Капитан Фролов, для меня честь дивизиона была и есть моей честью. И прежде всего я думаю не о себе, а о боевой готовности. Вас я выслушал. Анисин едет. Все
3.
Дивизион спешно грузился на товарной станции. Лейтенант Анисин раскраснелся, брал что попадало под руку и в вагон. Но вскоре суматоха улеглась, состав тронулся. Анисин подумал, что теперь уже ничего не вернешь и не изменишь: он едет на полигон! Как, что будет там, боялся об этом думать. Весь день он был занят делами. Помогал солдатам наводить порядок, а когда освободился, не вытерпел, приоткрыл тяжелую дверь.
Солнце катилось к горизонту. В окнах домов играло зарево, над стожками сена держались ореолы. Дул слабый ветерок, белогривой конницей стелилась по сугробам поземка. А где-то вдали стояли маленькие, с карандаш, телефонные столбы и шагали по степи, утопая в снегу, опоры высоковольтной линии. От степи веяло и ширью, и богатырской силой, и суровостью.
«А если бы поехать в Сибирь, куда-нибудь на Север», подумал он и попытался представить тайгу, тундру, но понял, что его воображение бессильно вместить все то, что входит в понимание одного короткого слова Русь. Какая это огромная, широкая и все новая и новая страна!
«Я должен, должен доказать Фролову, себе, что не зря прошли годы в училище, подумал Виктор. И почему не может понять этого Фролов? На станции, когда грузились, хмурился и будто не видел меня. Не доволен, что еду.
И все же ты, Витька, везучий. Помнишь, как ребята тебе завидовали на экзаменах? Самый легкий билет твой. Легких-то не было. Старался, учил все. Но в лотерею везло. На вечерах призы выигрывал. А кто из выпускников первым на полигон едет? Ты, Анисин. Ох, Витька, если бы не командир! Ну как можно подвести такого человека! Нет, ни о чем больше не хочу думать, не хочу загадывать».
Анисин прикрыл дверь. Солдаты все еще устраивались на нарах, ходили по вагону, человек семь-восемь сидели вокруг «буржуйки», словно у ночного костра. Среди всех выделялся широкоплечий Уразов. Он был сибиряк, руки короткие, крепкие и мозолистые, точно корни столетнего дерева. Ходил вразвалку, медленно, но никого не было проворнее его при заряжании пусковой установки. Тут он преображался, входил в азарт, один за двоих с установкой справлялся, а потом весь расчет помогал ему собирать отлетевшие с одежды пуговицы. По натуре это был человек добрый, жалел слабых и помогал им, и солдаты любили его.
Вот и сейчас они слушали басовитый голос Уразова. Анисин сел рядом с ним.
Мне бы, знаете, братцы, продолжал он, на тайгу разок взглянуть. Я ведь, как зверь, где родился, туда и тянет.
О чем, казалось, вести тут разговор: каждому домой хочется. Однако рядовой Зюзин был иного мнения. Он открыл дверцу и бросил в «буржуйку» березовое полено, сказал так, чтобы всем было слышно.
Чалдон ты, Уразов.
Что, что? переспросил тот.
Да не баси, слышу. Я говорю, чалдон. А чтоб было яснее, растолкую. Таких, как ты, я, знаешь, не первый раз встречаю. Еще когда в райкоме комсомола работал. Прибежит иной за путевкой, дайте на север. Душа, мол, романтики просит. А хватит романтики и домой. «Чего?» спрашиваешь. Да вот, понимаешь, домой тянет. Где родился
Ты сам-то где был? насупился Уразов.
На Ямале, слышал?
Грамотный, знаю. Но одно с другим все равно не путай. Можно и строить и жить где угодно. Родина для всех одна. Но там, где ты родился, где вырос, и каждый куст дорог. Оттуда она, Родина, начинается. С отчего дома. Так я говорю, товарищ лейтенант?
Не спорю. И все же, если брать наши планы, интересы страны, то и Зюзин тоже прав.
Рядовой Зюзин вскочил, рукой махнул по ершистому чубчику, ноги расставил циркулем и уставился на Уразова очками.
Ты говоришь, люблю тайгу. Там родился и вырос. А я родился в Рязанской области. И про Ямал только на уроках географии слышал. В моем представлении он был обижен судьбой и постоянно жаловался на свой малый рост. А вот теперь я знаю что такое Ямал. Летунам там делать нечего. Надо приехать туда и повкалывать. Не ради рубля, а так, чтоб от души, ради будущего. И вот тогда кое о чем начинаешь думать иначе. И чувства меняются. Я там не родился, а скучаю. Скажи, почему?
