И, не поясняя ничего, достал из кармана вчетверо сложенный листок бумаги.
Завтра комиссия приезжает. Вот нарисуешь такой лозунг и повесишь у ворот.
Салима молча взяла бумагу. Директор, не прощаясь, вышел.
Текст лозунга был написан небрежно, от руки. «Часа два уйдет!» уныло подумала Салима. Ей не хотелось отрываться от своей главной работы, и она решила отложить поручение директора на вечер. Утром повесят лозунг у ворот, наверняка комиссия раньше восьми не появится.
Перед самым концом смены в мастерскую забежала комсомольский секретарь.
Привет! бросила она бодро. Как дела? Чего это на тебя девчата жалуются? Зазналась, говорят, знаться ни с кем не хочешь. Угрожает, говорят, опозорить перед всей фабрикой. Чего это ты, а?
Глупости! вспыхнула Салима. Там у них в цехе ткань новую разворовывают, вот они и
Ладно! прервала ее секретарь, ничуть не удивляясь. Воровать, конечно, нехорошо, а ты с девушками помирись. Они у нас передовики производства и активные общественники. Не надо их подозрением обижать. И раз все о тебе говорят, что ты зазналась, значит, есть над чем подумать. Ясно?
Ничего мне не ясно.
Тогда мы тебя прорабатывать будем. Воспитывать то есть, поправилась секретарь и весело подмигнула: Но ты не расстраивайся, ладно? А сейчас шабаш работе! Через пять минут репетиция. Пошли!
И по тому, как легко она прыгала в разговоре от одной темы к другой, Салима поняла, что секретаря комитета меньше всего волнует ее ссора с девушками.
Никуда я не пойду! сказала она.
Секретарь посмотрела на нее удивленно, но уговаривать не стала.
Салима до позднего вечера проработала в мастерской, наедине со своими мыслями. Мысли были печальные.
А утром ее перехватила в проходной секретарь комитета комсомола:
Вчера совсем вылетело из головы, извини. Сегодня в горкоме совещание комсомольских «прожектористов». Выступать там не обязательно, но быть надо. Давай лети. До девяти успеешь.
Мне лозунг нужно повесить, растерялась Салима.
Где он?
В мастерской.
Дай мне ключ, я все сама сделаю.
Только, пожалуйста, не забудь!
Что ты!
И Салима побежала в горком комсомола. Народ на совещании подобрался боевой говорили горячо и по делу. И хотя она выступать не собиралась, попросили высказаться и ее. Салима ничего придумывать не стала, а рассказала, как все было и о разговоре с девушками, и о просьбе родственницы Замиры.
«Ты фамилии называй!» крикнул кто-то из зала. Она растерянно оглянулась на президиум. «Дайте, товарищи, ей договорить! сказал секретарь горкома комсомола в зал, а Салиме посоветовал: И в самом деле, надо говорить поконкретнее».
«Я говорю о явлении, которое широко распространилось на нашей фабрике, заметила Салима, укоризненно взглянув на секретаря. Я, конечно, могла бы назвать фамилии, но дело совсем не в этом. Мне не нравится, что наши руководители знают о воровстве, но все сводят только к выявлению конкретных виновников. А условия не изменяются. Мастера, начальники цехов смотрят на все сквозь пальцы».
В перерыве к ней подошел представитель горкома партии и похвалил за выступление: «Правильно ты все говорила. Будет трудно, обязательно заходи. Позвони и заходи».
А на другой день ее вызвал к себе директор фабрики. Она долго сидела в приемной. Хмурая секретарша с ней не разговаривала, демонстративно листала какой-то журнал. Салиме было ужасно одиноко и обидно что она ей-то сделала? Странные какие-то люди здесь, на фабрике! Ты еще и подумать не успеешь, а они уже наперед все знают
Она понимала, что несправедливо так судить сразу обо всех, но сердцу было неспокойно и тревожно. Вроде никакой вины за ней нет, работает по плану, что обещала выполнила, а не в свои дела лезет, так это ее общественная обязанность. Она ведь не напрашивалась в «Комсомольский прожектор» народ сам выбрал, как же можно его подводить?
Так она сидела и свои прегрешения перебирала, пока директор звонком не позвал ее к себе.
Он даже навстречу ей не встал. Осмотрел, как в первый раз, с головы до ног и спросил:
А кто тебя уполномочивал выступать в горкоме о том, в чем ты не смыслишь?
