Как, по-вашему, Анисин, будет вести себя этот контур, вот эта лампа, если здесь, на управляющей сетке, уменьшится напряжение? И наоборот, если оно увеличится.
Лейтенант Анисин ничего не находил особенного в работе этого каскада и рассказал так, как он отвечал на экзаменах в училище.
Это все? спросил Фролов.
Все. Если сомневаетесь, я, как приедем, покажу конспект.
Мне, товарищ лейтенант, ваш конспект не нужен. И на полигоне о нем никто не спросит. Там потребуют знания, а они у вас, извините, школярские. Вы меня поняли? холодно взглянул Фролов на смутившегося лейтенанта и, не дожидаясь его ответа, вновь вышел в тамбур. Анисин сел и опустил голову. Какой он, оказывается, еще слабый техник. Зачем же тогда он едет? Может, сказать сразу: не могу, верните назад, пока не поздно? Чего же тогда я хотел, зачем рвался? Он сидел, сцепив руки и глядя в одну точку немигающими глазами. Как тень, кто-то прошел мимо него и вновь вернулся. Чья-то рука коснулась его плеча и сильно пожала. Это был капитан Маркелов.
Ты вот что, нос не вешай, сказал он. Как говорят: цыплят по осени считают.
В тамбуре Маркелов подошел к капитану Фролову, закурил. Минут пять они стояли молча, оба друг перед другом испытывали неловкость, Маркелов наконец сказал:
Зачем же вы так, Николай Яковлевич, делаете? Обиделись на Анисина? Он здесь не при чем. А веру у человека подорвете.
Фролов не стерпел выговора, вспылил:
Я не психолог и не замполит, Геннадий Иванович. Электроника любит знания, точность. Этого я и хотел услышать. Резко? Другим быть не собираюсь.
6.
В вагоне было полутемно, по углам и на потолке выступил иней, он таял, и вода капала на нары. К полудню состав прибыл на полустанок.
Капитан Маркелов и лейтенант Анисин ходили вдоль вагонов, солдаты покупали ситро, конфеты, а когда увидели верблюда у магазина, сбежались к нему. Он был огромный, на боках клоками висела рыжая шерсть, глаза были закрыты. Маленькие сани, словно в насмешку над этим огромным животным, стояли у задних ног, пристегнутые к постромкам.
Уразов, не подходи, плюнет! толкнул Зюзин.
Ну да, плюнет, он своих знает.
Хозяин пустынь. Глаза закрыл и смотреть ни на кого не хочет.
Вот у кого нервы! острили солдаты.
Из магазина вышел низенький черноглазый мужичок, чмокнул губами, прыгнул в сани, и верблюд тронулся, задрав вверх голову.
Анисин и Маркелов подошли к вагону, продолжая начатый разговор.
Нет, ты напрасно так думаешь, говорил Маркелов. Не спорю, Фролов с характером человек, но инженер он толковый.
Мне от этого не легче. Ведь мог бы он сказать: «Анисин, ты этого не знаешь, садись, расскажу». Так нет, он сразу: «Ты школяр!» Причем тут школяр. У меня действительно по этому блоку есть конспект
Верю, верю, Виктор. И принцип работы ты рассказал правильно, но на уровне специалиста третьего класса. Да и пока от тебя большего и не требуется. А этот вопрос обычно задают первоклассникам, когда сдают на мастера, или, как говорят, на засыпку. Так что забудь все, успокойся.
Вдоль состава навстречу офицерам приближался мужчина в черном полушубке и валенках. Он стучал молоточком по колесам, заглядывал под вагоны, а когда поравнялся с солдатами, попросил закурить и тут же о чем-то заговорил с ними. Подошел и Назаров. Пожилой с морщинистым лицом железнодорожник вдруг перед офицером вытянулся и, как положено солдату, представился:
Рядовой запаса артиллерийского полка Ефим Петрович Козельский.
Здравствуйте, Ефим Петрович. Подполковник Назаров.
Вот солдатам говорю, товарищ подполковник, что места эти исторические. Какие тут бои гремели! А впереди, когда через реку поедете, наши переправлялись Сколько полегло! Машинист, услышите, сигнал даст. А я вот сюда из-под Ростова приехал. Тут меня ранило, кровь пролилась, значит, и жизнь с этой землей решил связать.
Со стороны вагона-кухни раздался голос:
Самарин, воды, воды, давай!