Да что ты ко мне пристал! взмолился Уразов. Надо, поеду, куда угодно. Разве я против
И тут он хотел было встать на ноги, но вагон так дернуло, что Уразов взмахнул руками и с удивленным выражением на лице плюхнулся на свое место. Солдаты рассмеялись. А он, опомнившись, принялся ругать машиниста.
Как дрова везет! Ноги поломать можно, басил Уразов. И вдруг спохватился. Братцы, верхнюю полку меняю на нижнюю.
Э-э, нет, рвался туда, теперь спи.
Да грохнусь, придавлю кого-нибудь. Ну что вы за народ, порцию масла отдаю! Никто не хочет, да? Ну и ладно! он махнул рукой и направился к двери.
Вскоре состав начал сбавлять скорость. Буфера звенели, и звон их передавался по цепочке от вагона к вагону вдоль состава. Наконец проскрипели тормоза, стало тихо. Уразов открыл дверь.
Как вы тут, живы? появился в белой куртке со свертками в руках повар.
Живы. А ты чего выскочил, ужин, что ли, приготовил?
Бедной куме одно на уме. Свечи есть?
Есть, есть. Лучше скажи машинисту, пусть не дергает.
Что-нибудь случилось? обеспокоенно спросил подполковник Назаров, подойдя к вагону.
Все в порядке, товарищ подполковник, ответил лейтенант Анисин.
Дайте руку, я к вам взберусь. Посмотрю, как вы тут устроились.
4.
В вагоне было чисто и уютно. Дневалил рядовой Зюзин. А у него бумажку не бросишь. Да и к тому же солдаты привыкли к порядку. Подполковник Назаров не уставал повторять:
Взялся полы мыть, так мой как следует, нечего грязь развозить. Окурок валяется, подними, в урну брось. Будь как дома.
Так и велось из года в год. Солдаты в казарме ходили в войлочных тапочках, сами растили цветы и ревниво оберегали порядок. Не беспокоился за него и теперь Александр Кириллович. Его волновало другое. Большинство солдат ехало на полигон впервые. И он знал, что иному новичку будет трудно совладеть с самим собою. Разные мысли приходят в голову. Донимают сомнения. По ночам снятся кошмарные сны, и тогда человек постепенно теряет веру в себя. Потом от него трудно добиться того, чтобы он исполнял свое дело так, как прежде на тренировках и занятиях.
А ведь такое происходит не только с новичками. Ожидание стрельб может доконать кого угодно. Особенно дорога. Трудная вещь. Медленно тянется время, и чем ближе к полигону, тем тревожнее на душе. Люди меняются: в вагонах затихают остроты, шутки. И каждый думает: «Ну все, началось!», хотя еще ничего не «началось», надо опять считать часы, минуты и ждать, ждать
Александр Кириллович знал все это и как мог старался размагнитить людей, снять вредное для них напряжение. Вместе с тем готовил ракетчиков ко всяким психологическим нагрузкам заранее. И волю, и память, и чувства подчинял одному выполнению задачи. Не скупился на «вводные». У операторов ручного сопровождения в разгар «боя» стрелял хлопушкой над ухом, хлопал дверью кабины, устраивал на позиции «пожары», рукопашные схватки с десантом «противника».
И в дороге он не мог сидеть спокойно. Его тянуло к людям. Он хотел сам видеть их лица, по глазам читать мысли, знать настроение. К тому же сегодня у рядового Уразова был день рождения.
Вас, значит, Алексей Константинович, можно поздравить? спросил он солдата и протянул руку. Уразов смутился. А вообще-то вам не везет: прошлый год вы, помню, в увольнение просились, да начались учения. Теперь в дороге день рождения встречаете.
Уразов только развел руками, дескать, что сделаешь служба.
Смотря как к этому подходить, товарищ подполковник. За праздничным столом еще успеет насидеться, а такое не всегда бывает, высказал свое мнение лейтенант Анисин.
И то правда Кажется, тронулись.
А вы-то как? встревожился Зюзин.
Как? Да вместе с вами и поеду. Мне не привыкать. Тем более и служба начиналась с теплушки. Что же мы стоим, садитесь к печке.
Солдаты принялись устраиваться кто где. Поезд набрал скорость и покатил в ночь. Подполковник снял шапку, расстегнул черную куртку, пригладил рукой волосы, которые хотя и были редкие, но лишь кое-где пересыпаны сединой. Хуже у него было с глазами: после контузии их заливало слезами. И поэтому он жмурился и отворачивался от ветра.