Меня послали на совещание, ответила она растерянно. Я и пошла.
Я о выступлении спрашиваю! рявкнул директор так, что она вздрогнула от неожиданности.
Меня попросили выступить И потом, я сказала только то, что есть на самом деле. Я ничего не придумывала.
Ты у нас кто?
Салима широко открытыми глазами смотрела на директора, не зная, как отвечать на этот странный вопрос.
Ты у нас «подснежник», ответил сам, усмехнувшись. То есть ты есть и вроде бы тебя нет. Незаконная единица. И потому рта открывать тебе не полагалось. В общем, так: пойдешь в бригаду маляров. С завтрашнего дня.
Это несправедливо! сказала она тихо, борясь со слезами: чтобы они не побежали по щекам, ей пришлось еще шире раскрыть глаза и совсем не мигать.
Маляр хорошая профессия, успокоил он ее. Ничуть не хуже, чем твоя, а может, и получше даже.
Это несправедливо! повторила она. Вы сами пригласили меня художником-оформителем.
Я ошибся, признался директор с мягкой улыбкой. У нас, оказывается, нет в штатном расписании такой должности.
Но я же вам тогда говорила! И вы сказали, что это не имеет значения!
Надо исправлять свои ошибки. Я был тогда неправ.
Директор развел руками, показывая, как он огорчен случившимся. Он так стремительно менялся на ее глазах, что она перестала его узнавать. Неужели совсем недавно он кричал на нее?
И потом, добавил директор печально, ты очень меня подвела с этим лозунгом.
Каким лозунгом? удивилась Салима.
Тем, который я поручил тебе вчера написать и вывесить утром.
Я его написала! Вчера же!
Но не вывесила!
Его должна была вывесить Кудимова. Она мне обещала!
Вот видишь! укорил он. Все подводят друг друга. Мне звонят из горкома, спрашивают: разве у вас есть художник-оформитель? Я говорю нет. Тогда спрашивают кто же это вчера выступал на совещании? Я говорю не знаю. А какой же ты директор тогда, если не знаешь? Видишь, какой замкнутый круг получается. Из маленького обмана получается большая ложь. Ты согласна с этим?
Салима молча кивнула головой.
Так кто же тогда кого подвел? Ты меня или я тебя? спросил директор отеческим голосом. Пока никто не знал, что нам не положен художник-оформитель, ты могла работать. А как теперь? Да ты сама, я думаю, понимаешь, как нехорошо нарушать законы?
Салима снова кивнула головой.
Вот видишь! обрадовался директор. Я хотел, как лучше, а получается, что я, директор, нарушил закон. Вот что ты наделала, Салима!
Но я же не хотела вас подводить! растерянно проговорила она.
Теперь уже ничего не поделаешь! грустно сказал директор. Каждый из нас должен отвечать за свои ошибки Ищи другую работу.
Он обошел стол и проводил Салиму до самых дверей
В мастерскую она не стала заходить, а сразу же направилась в горком комсомола. Она хотела объяснить там, что директор не виноват: он, действительно, не знал о ее выступлении, а то, что она оформлена художником, объясняется не его неуважением к закону пониманием необходимости и важности прикладного искусства для воспитания советских людей. Так она шла и рассуждала, и все получалось очень убедительно.
Секретарь горкома комсомола, у которого были свои неприятности, очень куда-то спешил и, слушая ее, нетерпеливо стучал пальцем по столу.
Видишь ли, Салима, сказал он сожалеющим голосом. Ты вчера верно говорила факты воровства подтвердились. Но ты не права, что на фабрике ничего не делается. Вот у меня справка в прошлом месяце проведено три рейда, поймали пятерых и всех наказали. Значит, работа ведется. Нельзя людей обвинять зря. Вместе со справкой прислали характеристику на тебя: высокомерна, груба, неуживчива. Порученное дело до конца не доводишь. Не участвуешь в художественной самодеятельности. Вот что пишут! А мы о тебе были другого мнения
Салима не стала его дальше слушать встала и вышла
Вот как она оказалась в мастерской, где долго плакала и плохо думала о всех людях, а потом все-таки решила идти в горком партии, к тому человеку, который пожал ей после совещания руку и обещал помочь.