Солдаты замахали руками на кричавшего ефрейтора: «Чего, мол, ты глотку дерешь, дай человека послушать». А Ефим Петрович, закрыв глаза, потянул носом воздух:
Макаронами, кажется, пахнет. Ах, жизнь солдатская! И трудная и беспокойная. А не забудешь ее. Не забудешь. Частенько вот так приходится встречаться, остановлюсь, не пройду мимо. И всегда говорю: «Куда и зачем вы едете не знаю и знать не хочу. Это дело ваше. Но, говорю, ваш черед пришел держать в руках оружие. Вот и не посрамите нас. Ни в учебе, ни в деле». Так я говорю, товарищ подполковник?
Спасибо, Ефим Петрович, за хорошие слова. Мы не подведем. Каждый, смотрите, орел!
Да уж солдаты-то наши молодцы. Люблю я их. А вот идти надо. За папиросу спасибо.
Молоточек Ефима Петровича застучал по колесам. Вскоре его фигура скрылась из виду.
Вечером рядовой Зюзин принес ужин. Старший лейтенант Обручев заглянул в бачок, спросил:
Зюзин, гречневая?
Никак нет, товарищ старший лейтенант, макароны по-флотски.
А я-то думал, гречневая, обиженным голосом и с недовольной гримасой произнес Обручев. Эти повара другого придумать не могут.
Обручев, вы чем-то недовольны? спросил из своего купе подполковник Назаров.
Конечно, товарищ подполковник Я считаю наш пищеблок отстает от уровня развития техники. Как можно: в армии произошла техническая революция, все изменилось, появились ракеты и мы, ракетчики. А уважаемый пищеблок кормит нас с флотского стола, говорил нарочито обидчивым тоном Обручев, глядя масляными глазами на вкусные макароны. Он любил поесть, и об этом все знали.
Замечание, я думаю, вполне справедливо, поддержал его Александр Кириллович в том же шутливом тоне. Рядовой Зюзин, передайте повару, когда получим отличную оценку, а в этом я нисколько не сомневаюсь, пусть он в честь великого торжества, тут подполковник задумался и, словно вспомнив что-то, сказал, пусть приготовит гигроскопическую кашу. Павел Петрович, вас это устраивает?
А что это такое, товарищ подполковник?
Что? Каша, как каша вроде гречневой будет. Такие же зернышки, дробные, кругленькие. Из силикагеля, короче говоря, что на просушку лючков выдают.
Вот это как раз для меня! поддержал шутку Обручев. Со всех сторон офицеры предлагали свои рецепты приготовления «гигроскопической» каши. В вагоне минут пять стоял смех. Над Обручевым подтрунивали, он же сидел у окна и спокойно доканчивал вторую порцию макаронов.
Рядовой Зюзин принялся собирать посуду. Офицеры разошлись по купе. Назаров хотя и казался веселым, на самом деле, встретившись с этим человеком на станции, до сих пор не мог успокоиться. Кто он, этот Ефим Козельский? Не тот, конечно, Ефим. Да разве не узнал бы он своего друга! Он был повыше. И глаза не такие. Он хорошо его помнит. И помнит то майское утро. Ложбины были укрыты туманом, разведчики возвращались с «языком» в расположение своих позиций. «Язык», молоденький офицер, сначала трепыхался воробьем, а затем сник, вытянулся, сильно потяжелел, точно чурбан. Ефим все время ругался и злился на него.
Сволочь, притворился вот гад, ползти не может. Ух, ты! замахивался он кулаком.
Ефим, не тронь! предупреждал того Назаров. Метров двести осталось.
Но эти двести метров показались адом. Туман таял на глазах, и далеко было видно, как в нем барахтались люди. Немцы открыли пальбу. Все ближе ложились мины, и одна из них разорвалась совсем рядом. Назаров ткнулся лицом в землю, а когда поднял голову, увидел на виске немца кровь. Ефим лежал на нем неподвижно. Назаров схватил его и, что было сил, пополз к окопам. Туман разносило клочьями, лежать на месте было невозможно.
С перебитыми руками Ефима отправили в госпиталь, а Назарова увела война дальше. И эпизод этот в майское утро затерялся среди десятка таких же, случавшихся в жизни Александра Кирилловича. Спасали его, спасал и он, а сердце и теперь нет-нет да и воспламенялось огнем благодарности к людям. Хотелось разыскать однополчан, собраться всем вместе, посидеть, вспомнить то суровое время, но жизнь ракетчика так закрутила его, что он все эти годы собирался, собирался да до сих пор ни с кем из фронтовых друзей не встретился.
Капитан Маркелов заглянул в купе. Александр Кириллович лежал на нижней полке с закрытыми глазами. Маркелов осторожно прикрыл дверь, кивнул Анисину:
В тамбур пошли.