Вам, выходит, девятнадцать, Уразов? спросил командир.
Так точно.
Я был тогда на годок помоложе. Помню еду, а куда, зачем, ничего не знаю На фронт и на фронт. Один у нас из верующих был, так он всю дорогу молитвы шептал. Спаси, господи, да, спаси, господи. Надоел Мы его чуть из вагона не выбросили. Честное слово Зло брало: куда ни глянь, все вымерло, трубы из-под земли торчат, а он господи! Теперь, конечно, от всего, что видишь, душа радуется. Я сегодня весь день у окна простоял. Ах, в какое прекрасное время вы родились, Уразов! Вы даже себе не представляете!
Нет, представляю, товарищ подполковник. Войну, правда, только по книжкам да по картинам представляю. А мой батя про нашу жизнь так говорит: «Надо бы лучше, да некуда».
Зюзин снял очки, протер стекла носовым платком и, выждав момент, спросил:
Товарищ подполковник, вопрос можно?
Да, я вас слушаю, рядовой Зюзин.
Вы, наверное, уже забыли, но, может, помните, что вы чувствовали перед первым боем? Переживали или нет? А может, страшно было. В общем, я не знаю
Я вас понял. Не вру, переживал. Но страшно не было. Потом, уже под конец войны, было страшнее. Там и опыт был, и жить хотелось. Бесстрашных людей нет. Нужно только уметь владеть собою. И вот тот, кто собой владеет, тот и побеждает. Тем более мы-то знали, за что дрались. Да и в душе кипело. Теперь перед нами одна цель привезти отличную оценку. И мы привезем ее. Так или нет, Уразов? заключил Александр Кириллович и весело посмотрел на солдата.
Так точно, товарищ подполковник, басовито отозвался Уразов. Столько готовились, как можно. Да и слабонервных у нас нету. Артишкин только по ночам что-то бормочет.
Рядовой Артишкин, сидевший у него под боком, точно грибок у мшистого пня, сердито толкнул локтем Уразова, обиделся, солдаты рассмеялись.
Да ты чего, чего сердишься! басил и скалил белые крепкие зубы Уразов. Ну что такого я сказал: никто же ведь не знает, что ты инструкцию во сне повторяешь
Да? А ты не повторяешь? взвился Артишкин, вскочил и уставился на своего друга по расчету блестевшими от огня печи глазами. Начнешь бубнить, не остановишь.
Александр Кириллович смеялся со всеми, подтрунивал то над одним, то над другим солдатом, а сам думал, что хорошо, здорово все получилось: у этого проклятого и томительного ожидания отняты минуты на хорошее настроение и его хватит еще надолго. И Анисин тоже смеялся, и видно было по всему, что он смеялся от души, забыв обо всем на свете.
Артишкин, Петр Петрович, садитесь со мной рядом, предложил Александр Кириллович. Что вам дался Уразов. Садитесь, да давайте споем.
Артишкин с нескрываемым удовольствием сел рядом с командиром, взглянул на него серыми, ясными глазами, спросил:
А что петь будем, товарищ подполковник?
«Рушничок» давайте. Только чур Уразов, сразу не вступать, иначе со своим отменным слухом всю обедню испортите.
Товарищ подполковник, в удивлении широко развел руками солдат. Понял Я только басить буду.
Во, во Это у вас получается. Начали, Петр Петрович, кивнул головой подполковник.
Артишкин тихо и медленно запел. Александр Кириллович вступил за ним следом. Солдаты любили слушать этот дуэт и знали, что командир понимает толк в песнях.
Анисин глядел на пламя в гудевшей и раскаленной докрасна печке, тихо подпевал и чувствовал во всем этом какую-то необычность. Ему было хорошо и спокойно на душе. Давным-давно он, казалось, знал всех этих людей, чувствовал их, как самого себя, ни о чем уже не волновался.
Пение длилось долго. У Зюзина, игравшего на гитаре, горели кончики пальцев, а рядовой Рыков, баянист, исчерпал свой репертуар. Вскоре замедлился и утих стук колес, подполковник Назаров встал.
Все эти песни, дорогие товарищи, разрешите подарить нашему имениннику и пожелать ему отличных успехов в службе и во всей жизни, сказал он.
Солдаты окружили Уразова, наперебой поздравляли его, шутили, в вагоне было тепло и весело.
5.
