Людей на улице она почти не видела. Только однажды чуть не столкнулась с кем-то на перекрестке: большой, тяжело дышавший человек отпрянул в сторону от нее и тут же пропал в тумане. Конечно, где-то еще были люди, но они, словно галактики в космосе, проплывали мимо, невидимые и неслышные. И было странно ощущать свое неодинокое одиночество в этом неподвижном мире исчезнувших красок и звуков, где ты существовал как бы обособленно и в то же время ощутимо зависимо от других. Вот шла же она сейчас к человеку, который должен был ей помочь, и то, что этот человек существовал, уже само по себе делало дорогу в тумане возможной и необходимой, как, наверное, маяк в ночи. Никаких маяков она не видела, но читала о них в хороших книгах о моряках и знала, как это страшно, когда свет маяка неожиданно гаснет. Тогда корабль со всеми людьми обязательно врежется в скалы, и никто уже их не сможет спасти.
Вместе с этой мыслью к ней пришло вдруг сомнение и беспокойство: «А если мне и этот человек не поможет? Мало ли что бывает. Ведь на бумаге я числюсь маляром, в штате фабрики вообще нет должности художника-оформителя. Когда я устраивалась на работу, директор сказал: «Э-э, формальность! Нам маляр не нужен. Раз берем тебя художником, значит, художником и будешь работать!» А в трудовую книжку записали маляр. Вот с этого обмана все и началось.
Директор ей сразу не понравился. Оглядел ее с ног до головы, скользнул взглядом по бумагам, которые она ему протянула, и небрежно отложил их в сторону. «Ты что, из детского дома? спросил и, не дожидаясь ответа, махнул рукой: «Ладно, иди работай. Только не фантазируй очень. У меня денег на фантазии нет. Чтоб все было дешево и сердито».
Салима, конечно, обиделась, но не за себя, а за свою профессию. Как можно без фантазии работать? Ее для того и учили в техникуме, чтобы она что-то свое придумывала. Но как тут возразить, когда с тобой и разговаривать не желают?
Взяла Салима ключ от мастерской, в которую сто лет никто не заглядывал, обмела паутину во всех углах, привела в порядок колченогий стол, выбросила пустые бутылки и банки с засохшей краской и пошла на территорию фабрики посмотреть приглядеться к фронту работ.
То, что она там увидела, сильно ее разочаровало: вся территория завалена непонятно чем, приземистые, неуклюжие здания стояли сикось-накось, а кирпичные стены были покрыты не то сажей, не то черной плесенью. Кое-где висели старые, выцветшие лозунги, которые вывесили здесь, наверное, еще при царе Горохе. Или вот первый цех: проем необычайно широк, ворота скособоченные, окна, пыльные и грязные, под самой крышей, стекла кое-где заменены фанерными листами С чего тут начинать?
Салима много часов провела у этого цеха, над ней даже посмеиваться стали. Нет-нет да кто-нибудь из проходящих рабочих глянет мельком в блокнот и просвистит иронически: «Красота!» и пойдет дальше, усмехаясь. Конечно, не верят, что можно что-то здесь изменить, привыкли люди. Но разве они в том виноваты?
Она сделала много разных эскизов и, выбрав из них наилучшие, пошла к директору. По душевной своей простоте Салима считала, что раз уж он, не задумываясь, рискнул взять вместо маляра девчонку, совсем неизвестную в мире прикладного искусства, то теперь вправе быть в курсе всех этапов ее работы. Вот она зайдет в кабинет, разложит на его большом столе все свои эскизы и, конечно, обоснует каждый вариант. Пусть они даже поспорят это же естественно, когда сталкиваются разные вкусы.
Но директор едва посмотрел разложенные на столе листы и ткнул пальцем в самый, на ее взгляд, простой эскиз: «Мне чтоб дешево и сердито! повторил он, дав понять, что ему недосуг разбираться в тонкостях оформительского дела. Ты кто? Художник? Но на должности маляра. Значит, должна подходить ко всему практически. А практически это и есть экономно. Соображай!»