Конечно, после всего случившегося она долго колебалась а что, если и ему уже успели сказать о ней неправду и он будет разговаривать с ней так же сухо и неприветливо, как секретарь горкома комсомола?
Но Салима знала, что все равно найдет этого человека, пусть он даже сразу не узнает ее и удивится, когда она напомнит ему о его обещании. Такое тоже может быть сколько разных совещаний проводится в городе, и многие люди хотят, чтобы жизнь наша становилась лучше. И для этого нужно только научиться разговаривать друг с другом нормальным человеческим языком и не напускать тумана, чтобы черное становилось белым и наоборот
На углу она остановилась и оглянулась: сзади клубился еще туман, а впереди все уже было хорошо видно: туман прямо на глазах исчезал, и, как на детской переводной картинке, возникали дома, деревья, люди, которые шли куда-то по своим важным и не очень важным делам
ТАМ, ЗА ГОРИЗОНТОМ
У Шафката был ужасный недостаток, который портил ему всю жизнь. И хотя она только еще началась, недостаток оказался таким, что никаких перспектив на лучшее в будущем у него не имелось. В детстве, когда все маленькие были просто маленькими, независимо от роста, Шафкат очень выделялся умом и находчивостью. Он даже в шахматы научился играть раньше всех и выходил победителем из разных соревнований. Но после одного лета, когда кончились каникулы, он вдруг увидел, что все стали на голову выше, а он, наоборот, на голову ниже. И на уроке физкультуры его, вставшего на свое место, между Рафиком и Ильгизом, прогнали в самый конец, где за ним никого больше не было. Он надеялся, что еще кто-нибудь найдется ниже его, но таких не оказалось.
Это было, конечно, обидно, потому что он уже привык как победитель шахматных соревнований всегда быть впереди, а теперь о том даже думать не приходилось.
Правда, он надеялся еще, что учительница заметит такую несправедливость и поставит его как единственного в классе отличника в голову шеренги, но этого не случилось. Однако урок был интересный, и он скоро забыл про свою обиду бегал, кувыркался через голову на мягких, упругих матах, и скоро учительница его похвалила, выделив таким образом среди самых рослых и сильных учеников. Поэтому, когда их снова всех начали строить, он прибежал на свое место первым, и другим пришлось подстраиваться уже к нему. Тут учительница, улыбнувшись, скомандовала почему-то «направо шагом марш!» и вся шеренга пошла за ним, самым маленьким, сначала по залу, а потом по длинному коридору до дверей класса. Конечно, он шагал лучше всех, четко ставя ногу жаль, что в мягких тапочках не было слышно, как он это делает, но все равно другим пришлось равнять шаг по нему
Детство, к сожалению, быстро пролетело, и Шафкат как был маленьким, так и остался ну, может, чуточку подрос, на полголовы, не больше. Зато остальных как будто за уши тянули он некоторым даже до плеча не доставал, не говоря уже о Рафике, который стал выше всех учителей, и, чтобы он никому не заслонял доску, его посадили на заднюю парту, Шафкат же остался сидеть прямо напротив учительского стола, что было очень удобно, потому что он мог подглядывать в классный журнал и, следя за учительским пальцем, догадываться, кого сейчас вызовут отвечать. А то, что нельзя было списывать, ему не мешало: он был отличник и шпаргалками не пользовался. Наоборот, занимая такое ключевое место, мог выручать других, за что ребята его уважали и никогда не дразнили за маленький рост.
Но очень скоро он растерял все свои преимущества, потому что в жизнь мальчишек легко и бурно, словно весеннее половодье, ворвались девушки. Они тоже подрастали где-то рядом и совсем незаметно, чтобы однажды вдруг появиться во всем блеске своей красоты и заявить свои права.
Началась пора влюбленностей, переживаний, неясных томлений, стихов, свиданий, а также первых робких признаний и поцелуев, о которых наиболее удачливые и смелые рассказывали с легкой усмешкой, но с плохо скрываемой гордостью в тесном кружке непосвященных. Шафкат относился к их числу и умирал от зависти и от того еще, что среди красивых девушек не было ни одной ниже его ростом. На последнем школьном вечере он долго присматривался и примерялся, пока решился пригласить самую, как ему казалось со стороны, невысокую и худенькую девушку из параллельного класса. Но когда он к ней подошел и открыл рот, она тряхнула косичками и отказалась. И тут же пошла танцевать с подругой, а Шафкат, не сумевший провалиться сквозь пол, остался стоять у враз опустевшей стены. Он не помнил, как ему удалось выскользнуть из зала и как он добрался до дома обида жгла сердце, а в ушах звучал оскорбительный смех этой девчонки, которая, видимо, показала подруге на него, когда он остался с носом.
