал, что его сняли с транспортной машины, объявили выговор и перевели на боевой тягач. Вина его была в том, что он подвез до станции женщин и собрал с них деньги. Там, в транспортном взводе, было свободнее. Почти каждый день Еська бывал в рейсах. У нас он капризничал, был недоволен. Ему не нравилось быть на дежурстве: постоянно заботиться о тягачах и целыми днями торчать в автопарке.
Я устал от машин, небрежно говорил он нам.
Я спустился с веранды и стал домывать ступеньки. В коридоре кто-то протопал тяжелыми сапогами. Дверь слабо взвизгнула и открылась, из темноты показалась чья-то голова. Присмотревшись, я узнал солдата Самохина, нашего комсгрупорга. Его белая голова даже в темноте светилась. Еська взглянул на Самохина, но тут же отвернулся. Самохин был раздет до пояса, вышел лишь в шароварах и сапогах. Он скрестил на груди толстые руки и долго смотрел то на меня, то на Еську.
Что, за него моешь? спросил Самохин.
Еська, конечно, понимал, что сейчас дело дойдет до него, но не подал вида, продолжал сидеть.
Как тебе, Кирилов, не стыдно. Ты моешь, а этот лоботряс сидит.
Еську это, видно, задело: он соскочил с перил и в два прыжка оказался против Самохина. Я не видел его лица, его глаз и его подбородка, но я знал, что они заострились: и лицо, и нос, и подбородок. В первые минуты Еська молчал, должно быть, от гнева, но потом самоуверенно и гордо заявил:
Слушай, Самохин, не твое дело. Понял?
Не ерепенься Нечего на паровоз с палкой бросаться.
Это кто. Ты паровоз?
Не я, а мы. И ты всякие свои замашки брось. Привык баклуши бить, учти, тут этот номер не пройдет. Ты такой же солдат, как и он. Бери тряпку и мой пол.
Мой, мой пробубнил Еська.
Они почти что столкнулись, Еська развернулся острым плечом, Самохин всей грудью, широкой, крепкой. Я знал, что Еська не бросится в драку, да и куда ему против Самохина. И тот не думал его трогать. А говорил он то, что хотел бы сказать я. Вернее, это жило во мне смутно, но жило. И хотя я подчинялся Еське, но все же внутренне бунтовал. Бунт, правда, был скрытый. Я, видно, не мог говорить в глаза правду.
Воспитывать, значит, меня будете, стал высказывать свои мысли Еська с пренебрежением. Питать духовно. А я как-нибудь сам, без духовных отцов обойдусь. Ну, не взял соцобязательства, не взял. Судить будут?
Да никто тебя судить не будет.
Тогда воспитывай! выкрикнул Еська.
Глупо это, Еська. Очень глупо.