После таких слов карандаша в руки брать не хотелось, не то что соображать. Салима, отплакавшись в укромном уголке, решила все-таки не сдаваться, потому что иначе работа теряла всякий смысл. Иногда ей приходилось по часу высиживать в приемной, терпеливо сносить недовольное фырканье секретарши, иронические замечания разных людей, которым она тоже почему-то мешала, хотя сидела смирненько на краешке стула в маленькой тесной приемной. Директору, наконец, надоело и смотреть, и разговаривать с ней, и он разом подмахнул резолюцию на всех эскизах, отпустив тем самым ее душу на волю. Теперь она могла спокойно работать в мастерской.
Салима очень гордилась своей победой, считая, что беды от ее упрямства не случилось, наоборот, выиграл коллектив фабрики, который, конечно, заслуживает того, чтобы хотя бы в малой степени приобщиться к настоящему искусству. Задуманное ею красочное панно должно было украсить уродливую кирпичную стену здания первого цеха, которая слепо смотрела на проходную.
Салима совершенно была согласна с писателем, который утверждал, что красота спасет мир, и часто повторяла эти слова и когда приходилось убеждать кого, и когда требовалось самой укрепляться в своей правоте.
Красок на складе ей отпустили значительно меньше, чем требовалось по смете, кисти были дрянные, но она не огорчалась: главное начать, потом уже не откажут, а если и откажут, она сумеет добиться своего. Так она и сказала девушкам из общежития, с которыми подружилась через Замиру свою соседку по комнате. Замира маленькая, смешливая толстушка ей нравилась, и они быстро сошлись. Вместе ходили в кинотеатр, бегали на танцы. У Замиры в городе были дальние родственники, и вот в один из воскресных дней они отправились к ним в гости.
Родственники Замиры жили в достатке: большая трехкомнатная квартира, ковры по стенам. Приняли девушек хорошо, а когда узнали, что Салима художница, уговорили ее порисовать. Она не стала капризничать и быстро набросала карандашом портреты детей хозяйки. Восторгам не было конца. В разговоре выяснилось, что все тут, оказывается, работают на той же фабрике.
Слушай! сказала хозяйка, обняв Салиму за плечи. Раз ты художник, значит, у тебя краска есть?
Салима кивнула головой: конечно, есть, как же без краски?
Тогда ты мне поможешь! Вот пол надо покрасить, окна
Даже не знаю, растерялась Салима. Это через бухгалтерию наверное
Чудачка! засмеялась хозяйка. При чем тут бухгалтерия? Она не магазин, а наша фабрика краску не выпускает Ты так дай!
Как так? Так нельзя! Краски ведь не мои!
Салима беспомощно оглянулась, словно призывая всех сидящих за столом в свидетели: ну подтвердите же, что так нельзя и краски, действительно, не ее.
Но никто ее не поддержал, наоборот, все начали лукаво переглядываться друг с другом, словно удивлялись и сочувствовали ее жуткой наивности, и она наконец поняла.
Так это украсть, значит? спросила она, ощущая в сердце холодок от того, что произносит это слово вслух, и боясь, что может обидеть тем самым прекрасных, добрых людей, сидящих за столом.
Хозяйка не обиделась, а засмеялась.
Ну, надо же, какая очаровательная девочка! воскликнула она и взглядом пригласила всех посмотреть на Салиму, как бы даже гордясь тем, что сумела увидеть в ней это очарование первой. Потом снова легко коснулась тонкими, музыкальными пальцами ее плеча и пояснила:
Милая моя! Воровство это когда тебя поймают. Понимаешь?
Да все она понимает! возмутилась вдруг Замира.
Нет, не понимаю! обернулась к ней Салима. Если что-то мне не принадлежит, значит, не мое. И я не могу этого брать. При чем тут поймают, не поймают? Брать чужого не надо, тогда и ловить не будут.
Все правильно! поспешила поддержать ее хозяйка. Я это и хотела сказать. Но вот я, например, делаю красивую ткань. И если я небольшой кусочек ее отрежу для себя, разве это воровство? Неужели я не имею права оставить себе маленький сувенир от того, во что вложен мой труд?
Она вопросительно заглянула в лицо Салиме.
Ну, не знаю растерялась та. Наверное, все-таки нельзя. Для этого есть магазины Если каждый по кусочку Нет, нельзя!
А когда мастер берет, начальник цеха, директор? Они что, тоже воруют, по-твоему?
Не знаю, как назвать точно, но знаю, что они этого делать не должны! сказала Салима твердо.