Обручев стоял у окна.
Иди, место освободили, сказал Маркелов.
Маркелыч, ты Афонина помнишь? В другом дивизионе был? Ну да? Шахматист. На той неделе ко мне заезжал, уже майор, академию закончил, дивизионом командует. А ведь что он, что я, по первому разряду выпускались. Вот так-то бывает, Анисин. Живешь будто ничего не замечаешь. А когда начнешь подбивать бабки пшик получается. Одному почет, звания, а другому У другого вся жизнь малина: как ни поверни, со всех сторон красная.
Капитан Маркелов хорошо изучил характер Обручева. Он относился к числу тех, кто по поводу и без повода должен буркнуть, выказать якобы недовольство, а потом пойти и основательно все сделать. За это любили в дивизионе Обручева и знали, что там, где он, всегда будет порядок.
Интересно, чем твоя жизнь плоха? спросил капитан Маркелов. Уважением и почетом тебя не обошли: твой портрет лет пять в клубе висит.
Обручев так и взъерошился. Ах, ты вот как, подковыриваешь. Ну, погоди! И обрушился на капитана.
Знаешь, что. Ты хоть и секретарь партийной организации и сам мог бы понять, что к чему, но коль пошло на откровение, скажу. Да, почет есть, не обижаюсь, и портрет висит, и часики от начальства имею, а все равно не то может, я на большее рассчитывал.
Но жил-то честно? спросил Маркелов.
Честно
Так какого черта панихиду служишь? Живи и радуйся, работай. Идешь в ногу с людьми, ну и иди.
Не поймешь ты, Маркелыч. В проблемах ты разбираешься. А в человеке, извини, не тянешь
В тебе, значит? переспросил Маркелов. Ты думаешь я тебя, лиса старая, не вижу, не знаю, почему слезу пустил? В жилетку захотел поплакаться. Рассчитывал, посочувствую, с тобой повздыхаю. Великолепно, лучше не придумаешь. Твоя заслуга, Обручев, в том, что ты сам себя хоть разок высек. Совершенно правильно, как гоголевская вдова. И тебе это, возможно, на пользу пойдет. Люди не с твоей лысиной за парты садились, буквари брали. А он, видите ли, постарел, в академию ему поступать поздно. Я, например, не могу себе представить, как ты, человек с такими способностями, до сих пор не учишься?..
Обручев стоял у окна, хмурился, недовольно сопел и, хотя на Маркелова сердился, винил во всем себя. Мог бы ведь учиться раньше, да почему-то не захотел, ходил и раздумывал. А теперь, выходит, надо было браться вновь за науку. «Ну да, конечно, рассудил он. У него сила воли есть И служит, и учится заочно А куда я, уже поздно, не потяну» А вслух спросил:
Маркелыч, ты в высших кругах вращаешься, что насчет стрельб слышно?
То же, что и тебе.
Шарахнут низколетящую. Туго тебе, Анисин, придется, как бы между делом сказал Обручев.
Тебе не легче будет. А в Виктора я верю. Виктор свое покажет, и Маркелов обнял его, потискал сильными руками. Ну все, идемте спать. Пора.
7.
Состав у платформы остановился рано утром. Первым вышел подполковник Назаров. Мороз ожег лицо, защипал уши. «Градусов тридцать будет, решил подполковник. Никого почему-то нет». Но, повернувшись влево, он увидел офицера, подошел к нему, представился:
Подполковник Назаров.
Встретивший его офицер был в куртке, такого же, как и он, среднего роста, но лица и погон Александр Кириллович в темноте не различил, а осветить фонарем не решался.
Назаров? с удивлением переспросил офицер.
Так точно, Назаров.
С приездом вас, Александр Кириллович. Майор Михайлов, не узнаете?
Виталий Петрович! А я слышу голос знакомый. Встречаете или как?
Опять проверяющим.
Уже хорошая примета, Виталий Петрович. Я в приметы стал верить. Сейчас ведь как, не предупредят, кто, когда поедет. А «пятерку» все равно привези. С «противником» никто считаться не хочет.
Он и сейчас не дремлет, Александр Кириллович. Тревога!
Понял, ответил Назаров и, повернувшись к составу, подал команду: Дивизион, тревога!
Платформа загудела под ногами людей, загремели на железных дверях вагонов замки, морозный воздух наполнился звуками и разнес их далеко по степи. Паровоз выпускал клубы белого пара. Лейтенант Анисин быстро вспотел, расстегнул куртку, все время был занят и лишь иногда украдкой бросал взгляд в сторону горизонта. Но ни справа, ни слева, ни впереди он ничего не видел. Черное небо сливалось со степью и скрывало ее под мрачным покровом.