В тот вечер он долго разглядывал себя в зеркало, убеждаясь, что природа не только обделила его ростом, но и всем остальным тоже. Особенно пугали уши: они вызывающе торчали по обе стороны лица и делали его похожим на Чебурашку. И тогда он окончательно поверил в то, что навсегда неровня другим ребятам и что нечего больше даже пытаться соревноваться с ними. Нельзя сказать, что он примирился с этим сразу. Как-никак, а в классе он по-прежнему считался лучшим учеником, знал больше, чем кто-либо другой, и умел рассказывать о прочитанном и увиденном подробно и интересно. Когда в школу приходила какая-нибудь комиссия, его вызывали к доске и он отвечал на самые трудные вопросы без запинки.
Только что было толку от его начитанности и ума, если девушки пренебрежительно проносили мимо него свои взгляды, отдавая их недалеким и вообще ничего не читающим, но зато длинноногим парням.
Конечно, на лбу у тех не было написано, что они плохо учатся, но ведь разговаривали же они о чем-нибудь, гуляя по улицам или стоя часами в подворотнях и подъездах?
Вот что поражало и злило Шафката, который мог бы дать сто очков вперед любому из этих долговязых, окажись он на их месте. Увы, никто его на свое место не приглашал, и он, ненавидя себя и свой маленький рост, становился все более замкнутым, неразговорчивым и обидчивым. Все время проводил за чтением и в эти часы забывал о своей беде. Когда уставали глаза, он откладывал книгу в сторону и смотрел в открытое окно на звезды. Может быть, поэтому летом любил спать в саду, под старыми яблонями, когда небо опрокидывало на него свои таинственно мерцающие огни. И вот однажды он лежал и смотрел, и думал о том, что жизнь не получилась и уже не получится никогда, но согласиться с этим было трудно, потому что на дне души все равно жила надежда на чудо. Ах, если бы вот сейчас взять да превратиться в звезду, стать одной из тех, что светят миллионы лет людям, обещая им исполнение сокровенных желаний.
А где-то, наверное, есть планета, на которой живут маленькие люди или где рост вообще не имеет никакого значения.
Шафкат пытался представить себе эту планету и жизнь на ней, но видел ту же школу и тех же ребят, только уменьшенными, как на экране телевизора.
Тогда он начинал думать о том, что станет врачом и изобретет лекарство для всех желающих немедленно вырасти. Лучше, конечно, чтобы это был порошок, потому что уколы никто не любит, а люди не должны страдать из-за того, что родились маленькими.
Так он размышлял и начал уже засыпать, как вдруг услышал голоса: по ту сторону забора, на скамейке, разговаривали двое, и он сразу их узнал. Это были Гариф и Нафиса. Второгодник Гариф и Нафиса, его соседка, недосягаемая красавица, по которой вздыхали все ребята, живущие на их улице.
Нафиса
Ой, Гариф!
Нафиса.
Гариф, а ты любишь меня?
Шафкат закрылся с головой одеялом, но все равно слышал их жаркий шепот, от которого его бросило в дрожь. Наконец он не выдержал, вскочил и заорал дико:
Эй вы! Катитесь отсюда!
Наверное, он их сильно напугал, потому что уже через мгновение там, за забором, наступила тишина.
«С ума можно сойти! думал он, ворочаясь на сразу ставшей жесткой постели. Я на нее и смотреть боялся, а этот двоечник, второгодник, который и в футбол играть не умеет, и, вообще, полный кретин, ее обнимал и о любви говорил Застрелиться, что ли?»
Этот случай нанес ему такую глубокую душевную травму, что он совсем замкнулся: ходил одинокий и грустный, мечтал быстрее закончить школу и уехать куда-нибудь, чтобы целиком отдаться работе. Он решил стать учителем: во-первых, учителей уважают за знания, а во-вторых, они воспитывают других людей, учат их видеть в человеке не только внешность, но и душу, внутреннюю красоту. Если этим делом заниматься по-настоящему, времени не останется себя жалеть.