Хозяйка сразу же перевела разговор на другое. По дороге домой Замира долго выговаривала Салиме за сорванный вечер:
Тебя как человека приняли, а ты
А что я? возмутилась Салима. Всего и сказала, что думала.
Краску пожалела И вообще что ты из себя дурочку строишь? Все вокруг берут, что им надо. И ткани, и краски
Я, например, не беру! отрезала Салима. И ты вроде тоже Зачем же обобщать?
А платье на мне из какой, думаешь, материи? разозлилась Замира. Ее в наших магазинах днем с огнем не найдешь. А не я одна ношу. Раскрой шире глаза!
Салиму словно по голове кто сзади ударил. Вот это новости!
Так ты что воруешь? спросила, чтобы только не задохнуться от удивления.
Ага! ответила сердито Замира. Можно подумать, что ты с луны свалилась. Сходи в наш цех, посмотри! Там если кто и не ворует, так это станок. И то, наверное, потому, что он железный.
И совесть тебя не мучает?
Замира посмотрела на нее и молча покрутила пальцем у виска.
Они разошлись если не врагами, то очень друг на друга рассерженными. Пошла в цех, чтобы своими глазами во всем убедиться, но ничего там не увидела: люди напряженно работали, каждый был занят своим делом, а мастер, с которым она хотела поговорить на эту тему, вытаращил на нее глаза и показал на часы скоро конец смены, какие тут разговоры!
Она на него не обиделась, хотя как руководитель «Комсомольского прожектора» имела право задать ему любые вопросы.
Вот здесь надо сказать, что Салима, конечно, не была такой уж наивной, как, может, казалось некоторым людям, впервые с ней встречавшимся. Мягкая, доверчивая, она ко всем относилась ровно, считая, что каждый достоин внимания и уважения хотя бы только за то, что он человек.
Однажды она так и сказала, выступая на собрании, чем вызвала большое оживление в зале, и кто-то даже потребовал объяснить, что она имеет в виду под этим странным утверждением: мол, а преступники? Они тоже люди, значит, и их надо уважать, да?
Объяснять ничего она не стала, потому что и без того было ясно, что имелись в виду не преступники, а нормальные люди. Удивилась только, когда ее единогласно избрали начальником штаба «Комсомольского прожектора».
Ты же у нас святая! сказала ей Замира, с которой она поделилась своим удивлением. У тебя пунктик какой-то: все должны быть честными, справедливыми, щедрыми Неужто, вправду, веришь, что должны?
Должны, конечно! ответила Салима. А как же иначе? Так нас в детском доме учили и в школе
О, боже! горестно воскликнула Замира. Ты или святая, или дура.
Тогда она и внимания не обратила на это слово не со зла сказано, просто с языка сорвалось, с кем не бывает!
А сейчас словно черная кошка между ними пробежала. И в одной комнате живут, но почти не разговаривают «здравствуй!», «пока» и все, будто других слов уж и в природе не существует. В цехе Замира и не взглянула на свою подружку, когда та у станка остановилась. В общем, разладилось у них как-то все в одночасье, и Салима стала в соседнюю комнату чаще заглядывать, где жили девчушки-хохотушки из ткацкого цеха. И те к ней потянулись: то в мастерскую забегут по пути, то в кино с собой потащат, то чаевничать пригласят. Салима все свои эскизы начала показывать глаз у них наметанный на красивые узоры и цвет. Такая дискуссия разворачивалась, что из других комнат заглядывали: что у вас тут, скандал, что ли?
Спорить, конечно, тоже надо уметь, а то каждый свое доказывает. Одна кричит, что надо ярче краски выбирать людей радовать, другая что стенд имеет практическое значение и нечего из него театральные декорации делать. Вот и разберись тут, что и к чему!
Салима, пока они друг с другом спорили, сидела молча, улыбалась и портреты их рисовала карандашом. И так здорово это у нее получилось, что ее потом всю зацеловали.
И вот однажды девушки, как обычно, забежали к ней в мастерскую. Сказали, что в кино идет хороший фильм и надо обязательно его посмотреть. Салима заканчивала рисовать плакат, и девушки, чтобы ей не мешать, сели в уголочке и начали шептаться. Потом кто-то взял да и развернул во всю ширь яркий, праздничный кусок материи.