Капитан Фролов, служивший одно время с майором Михайловым, подошел к нему, поздоровался.
А ты чего все в капитанах ходишь? спросил Михайлов.
У тебя подчиненные есть? Нет. А у меня, видишь, их сколько. За каждого шапку подставь. Хотел вырваться, да как?
На этот раз, полагаю, все обойдется, уже в другую сторону направил разговор Михайлов.
Надеюсь По крайней мере, рассчитываю, ответил разочарованно Фролов.
Чего так? Середняков привез?
Есть и такие. Да у кого их нет. Иные, правда, научились таких маскировать: то дома забудут, то в госпиталь отправят. А мы смелые, вот так, как есть, прямо в бой и без всяких.
Не пойму что-то
Я тоже, Виталий. Поживем, как говорится, увидим.
А ваши, смотри, погрузились, прервал Фролова майор. Александр Кириллович знает свое дело. На уход готовится?
Пора, вздохнул Фролов.
Пора-то, пора, да на его место не каждый созрел. Убывают фронтовики, на глазах убывают. Я не надеялся его тут встретить. Пошли в машину, за колонной пойдем.
А когда они тронулись, Фролов, наклонившись к Михайлову, сказал:
Ты так, Виталий, говоришь о стариках, будто им замены нет.
Нет, Николай, я о фронтовиках говорю, а не о стариках Ну да, я тебя понял. Есть замена, почему. Самоотдача не та. Ты посмотри на Назарова. Он за годы командования дивизионом в землю врос. Раза три его вышибали с первого места, и все А стреляющий? В десятку лучших входит. Хотя войну пушкарем закончил. Но парадокс знаешь в чем? Они, фронтовики, не от науки, как мы с тобой, а от самой жизни идут. Мы формулами напичканы. У меня макушка уже в темноте светится, и он поднял шапку. Кандидатскую защищу, совсем лысым стану. Жена говорит: мне идет.
Ехали осторожно. Предрассветное небо с каждой минутой становилось бледнее и мягче, и степь, которая, как показалось Анисину, будто бы лежавшая где-то внизу, теперь поднялась и была рядом, приняв свой обычный бесконечно пустынный вид. Анисин нетерпеливо смотрел вперед, по сторонам, и от приближения чего-то необыкновенного, тайного у него колотилось и замирало временами сердце. «Тут, тут и все решится, думал он, Не сегодня, так завтра, послезавтра, но решится. Я все увижу и приму первый бой», продолжал он говорить с собой и смотреть из кабины то вперед, то вправо, замечая на снегу следы ворон.
Но как и когда Анисин потерял все это из вида, он не помнил: перед глазами встала совсем другая картина. Он видел себя дома, на даче у деда. Утром, вернувшись с рыбалки, он настоял, чтоб к столу все явились «при параде». Отец Виктора вышел в черном костюме, на нем ордена. Сам дед причесался, надел с накладными карманами гимнастерку, баба Настя и мать явились в новых платьях, а Виктор в лейтенантской форме. Мать смотрела на него счастливыми глазами и все летала по дому.
Ну хватит вам, разбегались. Садитесь, чествовать выпускника будем, ворчливо заметил дед и первым занял место во главе стола.
Справа он зачем-то положил мастерок, налил всем по первой и встал. За ним последовали все.
С выпуском, значит, тебя, Виктор. Рады мы, что ты стал офицером. Отцу и матери радость принес. Ну, ну, потекло, увидев слезы у дочери, прервал он.
Я все, пап, я так
Слава богу, что не за деньги. И вот что я хочу сказать тебе, Виктор. Должность офицерская тяжелая, но уважаемая. Отец знает, вон, видал, сколько орденов имеет. Мне, правда, не пришлось много служить, дома все строил. Но горжусь, горжусь, что этим самым мастерком в твои годы довелось стены в Кремле латать. Не я один, бригада там целая была. Лучших нас, комсомольцев, отобрали. Думал я, и ты в меня пойдешь. Помнишь, учил. Я даже на тебя вначале обиделся. Ишь, думаю, хлыщ какой, известки испугался. Обиды теперь не таю. Время такое: одним надо строить, другим защищать. Вот и будь настоящим защитником. Чтоб фамилия Анисиных гремела, чтоб на любом посту тебя добрым словом вспоминали. Чтоб знали: мы, Анисины, свою марку держим.