Капитан Фролов не мог успокоиться от нанесенного ему поражения. Именно так он расценивал решение командира взять на полигон лейтенанта Анисина. Фролов думал, что вместо Анисина надо бы ехать старшему лейтенанту Силину. Он человек опытный, не раз бывал на стрельбах и волноваться за него нечего.
«Была бы пятерка. А победителей, говорят, не судят», подумал он. Словом, Анисин не давал Фролову покоя. Он то стоял у окна, то ходил вдоль вагона. Ходил долго, заложив руки за спину и ссутулившись. Он хрустел пальцами, кусал губы и не хотел смириться с тем, что уже случилось. Он обвинял командира, который, по его мнению, мог бы напоследок и не придерживаться своих принципов.
«Кому, собственно, они нужны, рассуждал Фролов. Нет же, настоял на своем. На энтузиазме далеко не уйдешь. А попробуй докажи человеку? Да ему что, терять нечего. Сказал не понравилось».
Он остановился у окна, закурил. Поле было и слева, и справа, из-под снега у дороги виднелся кустарник. Иногда по белой и искристой целине бежал санный след. По Фролов ничего этого не видел. Все казалось ему однообразным, скучным и давно знакомым. Было тяжело на сердце. На какой-то миг его утешили воспоминания. Как все начиналось хорошо в его жизни! Учитель физики говорил, что Фролов талантлив и был рад, когда узнал, что он поступил в академию. Радовался этому и сам Николай. И все годы слышал в свой адрес похвалы. Но когда он оказался в войсках, где надо было отвечать не только за себя, а и за других, учить, воспитывать и заботиться о подчиненных, он почувствовал тяжесть командирского дела. Работу с людьми он находил чуждой его призванию и вынашивал мысль стать «чистым» инженером. Взвешивая события прошлых лет, он заключал, что источником всех неприятностей он не был. Их приносили другие, его подчиненные, а он, как начальник, успевал только расплачиваться. Последний случай с лейтенантом Кирпиковым еще больше убеждал его в этом. Сразу же нагрянули представители из политотдела, целую неделю работали в подразделении и пришли к выводу, что Фролов воспитанием людей не занимается, слабо опирается на партийный и комсомольский активы. И пошло, поехало. С должности не сняли, а перевести перевели. И теперь, чувствовал Фролов, вновь назревала опасность. В случае провала он терял надежду получить вовремя звание, восстановить свою репутацию и возможность перевестись на должность в штаб.
«Расчеты ослаблены, думал он. Кто-то обязательно сорвется. Солдат можно оградить. А если офицер, тогда что?»
Фролов лихорадочно искал выход из создавшегося положения, но, кроме примирения с самим собой и с тем, что уже сделано, он ничего не мог придумать. И у него болела душа, было такое предчувствие, что его насильно затолкнули в вагон.
Стоя у окна, он услышал разговор в купе. Капитан Маркелов обращался к старшему лейтенанту Обручеву.
Ты не ломайся, расскажи принцип работы этого узла и можешь заниматься самостоятельно.
Ну, Маркелыч, я же еще не разобрался, дай почитаю, умолял Обручев.
Не хитри, знаешь.
Нет, пусть Анисин расскажет. У него свежие знания.
Виктор, собственно, ничего не имел против. Ему даже нравилось «запускать» мысленно каскады, блоки, следить за эпюрами, всплесками напряжения, открывать одни и закрывать другие реле. И рассказывая о прохождении сигналов, он весь погружался в мир бегущих электронов, их мгновенных действий. Маркелов слушал его, не перебивал и не останавливал. И Виктору было приятно сознавать, что все у него выходило просто, ясно, что в эти минуты он представляет, как нарастают сеточные токи, как они медленно тают и вновь обрушиваются лавиной на анод лампы, а в это время вокруг дросселя держится электромагнитное поле.
Голубые глаза Анисина горели восторгом, щеки румянились. Капитан Маркелов одобрительно кивал головой и с ним соглашался. Однако по-другому воспринимал ответ лейтенанта капитан Фролов. Он слышал голос Анисина и раздражался тем, что он говорил и говорил без умолку, на вопросы отвечал сразу, точно перед ним лежала шпаргалка, пытался даже спорить.
«Так разошелся, что и не остановишь», подумал Фролов. Вошел в купе, окинул взглядом схему и решил спросить то, над чем сам не раз ломал голову, да и теперь, среди специалистов ходило разное толкование по работе этого важного узла. Они спорили и доказывали друг другу свои обоснования, но не могли прийти к единому мнению. И Фролов был уверен, что Анисин наверняка засыплется. Это было ясно, как день. И все же спросил: