Светят окна в ночи
ПОВЕСТИ
СВЕТЯТ ОКНА В НОЧИ
Гумера Хабирова сняли с работы.
Как только закончилось затянувшееся совещание, он, ни на кого не глядя, первым покинул кабинет и вышел на улицу.
А там ревела, свистела, бушевала метель одна из самых свирепых в нынешнюю зиму. Раскачивались оледенелые провода, гудели столбы, мотались из стороны в сторону деревья.
Хабиров прикрыл лицо воротником куртки, защищаясь от ветра, холода и колючей снежной пыли, и, спустившись с крыльца, зашагал прочь.
Он миновал столовую, здание цеха, где совсем недавно работал. Мелькнула мысль зайти к ребятам, но тут же ее отбросил. Зачем? Что он скажет им, что они скажут ему? Но и в холодную, сумрачную, неуютную комнату в общежитии идти тоже не хотелось. С тоски там завоешь в одиночестве, это уж точно! Нет, если и идти сейчас куда, так только к Зифе. Ей ничего не придется объяснять, она с полуслова все понимает. Откроет дверь, улыбнется и скажет, наверное: «Долго же ты пропадал, милый!» Но не упрек прозвучит в ее голосе, а радость, оттого что он наконец-то пришел. Когда тебя ждут, можешь каким угодно заявляться и сердитым, и озабоченным, и раздраженным. И с бедой своей можешь. Молча порог переступишь в чужое, ставшее таким привычным тепло, навстречу ласковым, нежным, ждущим рукам, утонешь лицом в пахучих волосах и сразу станет легче, все печали забудутся-исчезнут, словно их никогда и не было
Хабиров ускорил шаг.
Что и говорить, давненько он у Зифы не был. Даже счет дням потерял. С утра до позднего вечера крутился в своем сушильном цехе. Бегал, ругался, спорил, чего-то доказывал, отбивался, хитрил, выкручивался и сам распекал кого-то выпадает такое времечко в конце каждого месяца, когда все, кажется, с ума посходили, завод на дыбы поднят, телефоны от криков раскалываются, люди, как чумные, мечутся с красными от бессонных ночей глазами, поесть некогда, маму родную и ту забывают, не говоря уж о любимых, начальник цеха голос теряет, как глухонемой, руками команды отдает, говорят, даже материться таким образом научился. Но на Гумера он, как на бога, молится в такие штурмовые дни, потому что от него, механика цеха, все и зависит: будут бесперебойно агрегаты работать, значит, и план будет, и премии, и фабрика из прорыва выскочит. Не раз и не два пожалел Гумер, что ушел из отдела главного механика, дал себя уговорить, польстился на что-то, чего тут и близко не было. То ли дело первые месяцы после окончания института. Отсидел за столом восемь часов, собрал бумаги, разложил по папочкам, сунул их в ящики письменного стола и иди-гуляй до следующего утра. Отглажен, при галстуке, в начищенных до блеска штиблетах, хорошим одеколончиком попахиваешь, спину прямо и гордо держишь, вахтер тебе приветливо улыбается в проходной: инженер идет, молодой специалист, как знать, вдруг завтра директором станет!
Какого черта тебе не хватало, Гумер, а?
В ту пору с механиками цеха встречался только на планерках. Смотрел на них, заезженных, крикливых и обидчивых, строго спрашивал за отчеты, в которых то полуправда, то полуложь, то вообще ничего, упрекал за то, что тонут в текучке, не думают о завтрашнем дне завода Они, конечно, огрызались, не без этого, но все-таки терпеливо выслушивали, даже записывали что-то в своих замызганных блокнотах, и Гумер не без гордости думал тогда, что не зря ест свой хлеб. Потом, правда, один из механиков показал ему блокнот он, оказывается, рожи разные рисовал да ножки женские Но это все было уже после того, как Гумер сам механиком стал и с другой стороны стола очутился с той, где и правильные слова часто слышатся, да прока от них никакого. От призывов и накачек только настроение портилось, а из старых, давно требующих капитального ремонта агрегатов ничего уже выжать нельзя было.
Гумер вспомнил, как однажды главный механик объединения, вернувшись минут за десять до окончания рабочего дня, тяжело опустился на стул и молча начал выпрямлять смятую крючком папиросу. Вид у него был такой, словно с похорон пришел. Сидит, согнувшись, крупная голова совсем в плечах утонула, курит, глубоко втягивая в себя дым, и смотрит в стену. Гумер, конечно, тоже молчит. А что тут скажешь? Что ни день авария, что ни день поломка. Хоть бейся головой об стену кому чего докажешь? А с него, главного механика, один спрос: все, что крутится, должно крутиться безостановочно. План любой ценой. Так это называется на общепонятном производственном языке.
Так я пошел? вздохнул Гумер, прозрачно намекая на то, что он лично трудности начальника понимает, но в данный момент ничем ему помочь не может. Чего зря время терять?
Подожди, вяло сказал главный механик и поискал глазами пепельницу. Но ее, конечно, на месте не оказалось, и он, плюнув на тлеющий кончик папиросы, кинул окурок в пустую корзину под стол. Нечему там гореть, добавил главный механик, перехватив взгляд Гумера. Мы о другого конца гореть будем. Да и горим уже. Как в той песенке о пожарнике: «А вместе с тем горело очень много, но этого никто не замечал». Уяснил?
Гумер с удивлением взглянул на начальника: чего-чего, а уж стихов он от него никак не ожидал! Знать, и впрямь допекло.
Главный механик откинулся на спинку стула и насмешливо переспросил:
Уяснил? и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: Сколько ты у нас тут штаны протираешь? Пять месяцев? Молодой, здоровый и на бабской должности бумаги перебираешь. Не надоело еще?
Гумер пожал плечами.
В общем, был тут у нас разговор о тебе. Там! начальник показал бровями на потолок. Пойдешь механиком в сушильный цех. Тот, временный, скис совсем. Ходит как в воду опущенный. Тошно смотреть!
Что из себя представлял сушильный цех, Гумер, конечно, знал. Авральный, можно сказать, цех. Но и себя знал тоже. Во всяком случае чувствовал, что готов на большее, чем копаться в бумагах. Хотелось с головой окунуться в настоящую жизнь, поработать так, чтобы люди с испугом думали о твоем возможном уходе, скажем, в отпуск: «Как же мы тут без тебя?».
Почему и откуда выплыли эти слова, тогда было неясно, но они тем не менее подтолкнули Гумера на быстрый и безоговорочный ответ: «Согласен!»
Главный механик, видимо ожидавший возражений или, по крайней мере, каких-то разговоров, внимательно оглядел Гумера с головы до ног и буркнул: «А то!» то ли с одобрением, то ли со злорадством.
Человеком он был жестким и решительным, возражений от подчиненных не терпел и говорил часто рублеными, малопонятными фразами, которые, в зависимости от ситуации, могли быть прочитаны и так и сяк. В своем духоподъемном настроении, вызванном неожиданным и в общем-то лестным предложением, Гумер предпочел услышать в темном по интонации возгласе одобрение, сказав себе, что в скором времени заставит все-таки главного механика разговаривать с собой повежливее.
На том они и расстались, и, уходя, Гумер краешком глаза ухватил, как начальник терзал и без того изувеченную коробку, извлекая из нее короткими, толстыми пальцами очередную папироску
Выйдя тогда на улицу, Гумер, как и сейчас, поднял воротник, защищаясь от пронизывающего насквозь ветра и снежной колючей пыли. Пригнувшись, почти бегом проскочил заваленный наметенными сугробами двор и вошел в сушильный цех.
Теперь он на все смотрел уже другими глазами. Здесь, где во вращающихся барабанах (длина стальных труб тридцать, а диаметр четыре метра!) сушился влажный железный концентрат, и было конечное звено огромного технологического и человеческого конвейера, называемого горно-обогатительным комбинатом. Сотни механизмов, машин и оборудования (насосов, воздуходувов, вентиляторов, вакуум-фильтров, конвейеров, калориферов, питателей, дымососов, сгустителей, мостовых кранов, кран-балок), километры всевозможных воздухо-водо-пульпопроводов вот что представляло из себя техническое хозяйство цеха, название которого сушильный у непосвященного человека вызывало, очевидно, представление о весьма скудном, если не сказать, примитивном помещении утилитарного назначения. Но именно отсюда выходила конечная продукция, венчавшая труд тысяч людей.
Гумер обошел цех, приглядываясь, прислушиваясь к мерному оглушительному гулу работающих барабанов. Он даже не пытался взглядом охватить эту прорву стучащих, звенящих, шуршащих, булькающих, шипящих, гудящих механизмов, за каждый из которых теперь нес ответственность он, механик цеха.
И впервые со дня окончания института вдруг ощутил почти физически тяжесть того, что взвалил на свои плечи почти добровольно, вспомнив вдруг, как насмешливо (теперь уже в том не было сомнения!) взглянул на него тогда главный механик, как он значительно (и это тоже ясно!) произносил свое тягучее «А то!».
И вроде не совсем чтобы не верил иначе бы и не предлагал, но и не совсем чтобы был твердо убежден в его кандидатуре сказал бы что-нибудь определенное, как-то морально поддержал.
Видимо, спорил там, куда бровями показывал, но ничего не выспорил, вот и предложил скрепя сердце.
Зима в тот год была злой, исходила снегом и буранами. Снега выпадало так много, что бульдозеры работали почти без передышки, нагребая огромные, в рост человека, сугробы по сторонам дорог.
С такой же методичностью и неумолимостью наваливались на сушильный цех поломки. Но их нельзя ни разгрести бульдозерами, ни вывезти за город самосвалами, ни спрятаться от них в теплом доме, как от вьюги.
Гумер дневал и ночевал в цехе, но получалось так, что за одним отлаженным агрегатом выходил из строя другой, затем третий, и так без конца, словно кто-то злонамеренный специально изобретал технические головоломки, испытывая Гумера и его людей. Все понимали, что единственным выходом было остановить агрегаты, заменить изношенные узлы и тем самым разом решить проблему.
Но это означало бы длительный простой практически всего цеха, а значит, и провал плана и обязательств.
О таком исходе никто не посмел даже заикаться. И они работали, не считаясь со временем, выбиваясь из сил и надеясь лишь на свое многотерпение и удачу. И в самом деле, несмотря на бесконечные поломки, агрегаты действовали, план каким-то чудом вытягивался, а то, что у ремонтников уже и пальцы не сгибались от усталости и стояли рубахи коробом от пота, никого не волновало. Осунувшийся, почерневший лицом Гумер на планерках лишь поигрывал желваками, устав от нескончаемых попреков и угроз. За полгода он прошел здесь такую школу, что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать самую сложную машину, по изменившемуся тембру звука определить, какая деталь барахлит в двигателе. Но его умение, хотя кое-что и значило для людей посвященных, начальством ни в грош не ставилось, когда заходила речь о таких материях, как план, сроки, обязательства, договоры, поставки. Тут он был мальчиком для битья, постоянным козлом отпущения, и главным его оружием в словесных баталиях оказалось молчание или уклончивое объяснение, потому что реальные, действительные причины задержек и отставаний никого не интересовали. Важно было сохранить спокойствие, умело увернуться от острой реплики, перевалить свою вину на кого-то другого, как правило, отсутствующего или вообще недосягаемого для начальства, вовремя признать ошибку и пообещать немедленно ее исправить. Эта хитрая наука постигалась с большим трудом, но основательно.
Теперь он не раз с благодарностью вспоминал работу в отделе, куда не доносились дребезжащие, болезненные, прямо-таки чахоточные тарахтения изношенных до предела агрегатов, разрывающие его, Гумера, сердце.
С благодарностью и теплотой, да так! Ибо только на дистанции понималось, что та самая бумажная, вроде бы никчемная возня, неторопливое размышление над бесстрастными цифрами, вдумчивое прочтение огромного множества ответов, справок, докладных, рапортов давали возможность взглянуть на производство как бы со стороны и представить его как некий единый организм.
Представить и увидеть, как хрупок и ненадежен он из-за застарелых и давно не леченных болезней, понять, что никакими скороспелыми вливаниями ему уже не помочь нужна радикальная операция.
И чем больше Гумер думал об этом, тем с большим страхом ждал конца каждого месяца, когда приходила в движение до того сонная, неповоротливая система производственных связей: начиналась чехарда планерок, летучек, заседаний, в цехе постоянно торчал кто-то из начальства. Все что-то требовали, кто-то кого-то распекал, и на механиков смотрели попеременно то как на единственных спасателей, то как на неисправимых бездельников.
В последнюю декаду сушильный цех был лобным местом, на котором «распинали» в первую очередь ремонтников. И за дело, и профилактики ради. А они работали. И вытаскивали план. И не ждали благодарностей.