Смотри, Салима, какая красота!
Ой, и вправду красиво! воскликнула Салима, отрываясь от своего плаката. Японская, да?
Девушки засмеялись.
Наша! Первая партия. Только осваивать начали. Говорят, на уровне мировых стандартов. Ее еще никто, кроме нас, не видел. Вот сошьем себе по платью, все от зависти помрут! Хочешь, и тебе достанем?
Как достанем? нахмурилась Салима. Вы что украли, что ли?
Да брось ты эти громкие слова! отмахнулась одна из девушек. О такой малости, что мы взяли, и говорить нечего. Все берут, а мы что рыжие?
Салима удивленно смотрела на нее. Всерьез говорит или шутит? Если всерьез, то почему же другие не возражают, вон посмеиваются, словно их этот разговор и не касается, и не интересует.
И вы так думаете? спросила Салима, поворачиваясь к ним.
Может, так, а может, и не так, уклончиво ответила другая девушка. Я вообще ни о чем таком не думаю
А как же вы собираетесь пронести эти ткани через проходную? Салима с трудом сдерживала возмущение. Там же проверяют.
Ну и что? усмехнулась девушка. Во-первых, не каждого. А во-вторых, надо уметь спрятать. Только дураки в сумки кладут.
Да и поймают, ничего страшного нет, добавила другая. Пожурят для блезира, на этом все и кончится. Два-три метра о чем речь? Другое дело рулон
Это нечестно! сказала Салима. И брать нечестно, и платья потом носить из ворованного материала тоже.
Ах, ах! иронически воскликнула девушка. Ты еще на собрании об этом скажи или, как его, в «Комсомольском прожекторе» прокати!
И скажу! бросила Салима. Пусть все знают!
Девушки молча уставились на нее, потом многозначительно переглянулись.
В кино они, конечно, не пошли, вернее, Салима осталась в своей мастерской, словно и не было о кино никакого разговора.
Она не обиделась, что девушки ушли без нее. Она бы и сама отказалась не то было настроение, а быть рядом и делать вид, что ничего не случилось, она бы не смогла. Странно, как просто у них все получается: и знают, что нехорошо брать чужое государственное! а берут, и гордятся тем, как ловко им удается выносить ворованное через проходную. Даже не стесняются говорить об этом. И родственница Замиры тоже считает, что нет здесь никакой проблемы, и сама Замира Неужели и все другие привыкли к такой жизни? Они же не только фабрику обкрадывают, а прежде всего самих себя. Что же делать?
На другой день Салима пошла к директору, но его на месте не оказалось, и она решила поговорить с председателем профкома.
Тот внимательно ее выслушал и показал глазами на папку, лежащую на столе:
Боремся, а как же! Излавливаем «несунов», наказываем. В прошлом месяце три рейда провели, пятерых поймали.
Но ведь воровство-то продолжается!
Да?! насмешливо протянул председатель, то ли спрашивая, то ли подтверждая. И у тебя есть конкретные факты?
Да, нет смешалась Салима. Я в принципе говорю. Люди почему-то считают, что они имеют право брать.
Ну, я бы так не обобщал! построжал председатель. Во-первых, не все так считают, а во-вторых, кто ты такая, чтобы всех огульно осуждать?
Я тут работаю
Да знаю, что ты тут работаешь! засмеялся председатель. Я не в том смысле говорю. Каждый должен жить честно, вот тогда и порядка будет больше. Уяснила?
Я живу честно! возмутилась Салима.
Вот и хорошо! Есть у тебя конкретные факты выкладывай, мы разберемся, а нет продолжай жить честно и не морочь мне голову.
Он демонстративно откинулся на спинку стула, давая понять, что разговор закончен. Когда Салима взялась за ручку двери, он неожиданно спросил:
Ты давно здесь работаешь?
Три месяца, ответила она, оборачиваясь. А что?
Прыткая! заметил председатель, прищуриваясь.
А на другой день в мастерскую заглянул сам директор. Он хмуро походил по комнате, понюхал зачем-то несколько открытых банок с краской и ткнул пальцем в фанерный лист, на котором Салима раскрашивала фрагмент панно.
Плохо.
Что плохо?
Все плохо, сказал директор, морщась. Плохо, что не в свое дело лезешь.