Благодарить ремонтников было дурным вкусом.
Судный день начинался, как всегда, со звонка главного инженера фабрики Сафарова: «Что с агрегатами?»
Вопрос не требовал ответа. Просто у него такая манера говорить без «здравствуй», без обращения по имени. Гумер терпеливо дожидался второй фразы, с которой, собственно, и начинался сам разговор: «Никаких остановок. Ни по какому поводу. Лично мне докладывай о каждом чепе». «Хорошо», отвечал Гумер и клал трубку. Потом, оглядевшись по сторонам нет ли кого рядом? говорил какие-нибудь крепкие слова. Для разрядки. Теперь ему надо брать себя в руки, просто-таки скручивать нервы в один узел. Чтобы не сорваться. Чтобы пережить своего врага еще на один час, день, неделю.
Может, враг слишком сильно сказано. Но с этого момента Гумер сжимался, как пружина, и с ненавистью смотрел в дверь, из которой должен был вскоре появиться злой дух по фамилии Сафаров.
Он никогда не приходил без предупреждения.
Когда он там, в своем кабинете, поднимал трубку, здесь, в цехе, знали, что звонит Сафаров. Даже телефон менял тембр звонка. Во всяком случае Гумер, оглохший от грохота барабанов, не различавший иногда слов рядом стоящих людей, этот звонок слышал.
Главный инженер не приходил, а возникал. Маленький, юркий, с мохнатыми рыжими бровями над светлыми пронзительными глазами, он приносил с собой ощущение тревоги и беды.
В цехе его не любили и боялись. Кто-то всерьез утверждал, что Сафаров может взглядом остановить любую машину. Даже многотонные вращающиеся барабаны. Однажды один из них остановился, когда Сафаров снял кепку, чтобы вытереть пот со лба. Авария произошла из-за прорыва кабеля, но люди связали ее с кепкой главного инженера.
«Слушай, Гумер! взмолился как-то старый мастер. Скажи ему, чтоб не ходил сюда. Когда он здесь, механизмы не хотят работать. Или пусть приходит без кепки».
Гумер посмеялся, но просьба запомнилась. Иной раз ему смертельно хотелось пощупать голову главного инженера нет ли там, под волосами, рожков. Только это было невозможно, потому что Сафаров всегда ходил в кепке. Старой, потертой, с надломленным козырьком.
В штурмовую декаду, когда люди выматывались до чертиков в глазах, они начинали верить во всякую чертовщину.
Но Сафарову на это было наплевать.
Он возникал в самый неподходящий момент, когда в цехе выходило что-нибудь из строя.
Как ему сказать, что поломки происходили из-за его кепки?
А начиналось у них, видимо, так: сначала стычки, потом ссоры, на людях и наедине, проросшие в устойчивое откровенное недоброжелательство, а то и вражду. Со временем они, конечно, стали избегать открытых столкновений, да и как иначе? Работа есть работа, каждый занят по горло своим делом, и оба понимали, что, как бы ни складывались и ни сложились уже их отношения, они не могут позволить себе открытого, бескомпромиссного столкновения тогда кто-то из двух должен победить, а кто-то проиграть. И следовательно, уйти с фабрики. Кто из них первым это понял неясно.
Возможно, Сафаров счел за благо оставить в покое своего противника, во всяком случае не дергать его по мелочам, оберегая собственный авторитет и престиж руководителя. Может быть, и Гумер, устав от бессильной злобы, с которой всегда оставался после очередного конфликта с главным инженером, приучил себя смотреть мимо него, а слушать, что называется, вполуха. Как бы там ни было, но общаться они стали гораздо реже, говорить поспокойнее, и даже видели их иногда вместе в цехе, разговаривающих вполне рассудительно. Словом, как говорит одна русская поговорка слюбилось-стерпелось, хотя, конечно, ни о какой любви здесь не может быть и речи. Стерпелись-притерлись это да.
И как хотелось бы сказать, что с помощью взаимных уступок начали они наконец-то постепенно идти навстречу друг другу, проникаясь уважением: один к организационной хватке, техническим знаниям, быстрой реакции на новое, интересное, неожиданное, другой к основательности, ответственности, одержимости даже некоторой, когда, забывая о сне и отдыхе, вцеплялся в очередную проблему Но, увы, они были слишком разными, чтобы ради личного спокойствия поступиться своими принципами.